Текст книги "Артур Артузов"

Это письмо породило в авантюрной душе Савинкова бу–доражущую мысль: в России нужен вождь. И этим вождем конечно же может стать только он, Борис Викторович Савинков.

В следующем письме Шешеня уже прямо намекал, что все больше и больше влиятельных членов ЛД склоняются к тому, что в качестве объединяющей силы должен выступить Савинков. Как сообщил Зекунов, на последнем заседании руководства ЛД Мухин назвал Савинкова самой сильной личностью среди всех сторонников активной борьбы с советской властью, находящихся за границей, да и «дома» тоже.

Так Артузов начал постепенно внушать Савинкову мысль о необходимости его приезда в Россию для консолидации антисоветских сил и руководства ими в решающий момент.

Интерес Савинкова к ЛД день ото дня возрастал, но он не слишком полагался на своего бывшего адъютанта и хотел узнать о положении в ЛД от более авторитетного и сведущего человека – самого Зекунова.

Тут уж Артузов рисковал явно по–крупному. Он вполне доверял искренности и порядочности Михаила Дмитриевича. Вопрос заключался в другом: выдержит ли тот состязание в непростом поединке с доверенными лицами Савинкова, тем более – с ним самим? Один неверный шаг или неточное слово и – конец. И самому Зекунову, и операции «Син–дикат–2».

Артузов рискнул, пошел ва–банк и послал Зекунова на границу. В Вильно его встретил полномочный представитель Савинкова Иван Фомичев, затем уже вдвоем они выехали в Варшаву, где Зекунову пришлось сделать настоящий доклад и ответить на тысячу вопросов о деятельности «Либеральных демократов».

Всё прошло благополучно. Зекунову, конечно, расставили немало ловушек, но он их миновал, сделав вид, что ничего даже не заметил. Более того, ему удалось установить имена и фамилии нескольких савинковских агентов, направленных в Россию.

Зекунов получил от своего савинковского руководства указание поддерживать тесные контакты с ЛД и пригласить их руководителя Мухина на переговоры о совместных действиях в Варшаву и Париж, где теперь постоянно обитал Савинков, а также супруги Деренталь. Приглашение было принято.

В жизни Федорова наступила нелегкая пора. Савинков мог проверить его не только через Зекунова. В любой момент в столице мог появиться еще один эмиссар НСЗРС, о котором Шешеня ничего бы не знал, с одним–единствен–ным заданием: выяснить, кто такой господин Мухин и существует ли такой на свете вообще. После чего вернутьсяя обратно, опять же не поставив в известность ни Шешеню, ни Зекунова не только о результатах своей проверки, но и о визите вообще.

Поэтому Артузов принял решение перевести Андреяя Павловича на… нелегальное положение. Отныне Федоров в родной Москве жил с документами на фамилию Мухина. К ОГПУ он и на версту не подходил. Артузов, Пузицкий, Пи–ляр, Демиденко, Сыроежкин, другие товарищи встречались теперь с ним только на конспиративной квартире. Невысокий, но плотный, одетый в хороший костюм, специально отрастивший небольшую бородку, Федоров–Мухин походил на благополучного совслужащего, выбившегося в таковые из зажиточных крестьян.

Теперь ему предстояло впервые в жизни выехать вместе с Зекуновым за рубеж.

– Ваша задача – произвести впечатление. Не мы искали Савинкова, это его представитель Зекунов вышел на вас. Мы серьезная организация. Нам не хватает только популярной личности для того, чтобы возглавить движение, восстание. Имя! В сущности, ЛД в любом случае, с Савинковым или без него, сохраняет независимость. Набивайте себе цену, не стесняйтесь. О разгроме резидентур савинковского НСЗРС в советской России знает каждый мальчишка, об этом сообщалось в печати. На сегодня Савинков – генерал без армии. Он может только блефовать, настоящих козырей на руках у него нет. Только имя. В этом отношении соблюдайте пиетет.

Федоров слушал сосредоточенно, иногда переспрашивал, прикидывал, возражал, словом, проигрывал возможные ситуации, которые могли возникнуть в реальных условиях. Конечно, все предусмотреть было нельзя, но Артузов знал, что Федоров умеет мгновенно оценить обстановку и принять оптимальное решение. Это была одна из сильных сторон его оперативного дарования.

Поездка должна была осуществляться «нелегально» – на западной границе большими трудами чекистов (для этого требовалось создать самостоятельную и убедительную легенду) «оборудовали окно». Ведал им командир–пограничник Ян Петрович Крикман, старый латышский революционер, когда–то бежавший с царской каторги через Сибирь в Америку, по легенде – один из активнейших военных работников ЛД.

На польской стороне безопасность «гостей» с востока в помощь Савинкову (и собственному начальству, разумеется) обеспечивал капитан Секунда, возглавлявший на этом участке пограничную экспозитуру^{35}.

В Польше Зекунова и Мухина встретили на высшем уровне. Было созвано специальное заседание Варшавского комитета НСЗРС (после вынужденного отъезда в Париж Савинкова в Польше формально осталось не руководство союза, а лишь его территориальный комитет). Мухин сделал подробный доклад о деятельности ЛД, особенно подчеркнул ее возможности. Сообщил, что в организации нет единого мнения о необходимости слияния с союзом. Имеются, дескать, сторонники альянса, но есть и противники. Варшавяне дружно насели на Мухина, стремясь склонить его на свою сторону. Он держался солидно, только намеком давая понять, что ближе к сторонникам, нежели к противникам. Эта позиция позволила Мухину выудить из вошедших в раж савинковцев множество ценной информации. Итогом совещания стало решение комитета установить постоянную связь с ЛД, для чего в Москву командировался Иван Терентьевич Фомичев.

Связалась с Мухиным и польская разведка. В итоге она получила кое–какую изготовленную в ОГПУ информацию, а Мухин – возможность свободного передвижения по Польше в любое время. Денежный гонорар – само собой разумеется. Держался он при этом настолько уверенно, даже надменно, что польские офицеры, обычно не очень–то церемонившиеся с белогвардейскими шпионами, заискивали перед ним.

– У Андрея Павловича стальные нервы, если они у него вообще есть, – говорил впоследствии Артузову Зекунов.

Через то же «окно» на границе Федоров, Зекунов и Фомичев переправились в СССР^{36}.

Теперь уже наступал черед чекистов проявить «гостеприимство». Сотрудники ОГПУ в Минске, Москве и других городах, в частности Ян Крикман, сделали все, чтобы у Фомичева сложилось представление о ЛД как мощной, хорошо законспирированной контрреволюционной организации. Устроили ему и встречу с руководителями ЛД. На ней присутствовал и сам Артузов, под псевдонимом, конечно, Никита Никитович. На оробевшего Фомичева он произвел сильное впечатление своей твердостью и масштабностью личности.

На этой чрезвычайно важной для дальнейшего развития операции и достижения конечной цели – вывода Савинкова Фомичев из кожи лез, убеждая руководство ЛД в желательности объединения. Это и требовалось Артузову: чтобы идею первыми высказали савинковцы, а не «Либеральные демократы».

Он дал понять эмиссару «великого террориста», что в объединении с союзом его организация не нуждается. Она вообще пошла на контакт лишь из–за огромного личного уважения к Борису Викторовичу. О том, что было дальше, один из сотрудников Артузова, присутствовавший на совещании, писал: «Встреча несколько охладила оптимистические настроения Фомичева. Он увидел, что „организация“ идет на контакт неохотно. Представитель „организации“ (Арту–зов. – Т. Г.) откровенно заявил Фомичеву, что он не видит в савинковской организации реальной силы, слияние двух неравных сил едва ли целесообразно. Тогда Фомичев логическим ходом событий вынужден был заявить: «Давайте встретимся с Борисом Викторовичем Савинковым, а там видно будет». Эта установка создала для нас чрезвычайно выгодное положение, ибо приглашение о поездке в Париж выдвигали не мы, а противная сторона».

Фомичев вернулся в Варшаву, затем выехал в Париж и обстоятельно доложил о результатах поездки самому Савинкову. В итоге ЛД получила почти официальное приглашение, подтвержденное самим Борисом Викторовичем, выслать своего полномочного представителя в столицу Франции.

Теперь уже не только Менжинский и Артузов, но и лично председатель ОГПУ инструктировали Федорова. Такую встречу – с одним из руководителей всей контрреволюции в его собственном логове – чекисты готовили впервые. Оперативная идея оставалась прежней, поправки вносились с учетом лишь одного, чрезвычайно важного обстоятельства: Федорову предстоял разговор с исключительно умным, обладающим волчьей интуицией, беспощадным врагом.

– Вы знаете, что такое лонжа? – спросил в последний момент Артузов Федорова.

– Слово знакомое, вот только не помню, из какого лексикона, – ответил Андрей Павлович.

– Из циркового. Так называется канатик, который прикрепляется к поясу атлета, выполняющего особо опасный номер на высоте, под куполом. Так вот, вам в Париже придется работать без лонжи. Иначе говоря, без страховки.

Обговорив с Федоровым, в каком костюме тот отправится в командировку, Артузов определил разведчику методы ведения переговоров, да и просто бесед: избегать коротких и категоричных «нет» и «да», но и не сочинять «кроссвордов», собеседникам не подыгрывать, выспрашивать осторожно.

Дождливой июньской ночью Мухин перешел границу. Немного отдохнув на виленской квартире Фомичева, он сразу же выехал вместе с ним в Варшаву, к тамошнему представителю Савинкова, идеологу движения профессору Дмитрию Владимировичу Философову.

Еще после майской поездки в Варшаву вместе с тем же Фомичевым Зекунов информировал Артузова: «Философо–вым получено от Бориса Савинкова письмо, в котором тот писал, что в ближайшее время в связи с обострением международного положения можно надеяться на улучшение материального и финансового положения савинковской группы. На заседании областного комитета в Варшаве было признано необходимым командировать Фомичева и представителя московской организации в Париж для доклада и дальнейших переговоров с самим Савинковым о продолжении работы, для чего представитель организации ожидается в Вильно 3—5 июня 1923 года. С технической стороны поездка в Париж препятствий не встретит, так как шеф (Савинков. – Т. Г.) обещал устроить заграничные паспорта, а Философов немедленно получит визы, так что свидание с Савинковым может состояться числа 12 июня, о чем он будет предупрежден Философовым заранее».

Таким образом, обстановка была просчитана Артузовым абсолютно точно. Встреча Мухина с Савинковым в Париже состоялась, правда, позднее, чем планировалось первоначально.

К сожалению, обострение международного положения для СССР действительно имело место. 8 мая министр иностранных дел Великобритании маркиз Джордж Натаниэл Керзон^{37} предъявил советскому правительству меморандум, ставший известным в истории международных отношений как «ультиматум Керзона». В категоричной и надменной форме британский министр в кабинете консерваторов потребовал от нашей страны целого ряда уступок империалистическим державам, угрожая в противном случае новой интервенцией. Советское правительство отвергло наглый ультиматум. По всей стране прокатилась волна митингов протеста. Рабочие и крестьяне начали собирать деньги на строительство эскадрильи боевых самолетов. Артузов долго смеялся, купив как–то на углу Лубянки коробок спичек, на этикетке которого был изображен аэроплан с огромным кукишем вместо пропеллера и надписью «Наш ответ Керзону!». Так назвали и эскадрилью.

10 мая, словно эхо лондонского меморандума, прогремели выстрелы в Лозанне: белогвардейский террорист Морис Конради убил полномочного представителя нашей страны в Италии Вацлава Воровского.

Вот какие события омрачили политический горизонт Европы в начале лета 1923 года.

Первая встреча Федорова с Савинковым состоялась на квартире последнего по адресу: рю де Любек, 32. Вторая – через день в дорогом ресторане. Были и другие встречи. На одной из них Мухин познакомился с «министром иностранных дел» при Савинкове Александром Аркадьевичем Дикгофом–Деренталем и его женой Любовью Ефимовной, которая исполняла обязанности секретаря Бориса Викторовича и его любовницы по совместительству.

Как–то на очередную встречу заявился молодой, лет тридцати пяти, блондин мощного телосложения с красивым, но чрезвычайно жестоким лицом. Немалых усилий стоило Андрею Павловичу выдержать его немигающий взгляд. Это был полковник Сергей Эдуардович Павловский, в прошлом офицер 2–го лейб–гусарского Павлоградского полка. Банды Павловского в 1921—1922 годах терроризировали приграничные районы Белоруссии. Павловский отличался безудержной храбростью, собачьей преданностью Савинкову и чудовищной жестокостью.

Савинков подверг Федорова мягкому, вежливому, можно сказать, великосветскому, но тем не менее самому настоящему допросу, с множеством «сюрпризов» – хорошо замаскированных ловушек, которые чередовались с последними французскими анекдотами и ядовитыми характеристиками деятелей белоэмигрантских кругов.

Федоров не попался ни на одну из уловок Савинкова, не дал ему повода в чем–то усомниться. Любопытна в этой связи пометка в дневнике Любови Деренталь: «А. П. говорил умно, его рассказы совершенно не похожи на то, что пережевывается в эмигрантских газетах. Он утверждает, что Россия возрождается… приводит цифры, факты. Он показалсяя нам человеком нового поколения».

А вот отзыв о Федорове самого Савинкова: «Я, старая революционная крыса, прощупал Андрея Павловича со всех сторон. Это просто новый тип, народившийся при большевиках и нам еще неизвестный».

И еще знакомство, неожиданное, важное и тоже опасное. В ресторане. Франтовато одетый, лощеный мужчина неопределенного возраста с восточной наружностью. И его спутница – миниатюрная, красивая женщина, не спускавшая с того восторженных глаз. Федоров узнал его мгновенно по словесному портрету, который помнил назубок каждый сотрудник ОГПУ и милиции: Сидней Джордж Рейли, заочно приговоренный Революционным трибуналом еще в декабре 1918 года как враг трудящихся к расстрелу «при первом обнаружении в пределах территории России». Спутницей оказалась его новая жена, кажется, четвертая по счету, актриса Пепита Бобадилья с сомнительным прошлым «дамы полусвета».

О главном требовании ЛД, вернее, условии, на котором организация согласилась бы на объединение с НСЗРС, Савинков хорошо знал. Об этом ему писал из России Шеше–ня. Эти письма льстили самолюбию Савинкова, но он не был настолько наивен, чтобы опрометчиво броситься в объятия первой же организации, которая пригласит его княжить на ее престоле. Как–никак, но за плечами его был и опыт «великого провокатора» Евно Азефа. Все надо было хорошо прощупать, разведать. Потому и приглашал на встречи то Дикгофа–Деренталя, то Павловского, то, наконец, Рейли, единственного человека, с чьим мнением он считался как со своим собственным.

На заключительной встрече Федоров официально по поручению своей организации предложил Савинкову возглавить объединенный центр Народного союза защиты родины и свободы и «Либеральных демократов», подразумевая при этом, что руководство будет не дистанционным – из Парижа, а непосредственным – из Москвы.

Федоров вернулся в Москву и доложил руководству о результатах поездки. Подчеркнул, что у него сложилось впечатление, что Савинков настроен приехать, но предварительно проверив еще раз реальность ЛД. Так оно и случилось.

Савинков, никого не предупредив, послал в СССР своего эмиссара. И не кого–нибудь из гражданских сотрудников своего штаба, а полковника Павловского. О прибытии Павловского Шешеня сообщил помощнику начальника КРО ОГПУ Сергею Васильевичу Пузицкому, игравшему роль второго лидера ЛД и руководителя военного отдела, профессора артиллерийской академии комбрига Новицкого.

Прежде чем явиться в Москву, Павловский устроил бандитский налет на советскую территорию, с боем прорвалсяя через границу, вошел в Демянск, ограбил почту, остановил поезд и обобрал пассажиров. Как всегда, грабежи сопровождались зверскими убийствами коммунистов, советских работников, просто мирных жителей – для устрашения. С новым кровавым «хвостом» 16 сентября 1923 года, в сопровождении верного «оруженосца» Аркадия Иванова он словно снег на голову свалился на Леонида Шешеню.

Павловский не Фомичев, действия которого можно было контролировать, а им самим незаметно, но твердо управлять. Павловский был опасный, бешеный зверь, способный натворить много бед. В разговорах с Шешеней (а затем и с сотрудниками Артузова) он не скрывал, что подозревает ЛД в контактах с ОГПУ.

По согласованию с руководством Артузов приказал Павловского арестовать. Учитывая физическую силу полковника, его постоянную настороженность, владение приемами самозащиты и всеми видами личного оружия, требовалось по возможности точно рассчитывать все действия при аресте.

Павловского пригласили встретиться с военным руководителем ЛД комбригом Новицким. При входе в квартиру Пузицкого физически сильные сотрудники КРО Николай Демиденко и Василий Пудин не без труда скрутили полковника.

Телохранителя Павловского, выполнявшего в банде и функции палача, Аркадия Иванова на улице взял любимец КРО, добродушный богатырь Гриша Сыроежкин. В молодости Григорий серьезно занимался самым популярным в России до революции видом спорта – французской борьбой. Он наверняка достиг бы чемпионских высот, если бы в одной из схваток не сломал руку, кость срослась неправильно, и с карьерой профессионального борца пришлось расстаться. Но ни один «нормальный» мужчина сладить с Гришей не мог.

Аркадию не повезло – когда его в пролетке везли на Лубянку, он попытался бежать, ударил Сыроежкина, тот стукнул бандита по голове рукояткой нагана. Иванов скончался на месте.

Первые дни Павловский молчал. Тогда ему предъявили длинный список совершенных им на советской земле кровавых преступлений. Даже малой части их было бы достаточно, чтобы трибунал без малейших сомнений вынес ему смертный приговор. А Павловский, при всей его несомненной храбрости, оказывается, хотел жить. Потому и заговорил. Более того, он согласился оказать содействие контрразведчикам, хотя Дзержинский лично предупредил его, что ОГПУ никаких гарантий на жизнь дать ему не может. Судить его все равно будут. Видно, очень уж не хотелось Павловскому расставаться с жизнью, а каждый день в тюрьме был ее продлением. Как позднее выяснилось, полковник не исключал и возможность побега.

Появление в Москве Павловского и его арест вынудили Артузова внести в операцию существенные коррективы. Игра с Савинковым вступила в новую фазу. Теперь в Париже стали получать письма от Сержа, написанные им под диктовку Артузова. Конечно, были предприняты все меры, чтобы Павловский каким–нибудь заранее условленным знаком не дал Савинкову понять, что пишет не по доброй воле, а по принуждению.

Писем было несколько на протяжении всей зимы 1923/24 года и наступившей весны. Павловский информировал Савинкова о своей успешной работе в организации ЛД и якобы совершенных терактах и диверсиях. В качестве доказательств использовались специально опубликованные в газетах сообщения о пожарах, катастрофах на железных дорогах и тому подобных происшествиях, которых в те годы по ряду причин (изношенность заводского оборудования, локомотивов, железнодорожных путей, низкая квалификация рабочих, вчерашних крестьян, острая нехватка квалифицированных инженеров и мастеров) было действительно слишком много. Их подавали как результат диверсий членов ЛД.

Федоров вновь приехал в Париж во второй половине апреля 1924 года, но Савинкова не застал: тот был в Лондоне, где пытался добиться денежной помощи от английской разведки. В отсутствие Савинкова Андрей Павлович коротал время в компании… Сиднея Рейли, который весьма интересовался деятельностью ЛД и намеком дал понять, что и сам не прочь поехать в Россию. Федоров обещал сообщить об этом руководству Центра, что, разумеется, и сделал. Таким образом матерый английский разведчик фактически сам начал готовить операцию по своей поездке в страну, где он, как известно, в соответствии с приговором Революционного трибунала был приговорен к расстрелу.

Наконец Савинков вернулся из Лондона, и на протяжении трех дней Федоров вел с ним переговоры, в ходе которых информировал о «возникших разногласиях» в ЛД и заочном избрании его, Савинкова, лидером организации. В те же дни в роли курьера ЛД в Вильно был направлен Григорий Сыроежкин с письмом Павловского, в котором тот просил Савинкова приехать в Москву для устранения разногласий и укрепления организации.

Савинков все более укреплялся во мнении: надо ехать в Россию. Он даже стал настаивать на этой поездке, но при одном условии – за ним должен приехать Павловский. Тут опытный конспиратор проявлял осторожность, похоже, он был обеспокоен длительным отсутствием самого, как он полагал, надежного помощника и доверенного лица.

Федоров вернулся в Москву и доложил обо всем Артузо–ву. Артур Христианович был встревожен настроением Савинкова. Весь план оказался под угрозой срыва, поскольку о поездке Павловского в Париж не могло быть и речи.

Оставался только один способ успокоить Савинкова: устроить встречу Фомичева с Павловским в Москве. По приглашению ЛД Фомичев охотно приехал и принял участие в двух инсценированных Артузовым совещаниях руководства организации, на которых присутствовал и Павловский. Готовя полковника к встрече с гостем, Артузов и не пытался пробудить в душе собеседника какие–либо человеческие чувства. Артур Христианович просто предупреждал Павловского, что квартира надежно охраняется и что малейшая попытка при встрече с Фомичевым нарушить установленные для полковника правила игры кончится для него плохо. Этот язык Павловский понимал прекрасно.

Полковник успешно сыграл отведенную ему роль. Он нахваливал Фомичеву «Либеральных демократов» за то, что они наконец переходят к энергичным действиям, просил Ивана Терентьевича передать Савинкову его просьбу – разрешить остаться в России, чтобы помочь своим опытом и личным участием в намеченных серьезных диверсиях и террористических актах.

Однако Артузов понимал, что все по–прежнему висит на волоске. В конце концов Савинков может заупрямиться всерьез и категорически приказать Павловскому вернуться в Париж. Это надо было предупредить. И Артузов придумал новую комбинацию, одобренную руководством.

10 июня Фомичеву показали тревожную телеграмму: в Ростове при попытке ограбить почтовый вагон (а он знал, что ЛД нуждалась в деньгах) ранен Павловский. В сопровождении сотрудника КРО Фомичев срочно выехал в Россию. Павловского, однако, он в городе не застал: местные «активисты» сообщили ему, что Сергея Эдуардовича уже отправили на излечение в Москву, поскольку здесь, на месте нападения, ему оставаться было крайне опасно.

Коль скоро Фомичев уже оказался в этих краях, местные деятели ЛД предложили ему поближе познакомиться с их организацией в предгорье Кавказа. В Минеральных Водах Фо–мичев увидел человека с обусловленным предметным паролем – тот держал в руках чертежную линейку–рейсшину. Связной провел Ивана Терентьевича к руководителю местной организации ЛД. Это был высокий, еще молодой красивый мужчина. Представился он Борисюком. На самом деле это был уже знакомый читателю Игнатий Сосновский.

Чтобы успокоить озабоченного случившимся Фомичева, Сосновский предложил ему встретиться с главарем местных националистических банд, «князем» Султан–Гиреем. Султан–Гирей якобы был тесно связан с ЛД. Такая банда, действительно, еще совсем недавно существовала на Северном Кавказе, наводила ужас на местных жителей, но к описываемому моменту была уже разгромлена.

Встреча с «кавказскими партизанами» (добираться до них пришлось несколько долгих часов верхом, что для Фомичева обернулось настоящим мучением) была обставлена так эффектно, что совершенно ошеломила Фомичева: он увидел на сей раз не московских «квартирных» заговорщиков, а настоящий отряд на все готовых и до зубов вооруженных джигитов! Особенно яркое впечатление произвел на него сам Султан–Гирей, роль которого с блеском сыграл контрразведчик Ибрагим Абиссалов, в мировую войну боевой офицер знаменитой Дикой дивизии, обладавший устрашающей горской внешностью.

Адъютант «князя» подробно рассказал Фомичеву, что произошло: оказывается, несколько боевиков отряда, который Павловский знал по восемнадцатому году, приняли участие в нападении на поезд по приказу своего старого командира. Поезд они остановили, но при попытке ограбить почтовый вагон, в котором – они точно знали – находились и мешки с деньгами, нарвались на неожиданно яростное вооруженное сопротивление поездной бригады и охраны почты. Павловский был ранен. Ему еще повезло, что нападавшие сумели вынести его с места схватки, при этом один партизан был убит…

В Москве на конспиративной квартире Фомичева ожидал «раненый и прикованный к постели» Павловский. Слабым голосом он рассказал, как хорошо поначалу проходила операция, они уже ворвались в вагон, но тут один из охранников, которого приняли за убитого, успел с близкого расстояния выстрелить в него из нагана.

Павловский был хорошо подготовлен – в качестве консультанта к нему пригласили квалифицированного военврача. Потому его рассказ о перенесенной хирургической операции по извлечению пули и последующем лечении был с медицинской точки зрения безупречен. Подобным «мелочам» в оперативной работе Артузов придавал огромное значение, справедливо утверждая, что плохие студенты всегда срезаются не на основных, названных в билетах, а на пустяковых дополнительных вопросах экзаменатора.

Для подкрепления устного рассказа Фомичева решено было послать в Париж и Федорова. Они повезли письмо Павловского, в котором тот детально сообщал обо всем случившемся и предлагал Савинкову немедленно приехать в Россию, чтобы взять руководство организацией в решающий момент ее перехода к активным действиям на всей территории Советов.

Последняя фраза была сочинена Артузовым с тонким проникновением в психологию Савинкова. В ней был скрытый намек, что отказ приехать в СССР накануне больших событий будет воспринят как проявление трусости. А для Савинкова это было равносильно политической смерти.

Прочитав письмо Павловского, Савинков задал лишь один вопрос, коим поразил Федорова:

– Сергей Эдуардович писал его сидя или лежа?

– Лежа, разумеется, – ответил Федоров, мгновенно вычислив ловушку и оценив исключительную проницательность Савинкова.

Конечно же, когда человек пишет лежа, у него несколько изменяется почерк. Наблюдательный человек это непременно заметит. В душе Федоров вознес хвалу Артузову, предусмотревшему и эту «мелочь». Действительно, морщась от «боли», Павловский писал письмо лежа. Причем в присутствии сидевшего рядом с ним Фомичева.

Каждый раз, заслушав устный отчет Федорова о поездке, Артузов любил порасспрашивать Андрея Павловича о Париже. По ходу поездки тому часто приходилось бывать в православном соборе Святого Александра Невского на улице Дарю. Напротив, наискосок, на углу с улицей Петра Великого располагался небольшой уютный ресторанчик «Петроград» (он существует по сей день).

Здесь собиралась, естественно, русская публика, бывали такие звезды, как Петр Лещенко, Юрий Морфесси, Надежда Плевицкая, Иза Кремер, Александр Вертинский…

Однажды Федоров застал здесь известного еще с дореволюционных времен поэта Дон Аминадо. Тот читал свои новые стихи…

Запомнились строки:

 
Живем, бредем и медленно стареем.
Плетемся переулками Пасси.
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси!
 

Стихи понравились Артузову – прежде всего своей угаданной точностью. Он хорошо знал, что район Пасси – место обитания тысяч эмигрантов из России. Это следовало учесть – его люди легко могли натолкнуться здесь (как и на службах в соборе в дни больших церковных праздников) случайно на старых знакомых…

Наконец Савинков решился… Он едет, и немедленно.

Вызывает из Праги сестру Веру Викторовну Мягкову, собирает и упаковывает свой обширный архив. Наставляет сестру, как следует его хранить.

Сообщает Федорову, что отправляется в Москву не один – его добровольно будут сопровождать Александр Аркадьевич и Любовь Ефимовна Дикгоф–Деренталь. Странная супружеская чета никогда Лубянку особенно не интересовала, но Федоров возражать не стал.

12 августа вся группа (к ним присоединился и Фомичев) прибыла в Варшаву. Остановилась, как всегда, в отеле «Брюль». Сюда Савинков пригласил своих сотрудников, постоянно находившихся в польской столице, поставил их в известность о принятом решении.

15 августа, несколько изменив свою внешность, с паспортом на имя Виктора Ивановича Степанова, Савинков вместе с четой Деренталь и Фомичевым через Вильно выехал к границе. Федоров отправился днем раньше, чтобы обеспечить «окно». На границе Савинкова встретили Федоров, Пузиц–кий и Крикман, которого Фомичев знал как Ивана Петровича Батова – «своего» человека в советских погранвойсках.

Через много лет Ян Петрович Крикман рассказал о том, что было дальше:

«В тот день с утра на границу приехали Пузицкий и Демиденко. Остановились в густых кустах невдалеке от пограничного столба. Ночь выдалась темная. Время тянулось медленно; прошел час, другой, третий – все тихо. Вдруг с польской стороны замигал огонек.

– Это Андрей Павлович, – сказал Пузицкий и пошел навстречу.

Андрей Павлович подавал нам сигнал фонариком. Рядом стояли Савинков, Любовь Деренталь, ее муж, Фомичев и представители польской разведки Секунда и Майер. Пузиц–кий подошел к ним, поздоровался, сказал, что путь свободен. Майер и Секунда остались на своей стороне, а остальные ступили на нашу землю.

Я подошел к процессии, козырнул и в целях конспирации предложил всем сдать оружие, чтобы избежать каких–либо осложнений при дальнейшем передвижении.

Первым протянул мне свой револьвер Савинков, затем остальные. Фомичев, как старый знакомый, подошел ко мне, поздоровался за руку, словно желая показать остальным, что здесь он давно уже свой человек.

Я рассовал их револьверы по карманам и предложил следовать за мной. Чтобы переход границы не показался легкой прогулкой, я повел их по петляющей тропинке к кустарнику. Савинков и Фомичев шли не за мной, а сбоку, обгоняли меня, останавливались, прислушивались. Все было тихо. Мы еще днем предупредили начальника погранотряда, чтобы не выставлял на этом участке пограничников.

Вскоре мы вышли к спрятанным в балке лошадям, запряженным в две тачанки. Здесь, чтобы не вызвать подозрения у местного населения, я предложил «гостям» надеть красноармейские шинели и буденовки. В первой тачанке разместились Савинков, Любовь Ефимовна, Пузицкий и Андрей Павлович в качестве возницы. Во второй – Фомичев, Александр Деренталь и я, кучером у нас был пограничник. Доехали до большого озера в 12 километрах от Минска, сделали привал. Я предложил «гостям» снять шинели и буденовки: пограничную зону миновали и теперь не опасно ехать в штатском. Постелили шинели на траву, сели. Фомичев достал из саквояжа бутылку вина, закуску. Он чувствовал себя хозяином, суетился, и весь его деловой вид убеждал «гостей» в том, что опасность миновала и можно отдохнуть. Разлили вино по стаканам. Пузицкий и я пить отказались.