Текст книги "Другая"

Давно я не встречалась с Эмили с таким удовольствием. Раньше наши встречи особой радости мне не доставляли, вечное питье кофе казалось слегка рутинным, но все-таки приятным, надежным в своей предсказуемости, будто мы – старые супруги. Еще в гимназии, когда мы познакомились, я знала, что мы в каком-то смысле не полностью совместимы и стали подругами только, чтобы не обедать с кем-нибудь, с кем было еще скучнее.

Мне хотелось бы рассказать ей о Карле именно так, как я чувствую: я увлечена, по-настоящему увлечена, женатым мужчиной и считаю это захватывающим, по-моему, у меня может получиться приключение, и это здорово. Но едва упомянув его, я замечаю, что ей приходится напрягаться для того, чтобы продолжать оставаться на моей стороне. Возможно, на самом деле ей хочется отчитать меня или закричать и разозлиться, пристыдить меня от имени всех обманутых женщин, возложить на меня вину за целую историю, полную мужчин, бросавших жен ради других женщин – женщин с низкой моралью, портящих жизнь другим. Думаю, на подобных мне смотрят так: женщина, стремящаяся спать с женатым мужчиной, может оказаться также женщиной, способной переспать с твоим парнем. Я ненадежна – вот как Эмили начинает на меня смотреть.

Вместе с тем, я не знаю, зачем мне нужно ее одобрение. Ей мое явно не требуется, она все время делает то, чего бы я никогда не сделала. Она сходила на организованный кем-то в университете феминистский черлидинг и сочла его не только забавным, но и полезным, вдохновляющим. Эмили всегда лояльна по отношению к женщинам. Я же нелояльна.

Не знаю, почему я думаю, что все мои действия должны одобряться другими женщинами. Такое впечатление, будто за любое принятое мною решение мне следует представать перед неким женским трибуналом, в то время как меня вообще-то ничуть не интересует одобрение других женщин. Иногда я думаю, может, я – женоненавистница, но мне не доводилось слышать о женщинах-женоненавистницах, и ведь на самом деле я женщин не ненавижу, мне просто трудно ощущать с ними общность, а некоторыми из них я восхищаюсь: самыми обычными женщинами, которые бьются и умудряются наладить жизнь, воспитывать детей и в стесненных обстоятельствах вести домашнее хозяйство, или женщин из истории, которые первыми заняли место в мужских сферах – врачами, юристами, всеми деятельными женщинами, сумевшими совершить такое, на что у меня сто или двести лет спустя не хватило бы мужества или энергии. Другие женщины восхищают меня попросту тем, что они красивы, у некоторых женщин лица и тела подобны произведениям искусства, и я способна растворяться в них, наблюдая за ними, пока это не становится неприличным. Это эстетическое восхищение, возможно, в какой-то степени эротическое – меня всегда влекло к прекрасному.

Я ненавижу мужчин, которые ненавидят женщин, и кстати, ненавижу женщин, которые ненавидят мужчин тоже – нет, «ненависть» слишком сильное слово, я их скорее презираю.

«На тебя не угодишь…» – сказала мне однажды Эмили, когда я говорила о возмутивших меня на вечеринке людях, она произнесла это язвительно, но с улыбкой, и я задним числом подумала, что сказано было наблюдательно, даже забавно, и совершенно верно: угодить мне действительно трудно.

Но вот я все-таки рассказываю ей о Карле Мальмберге, о том, что он предложил меня подвезти и я согласилась. Эмили смотрит на меня в упор.

– Серьезно? – спрашивает она.

– Да.

– Он к тебе приставал?

– Вовсе нет.

Я не лгу, он ко мне не приставал. Возможно, приставание заключалось в том, что он предложил меня подвезти, наверное да, но дальше дело как-то не пошло. Я рассказываю ей, что все получилось несколько странно, что разговор у нас толком не клеился, что вся ситуация меня в основном озадачила.

– Остерегайся, – произносит она.

– Чего?

– Женатых мужчин.

– Ты ведь ничего не знаешь о женатых мужчинах, – смеюсь я.

Она сосет кофе через соломинку, вид у нее обиженный.

– Мало ли что я знаю, – говорит она. – Во всяком случае я знаю, что надо остерегаться.

С одной стороны, она, конечно, права, думаю я. Со скучной стороны. Со скучной стороны я понимаю, что спать с женатым мужчиной – плохая идея, не говоря уже о том, чтобы влюбиться в женатого мужчину, а такой риск надо учитывать, но я думаю также, что ему тоже следует учитывать подобный риск и что в каком-то смысле для него будет хуже, если все закончится так: если он настолько влюбится в меня, что больше не сможет выносить привычной жизни, ему придется оставить жену, а я окажусь красивой молодой женщиной, ради которой мужчины бросают жен.

– О тебе спрашивала Алекс, – вместо продолжения дискуссии о Карле Мальмберге говорит Эмили.

– Неужели?

– Она сказала, что ты показалась ей классной.

– Неужели? – повторяю я. – Именно так и сказала?

Взгляд Эмили, одновременно подозрительный и сердитый, меня не волнует, я действительно хочу знать, что обо мне сказала Алекс.

– По-моему, да, – терпеливо отвечает она. – Мы с группой делаем коллективную работу, поэтому Алекс вчера была у меня дома.

– Она была у тебя дома? – повторяю я, сама слыша у себя в голосе нотки зависти, а взгляд Эмили из сердитого превращается в довольный.

– Она довольно мутная, – произносит она.

– Как это мутная?

Эмили пожимает плечами.

– Ее толком не поймешь.

– Я это люблю.

– Кто бы сомневался.

Мне трудно истолковать ее улыбку, она дружелюбная и вместе с тем слегка снисходительная, будто Эмили считает Алекс мутной и меня тоже, поэтому сразу поняла, что мы должны друг другу понравиться. Я ощущаю гордость, поскольку это означает, что она считает меня похожей на Алекс, а я бы ни на кого в этом городе не хотела походить больше, чем на нее.

В четверг идет дождь, а он не появляется. По пятницам я чаще всего свободна, пятницы спокойные дни в столовой, и дополнительного персонала не требуется, во второй половине дня меня пронизывает ощущение неги, становится чуть ли не уютно. Я воспринимаю это как доказательство того, что благодаря способности человечества к приспосабливанию можно пережить все, раз уж мне начало казаться уютно здесь, в гадкой столовой гадкой больницы. Потом я думаю, что, пожалуй, это скорее доказывает, что нравится мне тут в каком-то смысле вопреки представлению о том, кем я хочу быть. Это меня огорчает и одновременно радует: я вовсе не собираюсь продолжать работать в подобных местах, все последние годы я только и делаю, что пытаюсь из них выбраться. Впрочем, в мрачные моменты я думаю, что работа такого типа мне предопределена генетически, запрограммирована многими поколениями рабочих. Таким же основополагающим образом я могу чувствовать себя чужой в университетских коридорах и на университетских семинарах, бояться раскрыть рот, чтобы случайно не разоблачить себя: выдать, что я здесь чужая, что проникла сюда обманным путем.

От подобных размышлений меня спасает написание текстов, поскольку, будь я действительно предназначена для жизни в большой кухне, у меня не было бы этой тяги, уговариваю я себя, я не имела бы потребности выражать все свои мысли в словах. У меня на дверце холодильника долго висела распечатанная фотография Харри Мартинсона [5]5
  Харри Эдмунд Мартинсон (1904–1978), шведский писатель, поэт, лауреат Нобелевской премии.


[Закрыть], та, где он хорош собой, молод, с густыми красивыми волосами и взглядом, чувственным и требовательным одновременно, он наклонился и словно говорит, обращаясь именно ко мне: «Если я смог, сможешь и ты».

Посуда быстро помыта, и мы можем долго сидеть в столовой возле окна, каждая со своей чашкой кофе и шоколадным бисквитом, деньги за которые мы в кассу решили не класть, Сив и Магдалена сплетничают о ком-то, кого я не знаю, я слушаю в пол-уха, глядя, как над парковкой сгущаются сумерки. Потом мы расстаемся: они спускаются на лифте к подземным коридорам, чтобы идти на собрание в большой кухне, я же от такого избавлена. Я переодеваюсь в пустой раздевалке, запираю за собой дверь и включаю в столовой сигнализацию. Больница в целом кажется сегодня сонной, все звуки приглушены, за окнами темно, по стеклам барабанит дождь.

Дождь не унимается почти всю дорогу до будки на автобусной остановке. На этот раз я тоже вижу его издалека, в больших крутящихся дверях, которые на фоне освещенного вестибюля напоминают карусель. Я успеваю понаблюдать за ним, пока он, съежившись от дождя, быстрым шагом торопливо идет вдоль парковки. Тут он замечает меня.

– А-а, здравствуйте, – произносит он, дойдя до автобусной остановки, в точности, как в прошлый раз; он останавливается передо мной. На нем та же одежда: джинсы, плащ и шарф. Волосы слегка растрепались от ветра.

– Здравствуйте, – отвечаю я.

– Сегодня я опять не успел пообедать, – говорит он почти пристыженно, я улыбаюсь. Он улыбается в ответ.

– Вы вообще не обедаете? – спрашиваю я.

– Я обычно покупаю в киоске бутерброд.

Он слегка покачивает головой, словно желая показать, и что он – человек небрежный, и что бутерброды в киоске отвратительные. Разговор кажется более интимным, чем в прошлый раз, хотя мы почти ничего не произносим, дело в атмосфере, она более расслабленная. Он шагает в будку, чтобы укрыться от дождя, и внезапно оказывается рядом со мной. Смотрит на табло на потолке.

– До автобуса четыре минуты?

– Да, – киваю я.

– По-моему, в прошлый раз ехать в компании было приятно.

Он смотрит на меня приветливым взглядом, он действительно может выглядеть добродушным, думаю я, в столовой я никогда этого не замечала.

– Да, приятно, – соглашаюсь я.

Он улыбается, кивая в сторону парковки, где стоит его машина.

– Тогда пошли.

На этот раз мы говорим больше, оба. Настроение у него, похоже, лучше, он рассказывает, что во время учебы подрабатывал мытьем посуды. Не на большой больничной кухне, а в хороших ресторанах Стокгольма, и когда он говорит это, я замечаю, что в его голосе отсутствуют малейшие следы неуклюжего диалекта, на котором все здесь разговаривают. Произношение у него нейтральное, отчетливое, приятное. Иногда ему приходилось помогать в баре, выполняя простые задания. Однажды он смешивал джин с тоником для Брайана Ферри, рассказывает он, явно довольный тем, что мне это кажется забавным.

– Иногда набиралось прилично чаевых, – говорит он. – Вам достается, наверное, не так много чаевых?

– Почти все расплачиваются обеденными талонами.

Он смеется, смех у него краткий и громкий, звучит искренне. Я думаю, что он едва ли смеется над чем-то из вежливости, но, с другой стороны, он смешлив, что симпатично. Бескомпромиссно, симпатичным образом.

Подъехав и остановив машину возле моего парадного, он продолжает говорить.

– Где вы живете? – спрашивает он.

Я показываю на свое окно, выходящее на улицу, с бумагой для выпекания понизу.

– На первом этаже?

– Да.

– Вам нравится?

– Нормально. Только по выходным на улице немножко шумно.

Он кивает, глядя на мое окно.

– Ну, спасибо, что подвезли, – говорю я, чтобы нарушить молчание, хотя уходить мне не хочется.

Он расстегнул плащ, внизу у него рубашка и шерстяной джемпер. В моем детстве ни один мужчина не носил на работу рубашку. Мне едва удается оторвать от нее взгляд. Он смотрит на меня, улыбаясь.

– Вы завтра работаете?

– Нет, – отвечаю я. – Я даже толком не знаю, когда буду снова работать.

Может быть, мне только так кажется, но он, похоже, огорчен. В машине стоит запах, видимо его туалетной воды, аромат пряный, но мягкий, как корица, пахнет уютно. У меня в голове проносится, что мне хотелось бы приблизиться к нему, ощутить этот запах отчетливее. Я отстегиваю ремень, думая, что мне хочется, чтобы он сказал что-нибудь, что заставит меня еще немного посидеть рядом с ним, но он молчит. Машет мне рукой, когда я захлопываю за собой дверцу машины, я машу в ответ, слыша в голове голос Эмили. «Остерегайся женатых мужчин. Ты ведь ничего не знаешь о женатых мужчинах. Мало ли, что я знаю. Во всяком случае, я знаю, что надо остерегаться».

В субботу в художественной школе вечеринка, Никласа пригласил кто-то из знакомых, тот пригласил Эмили, которая пригласила меня. Когда я прихожу домой к Эмили, та сразу сует мне в руку бокал вина и усаживает меня на свою кровать, пока сама старательно примеряет одно платье за другим. Заметно, что она уже слегка навеселе и нервничает, и, хотя она спрашивает, какое платье самое красивое, я понимаю, что на самом деле ей хочется знать, какое из платьев, на мой взгляд, покажется наиболее красивым Никласу.

Он встречает нас по пути на вечеринку, обнимает ее и сдержанно, но все-таки вежливо здоровается со мной. Я отчетливо чувствую, что не нравлюсь ему. Поскольку он мне тоже не нравится, мне должно бы быть все равно, но он меня неизменно провоцирует своими взглядами, заставляет ощущать себя дешевкой. Наверняка это происходит не нарочно, он очень хорошо воспитан, красив красотой детей богатых красивых родителей, совершенно естественной манерой держаться, весь его облик говорит о яхтах, теннисных секциях и учебе за рубежом, это у него в крови: смесь здорового духа и светскости. В его обществе мне не по себе, поскольку ему, похоже, не по себе в моем, он обладает особой способностью вызывать ощущение, что меня оценивают. Заставлять чувствовать себя дешевой, как чисто конкретно – поскольку у него лучше квартира и дорогая одежда, надменный диалект и надменная манера излагать подхваченное у французских философов в университете, – так и более тонким образом, будто что-то во мне его раздражает.

Я всегда чувствовала, что во мне есть нечто вульгарное, чего не скрыть. Это заложено во мне поколениями и не исчезает от посещения университетских курсов и университетских вечеринок, я чувствовала это всю жизнь, с самого детства: аура, исходившая от некоторых моих одноклассников, была другой, как бы более добротной. Хотя я всегда бывала исключительно чистой и опрятной, некоторым одноклассникам каким-то образом все-таки неизменно удавалось быть чище и опрятнее, носить более практичную одежду, окружать себя предметами, которые, даже на мой детский взгляд, были другими. Возможно, тогда я не понимала, что они дороже, они привлекали меня, потому что были прочнее, создавали более добротное впечатление. Велосипеды лучшего качества на вид, блокноты, требовавшие, как мне казалось, своей призывной изящной формой писать красиво и правильно. Дождевики и сапоги, не самые дешевые – мол, из них все равно быстро вырастают, – а основательные и практичные, унаследованные от старших братьев и сестер и тем не менее не вышедшие из моды, поскольку они не были модными изначально. Красивые практичные футляры для инструментов, на которых они учились играть после школы, никаких дырок в зубах, прически – простые и легко поддерживающиеся, и имена, даже имена у этих детей были простыми и основательными: Элин, Эмма, Клара и Сара; к этому добавлялось хорошее воспитание, а позже – хорошие оценки, и еще позже – хорошие виды на будущее, хорошие карьерные возможности, хорошая уверенность в себе.

С тех пор я из стремления к самосохранению не люблю добротность, одновременно завидуя ей и презирая себя за то, что завидую. Иногда мне кажется, что я вся вульгарна, что я состою из компонентов, каждый из которых является небольшим перебором: тело у меня чуть полновато, губы чуть мясистые, во мне нет ничего приглушенного или хорошенького, я люблю высокие каблуки, яркий макияж и облегающую одежду. Как будто в моей осанке или моей ауре есть что-то более откровенно сексуальное, чем почти у всех девушек, которых я встречаю на вечеринках у Эмили, в университете, в студенческих пабах, и это провоцирует, отталкивает, возможно, даже пугает парней типа Никласа, словно во мне присутствует нечто, с чем им не справиться. Я заметила, что такие парни, как он, просвещенные, современные, лучше других сознающие неприемлемость деления женщин на мадонн и шлюх, вместе с тем больше других хотят, чтобы их девушек ни за что не смогли бы принять за последних.

Я часто думаю, что, возможно, проявляющие ко мне интерес мужчины как раз такие, кто способен почувствовать во мне это предосудительное, вульгарное, но не пугается этого: мужчины, которые все равно проявляют интерес или, может, именно поэтому. Возможно, такие мужчины вульгарны сами. Любопытно, как обстоит дело с Карлом Мальмбергом?

Норрчёпингская художественная школа располагается в одном из старых промышленных зданий, совсем рядом с Музеем труда, который тоже когда-то был промышленным зданием, где работала моя бабушка. Художественная школа новая, существует всего несколько лет. Вообще-то она задумана как школа для скульпторов, и повсюду стоят рулоны мелкой проволочной сетки и «колбасы» обтянутой пластикатом глины, на полу много гипсовой пыли, но большинство работает здесь с совершенно другими видами искусства: с видео и перформансом. Учиться сюда приезжают со всей страны. Немного подальше, по другую сторону Музея труда и реки Мутала-стрём, стоит скульптура Муа Мартинсон [6]6
  Муа (настоящее имя Хельга Мария) Мартинсон (1890–1964), одна из наиболее известных шведских пролетарских писательниц, с 1929 по 1941 год была замужем за писателем Харри Мартинсоном.


[Закрыть], которая тоже работала на ткацких станках, она производит корпулентное впечатление, выглядит суровой, мне кажется, что она строгим взглядом смотрит сквозь стены домов на учеников художественной школы и думает, что им следовало бы подстричься и обзавестись работой. Ее обращенный на меня взгляд тоже кажется строгим, будто она видит по мне, что я хочу спать с ее мужем. «Предательница», – думает она обо мне.

На потолке висят экспрессионистские тела, сделанные из сетки, – произведения студентов первого курса. За стенами школы грохочет проносящаяся мимо вода, которая бросается вниз, под откос, приземляется, пенясь, и бурлит дальше через город, к морю. Через некоторое время ее перестаешь замечать, звук отходит на задний план, но совсем не исчезает, во всем здании ощущается легкая вибрация. Однажды оно наверняка обрушится в водные массы. И тогда эти бесценные произведения искусства будут утрачены. Я не могу сдержать улыбки.

Народ вокруг меня ест вегетарианское рагу в соусе чили – его дают бесплатно, повсюду стоят бумажные тарелки, комната пропахла сыростью и дешевыми овощными консервами, пахнет студенческим общежитием. На столах на маленьких бумажных тарелочках стоят свечки, в помещении разрешено курить, и я курю, поскольку мне скучно, и думаю, что, как только докурю, пойду домой. Чуть подальше я вижу Эмили и Никласа, они о чем-то оживленно разговаривают, Эмили с энтузиазмом жестикулирует, вид у нее влюбленный, это заметно издали.

Уже собираясь встать и уйти, я вижу в небольшой компании людей возле ведущей на балкон двери знакомую фигуру, поэтому задерживаюсь. Она замечает меня в тот же миг, машет мне рукой, отделяется от одетой в черное группы, протискивается ко мне и обнимает меня.

– Здорово, что ты здесь, – говорит она возле моего уха, чтобы перебить музыку. – Я как раз думала, когда же мы снова увидимся.

– Правда?

Она улыбается, ее накрашенные темно-красной помадой губы кажутся невероятно большими.

– Я ведь сказала, что нам надо познакомиться поближе, – отвечает она. – А я не говорю того, что не думаю. Ты должна пойти на продолжение вечеринки.

Ночь нехолодная, воздух почти теплый, такая ночь поздней осени, когда можно идти в расстегнутой куртке, невероятное ощущение. Я изрядно набралась. Я настолько самоуверенна, что алкоголь действует на меня не всегда: даже когда я выпиваю очень много, часто возникают моменты, когда я словно бы наблюдаю за собой со стороны, оцениваю, что говорю, отмечаю, что болтаю, утверждая необдуманные вещи, веду себя глупо. «Сейчас ты опозоришься!», – кричит мозг как бы другой части меня самой, и мне становится стыдно, я сдерживаюсь. Я не сонная, мозг работает четко, но кажется управляемым, он угомонился и, в виде исключения, предоставляет мне свободу без всяких возражений.

Алекс хочет, чтобы мы пошли к кому-то из ее знакомых, живущему в центре города. Кто-то присылает ей эсэмэску с кодом парадного, и вот мы уже стоим в красивом лифте с тиковой обшивкой, латунными деталями и мягким приятным освещением, который медленно и долго поднимает нас наверх. Вечеринка происходит в большой квартире на самом верху дома, там есть большая терраса, где мы стоим рядом друг с другом, держа по сигарете, и смотрим этим темным, теплым вечером на город.

Я показываю в сторону гавани, на видные даже отсюда оранжевые огни, на прожектора, освещающие пустынные набережные.

– Иногда я думаю, что мне следовало бы устроиться на корабль, как Харри Мартинсону, – говорю я. – И вытаскивать кабели со дна Атлантики.

Алекс неотрывно смотрит мне в глаза, не давая отвести взгляд. Я думаю, что глаза у нее магнетические, что в моем нетрезвом состоянии кажется правдоподобным.

– Кончай, – велит она.

– Что значит – кончай? – спрашиваю я наполовину с возмущением, наполовину с любопытством по поводу того, что она мне возражает.

– Займись лучше чем-нибудь настоящим, – говорит она. – Напиши книгу. Просто сядь и напиши. Или сделай что-нибудь, о чем сможешь написать книгу. Хватит попусту мечтать.

Она протягивает мне бутылку игристого вина, которую стащила из холодильника у организатора вечеринки – я так и не поняла, мужчина это или женщина. Я делаю несколько глотков из горлышка, но набираю в рот слишком много, и у меня по подбородку, шее и груди течет вино. Алекс смеется. Потом наклоняется вперед, проводит пальцем по ручейку вина на моей коже, сует палец в рот и облизывает его.

Заметив мое смущение, она довольно улыбается.

– Ты такая невинная, – произносит она.

– Вовсе нет, – возражаю я.

– Чем же ты занимаешься, раз ты не невинная? – спрашивает она. Взгляд у нее задиристый. Я ощущаю, как у меня вспыхивают щеки, возможно от стыда, поскольку она заставляет меня чувствовать себя наивной, но в то же время от восхищения тем, что ее, похоже, интересует, что я делаю и чем мне следовало бы заниматься.

– У меня есть любовник, – говорю я.

– Что еще за любовник?

– Настоящий любовник. Не парень, с которым я просто сплю, а настоящий… мужчина. Почти как в кино, он намного старше меня… и женат.

Алекс явно оценила. Ее улыбка заставляет меня подумать, что она мне нравится и я хочу познакомиться с ней ближе, что мне давно следовало бы познакомиться с кем-нибудь таким, как она.

Внезапно на террасу вываливается парень такого вида, будто он еще учится в гимназии, и, пошатываясь, хватается за перила рядом с Алекс.

– Ты нам мешаешь, – строго говорит ему она.

– Я, черт подери, здесь живу, – парирует он.

Мы обе хохочем. От растерянности он злится, но Алекс угощает парня его же собственным вином до тех пор, пока он снова не веселеет, не обнимает нас обеих за плечи и говорит, что мы самые красивые девушки, когда-либо бывавшие у него дома, мы опять смеемся, и я думаю, что теперь все наконец будет по-другому.

Потом мозг словно бы дает мне разрешение подумать о Карле. Сначала меня раздражает, что мне снова требуется чье-то благословение, ведь теперь у меня есть Алекс. Однако затем раздражение вытесняется другими мыслями, более сильными, которые вырываются, будто рухнула запруда, как уносящий меня с собой поток. Моим телом завладевает тяжелое ощущение возбуждения, заполняя все мысли. Я думаю о Карле на работе, когда стою возле огромной посудомоечной машины, загружая поднос за подносом грязной посуды, когда я вытираю стол за столом в зале, когда отскребаю, вычищаю и протираю тепловые прилавки, тепловые шкафы и тепловые тележки.

Стоя возле посудомоечной машины, я представляю себе его руки на моем теле, думаю, что он стоит позади меня, закрываю глаза и воображаю, как его руки ощупывают меня под одеждой, как будет ощущаться его первое прикосновение к моей коже. Запах сырости в моечной становится как бы частью фантазии и под конец настолько тесно связывается с Карлом, что начинает казаться эротичным, и каждый раз, когда захожу в эту комнату и ощущаю запах сырости, у меня по телу быстро пробегает волна возбуждения и в поднимающемся от посудомоечной машины паре мне видится его рука, накрывающая мою руку или лежащая у меня на бедре, видится, как он целует меня.

Он стоит перед киоском возле крутящихся дверей вестибюля, я замечаю его, едва начав спускаться по лестнице. Меня он видит прежде, чем я успеваю дойти до низа, и рассматривает, пока я пересекаю вестибюль. Я смущаюсь, не знаю, куда девать глаза, боюсь споткнуться. Думаю, что надо было накрасить губы.

– Здравствуйте, – говорит он, когда я подхожу к нему.

– Здравствуйте.

– Ну и погода!

На улице продолжается дождь, шедший всю вторую половину дня. Он хлещет по большим окнам столовой, громко стучит непрекращающейся барабанной дробью по внешним подоконникам. Пол в вестибюле мокрый и грязный, парковку снаружи почти размыло ливнем. Кусты на клумбах по другую сторону стекол теперь почти голые, несколько ярко-красных листочков прижимаются к черным веткам, с них течет и капает.

– Я все-таки рада, что пока держится плюсовая температура, – говорю я.

Он смотрит на меня с любопытством, будто я сказала что-то интересное. Потом разворачивается и направляется к выходу. Я не трогаюсь с места, поскольку не понимаю, действительно ли он ждал меня, или кого-то другого, или вообще не ждал, надо ли мне остаться или следовать за ним. Сделав всего несколько шагов, он оборачивается.

– Вы идете?

– Ага, я…

– Я видел вас утром, – выходя в дверь впереди меня, говорит он. – Япроходил мимо столовой. Поэтому знал, что вы сегодня работаете.

– Как мило с вашей стороны было подождать.

– Я тоже сейчас закончил, поэтому подумал… да.

Его фраза затихает прежде, чем он успевает ее как следует закончить, он слегка улыбается. Машину он сегодня припарковал совсем рядом с выступающими перед входом козырьками, нам не нужно идти под дождем. Он отключает сигнализацию и, прежде чем открыть дверцу с пассажирской стороны, поспешно оглядывается, словно желая проверить, не видит ли нас кто-нибудь. На улице темно, правда, на ближайшие ко входу парковочные места оттуда попадает немного света, но в такой дождь любой выходящий из здания думает только о том, чтобы поскорее уйти.

Всю дорогу до моего дома мы разговариваем. На этот раз я решаюсь тоже задавать ему вопросы: где он живет, откуда родом? Он родился в Стокгольме, но долго жил в Уппсале.

– У вас не слышно диалекта, – говорю я.

Он улыбается, похоже, довольный тем, что я это отметила.

– Пожалуй, верно. У вас его тоже почти не слышно.

– Я очень старалась от него избавиться.

– Почему же?

– Потому что я из Норрчёпинга.

Он смеется своим характерным кратким громким смехом.

– Когда я только переехал сюда, здешний диалект казался мне ужасным, – объясняет он. – Правда, теперь я привык и считаю, что он может звучать даже мило.

Я качаю головой, улыбаюсь. Мы подъехали к моему парадному, я вижу, что забыла погасить лампу в обращенном к улице окне. Карл Мальмберг тоже видит это.

– Как уютно смотрится, – произносит он.

Он прав. На улице темно, а вьетнамский фонарик светит приятно и мягко. Карл Мальмберг заглушил мотор, в машине стоит полная тишина, только дождь бьет по стеклам. Карл Мальмберг откашливается.

– Было бы здорово когда-нибудь взглянуть, как вы живете, – говорит он.

Он смотрит на меня пристальным взглядом.

Внезапно передо мной возникает картина, будто я держу в руках собственную судьбу: взвешиваю «за» и «против», именно в это мгновение у меня есть возможность изменить положение вещей. Я думаю, что сейчас мы заключаем договор. Вот я спрошу, не хочет ли он зайти, он согласится, и потом ничто уже не останется прежним. Дальнейшее будет иметь необратимые последствия.

– Может, вы хотите зайти сейчас? – спрашиваю я.

Слегка улыбаясь мне, он быстро взглядывает на наручные часы, кивает. Я знаю, что он согласится.

– С удовольствием, – отвечает он.

Мы выскакиваем из машины, он запирает ее, и мы почти бегом устремляемся под дождем к моему парадному, внутрь, к двери в мою квартиру. Пока я ее отпираю, он стоит позади меня, я спиной чувствую его взгляд. Я редко сильнее ощущала эффект присутствия, я фиксирую все – текстуру древесины дверной коробки, его запах, ключ, который слегка заедает прежде, чем податься, – но действую чисто инстинктивно.

Он заходит за мной в дверь, захлопывает ее за собой. Потом оборачивается и смотрит на меня. Его присутствие заполняет всю прихожую, всю квартиру. Он делает полшага вперед, кладет руку мне на затылок, притягивает меня к себе и целует решительным поцелуем. Я обвиваю руками его шею и прижимаюсь к нему, он целует крепче, я ощущаю головокружение, цепляюсь за него. Он делает глубокий вдох.

– Господи, – бормочет он.

Он отталкивает меня от себя, смотрит на меня чуть ли не укоризненно, а затем снова целует, распахивает мое пальто, сует под него руки, кладет их мне на талию, потом проводит ими назад, вниз, крепко держит меня, прижимаясь ко мне.

Вблизи он пахнет именно так хорошо, как я думала. Я прикладываю лицо к его шее и вдыхаю теплый, напоминающий корицу аромат, а он поспешно выпускает меня из рук, чтобы сбросить плащ, стягивает мне через плечи пальто, скидывает ботинки, и мы, точно неуклюжее единое целое, движемся в комнату, к кровати, куда и падаем – он поверх меня, тело у него тяжелое и теплое, он засовывает руку под мой джемпер, кладет мне на живот и решительно ведет ею вверх.

Все время идет дождь. Я, словно вдалеке, слышу стук дождя по окну, а Карл медленно и решительно занимается со мной любовью, или трахает меня, не знаю, как это следует назвать: это кардинально отличается от действий парней моего возраста. Здесь отсутствует их поспешность, ощущение, будто им кажется, что они получили доступ к чему-то, что у них скоро отберут, и поэтому им нужно торопиться изо всех сил, воспользоваться по максимуму. Они подобны страдающим булимией, думаю я, объедаются любовью, заботясь в первую очередь о собственном наслаждении.

Карл Мальмберг разговаривает со мной, говорит, что я прекрасна, просит меня прикасаться к самой себе, и я все выполняю в состоянии возбуждения, не сравнимого ни с чем, испытанным мною ранее. Когда он обнимает меня, его тело окутывает меня полностью, я исчезаю в его объятиях, он велит мне кончать, и я подчиняюсь.

Город вдруг начинает казаться мне другим. Он полон возможностей, словно бы все существование стало крупнее, углубилось, обретя одновременно больше темноты и больше света. Меня удивляет, что так может быть: что можно иметь нечто тайное, пролегающее под обычной жизнью, словно темная полоса, пульсирующая основная тропа. Это ощущается по-взрослому. Не знаю, как назвать иначе – по-взрослому. Вместе с тем это – взрослость, которую я раньше не могла себе представить. Будучи младше, я никогда не представляла себе, что взрослая жизнь может быть такой, что у других взрослых людей вокруг меня – у родителей, родственников, учителей – могут иметься части жизни, скрытые от общественности, совсем иные, нежели то, что известно всем: повседневная беготня, работа и хобби.