Текст книги "Венеция – это рыба. Новый путеводитель"

Инструкции по защите от красоты

В ходе реставрационных работ вокруг зданий возводятся строительные леса. Подмости и металлические трубы обтягивают синтетическими тканями серебристо-серого или темно-зеленого цвета. Эти материалы пришли на смену прежним решеткам из тонких трубок и прозрачного полотна из пластика.

Для более длительной реконструкции воздвигаются очень похожие на настоящие, но недолговечные ложные фасады из реек. Мы говорим «недолговечные», хотя стоят они годами. Ложные фасады – это конструкции в виде прямоугольника или домика с застекленными окошками. Они напоминают архитектурные работы Альдо Росси[211]211
  Альдо Росси (1931–1997) – итальянский архитектор.


[Закрыть], такие как Всемирный театр. Эта плавучая деревянная конструкция стояла на якоре у стрелки Таможни во время Бьеннале 1979 года.

Когда в Венеции фасады церквей и дворцов закрывают ложными фасадами из синтетической ткани или досок, тем самым делают важное дело: берегут зрение горожан. Если фасад – это кивок (головой), как пинок – толчок (ногой), то не следует забывать, что жители Венеции непрерывно получают эти визуальные тычки. Нельзя остаться целыми и невредимыми в такой эстетической среде, которая изо дня в день подвержена действию токсинов красоты. Было бы неуместно говорить в этой связи и о синдроме Стендаля. Принятие ежедневных визуальных доз калле, фондамента, кампьелло, каналов и рио несопоставимо с периодическим пресыщением красотой, которое испытывают случайные туристы. Как правило, чужеземцы приезжают сюда из городских конгломератов, где со знанием дела сплетены и беспорядочно перемешаны смог и базилики, барачность и барочность, светофоры и колокольни. Меж тем как венецианцы растут в переизбытке красоты, не имея тех средств защиты, которыми запасаются туристы. Не родился еще тот венецианец, который проворно выхватит фотоаппарат из-за боязни эстетического инсульта перед Золотым домом или Мостом вздохов. При этом ему, возможно, понадобится пройти мимо них в течение дня не раз и не два. Надо заметить, что в Венеции фотообъективы туристов нацелены не только на всемирно известные памятники. Весь город сплошь общелкан фотоаппаратами, засмотрен жужжащими видеокамерами. Это означает, что чуть ли не каждый рио, каждая калле, пешеходная рива вдоль канала (фондамента), каждые кампьелло или мост испускают, излучают, изливают красоту сверх всякой меры.

Сколько активных источников красоты в Риме или Флоренции? Двадцать пять, семьдесят семь, сто одиннадцать? В Венеции такой подсчет просто немыслим. Подобно счетчикам Гейгера в Чернобыле в 1986 году, в Венеции счетчики Баумгартена трещат, зашкаливая. Они указывают на высокий уровень распространения красоты по всей территории города. Нас интересует даже не то, что замеры часто достигают пиков прекрасного, а то, что средние показатели никогда не опускаются ниже живописного. Свидетельством тому так называемая малая Венеция, ставшая известной благодаря художникам-реалистам девятнадцатого века. Это не высокопарные картины площади Сан-Марко, восходящие к Каналетто, а заурядные виды безымянных каналов, написанные всевозможными Рубенсами Санторо, Алессандро Милези, Джакомо Фавретто, Пьетро Фраджакомо, Гульельмо Чарди.

От такого излучения некуда скрыться. У туристов есть возможность с легкостью нейтрализовать и законсервировать его в фотоаппаратах и видеокамерах. При срабатывании эстетического датчика, вмонтированного в туриста (обычно датчик настроен на режим «китч»), последний моментально укрывается от лучей красоты (или благолепия), исходящих от городского пейзажа. Это позволяет ему избежать опасности смертельного заражения.

А что же бедные венецианцы? Известно, что окончательный упадок Светлейшего града со всей очевидностью проявился во второй половине восемнадцатого века. Историки и архивариусы довольствуются избитым перечнем экономических и политических причин. Однако их замусоленный библиографическими карточками перст не указует на главную причину лагунных неурядиц. Они объясняются лишь одним обстоятельством: появлением в академических кругах нового раздела философских дисциплин. После выхода «Эстетики» (Франкфурт, 1750–58) Александра Готлиба Баумгартена пятидесятые годы восемнадцатого века ознаменовали прививку нового чувственного рецептора в психическом теле западного человека. И если каждая функция вызывает соответствующую дисфункцию, если каждый орган порождает свойственный ему недуг, то совершенный Баумгартеном перелом неизбежно привел к образованию бесконечного числа болячек, патологий и особых опухолей в новорожденном эстетическом органе.

Каковы же опасности, грозящие тем, кто десятилетиями с утра до вечера облучается благолепием? Какова патологическая конфигурация, клиническая картина организма, страдающего зависимостью от красоты?

Нет нужды воскрешать в памяти все этапы окончательного загромождения центра Венеции архитектурными красивостями за последние двести лет в еще пригодных для застройки местах. Достаточно припомнить их последствия. Неудержимый мор венецианцев. В настоящее время число горожан едва доходит до семидесяти тысяч единиц выживших заморышей. Жителей Венеции прозвали светлейшими, а не просто светлыми. Обратите внимание: это – ейшие выходит за пределы понятия «светлый», переливается через край нервного истощения, инфицирует идею безмятежной мудрости, раздувает ее, обозначая состояние болезненной апатии. Светлейшие – все равно что охваченные биохимическим экстазом, пребывающие в эндемическом ступоре, заторчавшие от богоданности, оттянувшиеся лучезарностью, подсевшие на благодозу.

Так пусть растут и ширятся строительные леса и подмости, эти гаранты периодических мораториев на пагубное действие ядерных фасадов. Глазу же потребно видеть предметы друг за дружкой и с некоторыми промежутками или на гладком фоне, именуемом «покоем», – весьма разумно писал в своем «Словаре архитектуры» сиенский архитектор первой половины девятнадцатого века Агостино Фантастичи. Сколько же «покоя», выражаясь фантастичиским языком, приносил венецианскому глазу до недавнего времени Золотой дом, законсервированный на долгие годы! Зрачок, вконец натруженный дворцами Большого канала, мог передохнуть на вертикальной площадке ложного дощатого фасада, насладиться «промежутком», прокатиться взглядом по «гладкому фону» ровно подогнанных реек. Какое утешение наблюдать за реставрацией фасада церкви дельи Скальци! На протяжении нескольких месяцев она закрыта подмостями, обтянутыми синтетической тканью в сеточку светло-серого цвета. Ветреным днем сетка от края до края собирается в сборки небольшими волнами, словно бассейн, вставший на дыбы, или перпендикулярный пруд.

К несчастью, отдельные фасады излучают красоту с такой силой, что вовсе не поддаются консервации. Даже болгарский художник Христо, прославившийся масштабной инсталляцией «Загадки Исидоры Дюкасс» Мана Рея, не смог бы упаковать этакую махину благолепия. Простаки радуются тому, что реставраторы позаботились расписать полотна строительных лесов под фасады Золотого дома и Часовой башни. Теперь, на время реставрационных работ туристы будут созерцать хотя бы их подобие. Они и не ведают, чем все кончилось: фасады сами воспроизвели свое мощнейшее изображение на поверхности оберточного полотна!

Куда более тяжкий случай произошел на Сан-Марко. Уже несколько лет, как Дворец дожей перекрыт довольно изящными ширмами. На них не только воспроизведен фасад дворца в виде колоссального фотоизображения, но и нанесены смелые оптические иллюзии интерьеров. Реставраторы продублировали расписные потолки залов, золоченые карнизы, рамы и картины, на которых Светлейшая получает из рога изобилия дары Нептуна. Зрительный эффект достигается благодаря искусственным прорехам в стене, словно часть ее вдоль периметра дворца разрушена сокрушительным орудийным залпом, что и позволяет увидеть внутреннюю перспективу. Все – и венецианцы, и туристы, этому только рады. Пусть мнимое, но довольно оригинальное утешение после долгого визуального запрета, наложенного реставрационными работами. Лишь я, лишь я один знаю, что огромные прорехи, изображенные на полотне, не были так задуманы: то взорвался сам образ дворца! Невиданное явление, перед которым блекнет банальное проступание контуров Золотого дома или Часовой башни. Попытка обуздать гигаизлучение дворцовых красот вызвала чудовищную реакцию. Концентрация благолепия в розоватом коробе дожей и напластование образов, скопившихся внутри дворца, таковы, что они разорвались, пустившись наперегонки, лопаясь, как бубоны или бомбы, как зримые громы, продырявив не только утлое реставрационное полотнище, но и бандаж фасадной заставки.

Бог зрения, спаси наши очи!

(1996)

Мост Жвачек

Когда вы спускаетесь по ступенькам моста дель Винанте, перед входом в соттопортико ваш взгляд замирает от изумления. Несколько лет назад какой-то прохожий, вместо того чтобы сплюнуть американскую жвачку в канал, прилепил ее, вытянув руку, к перекрытию над головой. Я не в силах установить достоверно, является ли нынешнее разрастание жвачек, налепленных на штукатурку, следствием соревновательного почина между случайными жвачными прохожими или сногсшибательной катаральной плодовитости отдельно взятого безумного пачкуна.

Наверное, более тщательный анализ отпечатков, оставленных на жвачке большим пальцем давильщика, помог бы раскрыть эту тайну. Представьте себе примерного ученика геодезического училища или служащего морского агентства, который каждое утро идет в школу или офис и каждый раз, проходя через подворотню, прилепляет к стене слог из вещества, замешенного на его настроении. Мазком, достойным кисти Де Пизиса[212]212
  Филиппо Де Пизис (1896–1956) – итальянский художник.


[Закрыть], он зашифровывает на штукатурке чарующий дневник своих секреций, скрепляет печатью из обсосанного сургуча будничное ощущение бессмысленности жизни. В день по пережевку, не спеша, в неумолимой прогрессии.

Славно было бы увидеть по завершении этого труда грандиозную автобиографию «Густолунго», волнующий триумф «Бигбабола», невероятный апофеоз «Вивидента»[213]213
  Gustolungo, Bigbàbol, Vivident – марки жевательной резинки.


[Закрыть], куда более убедительные, чем любое уорхоловское рассуждение о развитом капитализме.

И не окажется ли наш неведомый жвачкодав педантичным пуантилистом, гуммиарабическим новатором и эпигоном Сера? Достаточно набраться терпения, и внешне беспорядочная лепня постепенно сложится в продуманный рисунок, заранее выписанное изображение. Каждый комочек из латекса заявит о своей значимой позиции в пыльцевой мозаике крупитчатого визионерства. Тогда самая что ни на есть размазанная тамариндовая харкотина, самая дальняя засохшая козюля из чувин-гама с яблочным вкусом обретут смысл в общей картине. Возможно, это будет зрачок Афродиты или ноготок мизинца ноги Девы Марии.

Уже сейчас, стоя на ступеньках моста дель Винанте, я напрасно пытаюсь протянуть логическую нить от пункта А к пункту Б. Я безуспешно объединяю, сочетаю, подгоняю, прокладываю курс с помощью бамбуковых палочек на карте из камушков океанского архипелага. Я тку фрактальные полотна паука-пьяницы, набрасываю угловатые карикатуры, чтобы придать орлиный профиль этому несусветному созвездию. Я малюю каракулями клубящиеся клубки, как попало борозжу шариковой ручкой бесконечные тропинки бестолковой «Зашифрованной дорожки», заполняю фломастером помеченные точкой, перемешанные и таинственные клеточки в рубрике «Что появится?»[214]214
  Ит. Pista cifrata и Che cosa apparirà (ср. русск. «Паутинка» и «Где зайка спрятался?») – название ребусов в еженедельном итальянском журнале головоломок, шарад и кроссвордов Settimana enigmistica.


[Закрыть].

Жевал ли, пережевывал ли наш неведомый жвачкомарака каждый свой бабл-гам до тех пор, пока не добивался того оттенка, который соответствовал его искусству? Это мы, жалкие смертные, пережевываем «Бруклин»[215]215
  Англ. Brooklyn – марка жевательной резинки.


[Закрыть] на сосочках языка, чтобы выжать его банальную вкусовую эссенцию! А наш жвачных дел мозаист не печется о вкусе, он впивается в Чистый Цвет! Его язык – палитра! Его полость рта – жевательная краскотёрня! Его нёбо – ступка, коренной зуб – пестик. Он растирает и смешивает неописуемо приятные на вкус синестетические тона, смягчает розоватую мясистость малиновой подушечки анемичной белизной йогуртовой пластинки, оживляет желтушную банановую резинку мощным «Вигорсолом»[216]216
  Ит. Vigorsol – марка жевательной резинки.


[Закрыть] с привкусом манго и грейпфрута.

Вероятно, и следы его клыков оставлены не просто так. Их до сих пор легко распознать на жвачках, прилепленных к штукатурке. В один прекрасный день зубные слепки и смазанные вмятины от подушечек пальцев составят микробный нанорельеф, накарябанный пазл, резьбу ногтем, гравюру прикусов, муравейник рустованных впадин. Они заиграют множеством отблесков на иконе, на образе, собранном из того, что пока представляется нам пестрой массой. Смолистая тревога материальной поверхности удержит свет в складках одежд, проявит его в припухлостях щек, отразит в глазури глазной капли.

В любом случае, идет ли речь об авторском произведении или, что более вероятно, о коллективном труде, перед нами по меньшей мере мозаичный шедевр постмодерна, пиксельный экран, галактика, испещренная нещадными укусами коренных зубов, млечно-слюнный путь, вулканизированный за счет свернутых челюстей. Средь венчиков поблекшей курчавой мяты «Спирминт», бесцветной перечной мяты «Пеперминт», отбеленной мяты «Экстраминт» сияют черные жемчужины лакрицы, ядовито-розовая клубника, едко-желтый лимон, ярко-синий гном Пуф. Из-за мостовых жвачек мост дель Винанте впору переименовать в Жвачный мост.

Думаю, дело было так: поначалу жваки каждый день лепил какой-то гениальный лепила. За месяц он начувингамил и наляпал на стену солидный слизистый арсенал. Эта примочка вызвала такой отклик, оказалась такой заразительной, так всех раззадорила, так зажгла, что тяготение критической массы привлекло сюда, словно в черную дыру, тысячи гамок из теневых ртов прохожих. Признаюсь, именно эта гипотеза впечатляет меня больше всего: мысль о том, что липкая инициатива одиночки, семя, измусоленное в улыбке молчаливого художника, расцветили всеми красками эту внушительную коллективную фреску, пребывающую в процессе становления.

Эх, искусство, искусство! Зачем ты торчишь на углу и жуешь чувин-гам?

Эх ты, нерадивый подросток, бесполезная очаровашка!

(1993)

Позабыться в Венеции Диого Маинарди

В Венеции мне нравится запруженный канал, безлюдный музей, церковь, закрытая на реставрацию, вспотевший турист, кинозал с душком канализации. Мне нравится, когда предприимчивый молодой человек открывает новый ресторанчик, и вскоре ресторанчик прикрывается. Мне нравится, когда куски штукатурки ветхого дворца падают на чью-то голову посреди улицы или когда мышь обгрызает оптоволоконный кабель.

Для меня Венеция – это торжество неподвижности. Это все равно что жить в одной из тех гостеприимных религиозных сект, в которых по сей день ездят на телегах, а дети умирают от кори, поскольку лекарства принимать нельзя. Я не думаю, что в Венеции дети умирают от кори, требовать этого было бы слишком.

Венеция символизирует отказ принять любую форму обновления. Отказ настолько полный, что здесь не смогли утвердиться даже ранние открытия человечества. Огонь – потому что город окружен водой. Колесо – по столь же очевидным причинам. Венецианцы предпочли бы жить на ветках деревьев, если бы там были деревья.

В этом и кроется абсолютное превосходство Венеции над остальными местами. Город вечно недвижим, он чужд тем мелким новшествам, которые обычно наполняют жизнь людей. В Венеции вы и не пытаетесь скрыть внутреннюю пустоту за мелкими бытовыми встрясками, потому что здесь обыденность не меняется, не позволяя никому замаскировать скудость своего существования.

И не то чтобы осознание этого влекло за собой серьезные травмы. Венецианцы, конечно, очень скучают, но их отчаянная скука не более невыносима, чем всякая другая. Скорее, происходит обратное. С детства они привыкают уживаться с собственным бессилием в состоянии философского приятия своей никчемности.

Для меня как писателя, который только и делает, что вновь и вновь утверждает никчемность себя самого и других людей, не может быть лучшего места на земле. С тех пор как восемь лет назад я переехал в Венецию, я ставлю под вопрос всякую возможную веру в человеческий прогресс, в развитие личности.

Теперь я погрузился в венецианское оцепенение. Мне уже никогда не уехать отсюда. Город оказывает на меня успокаивающее воздействие. Иногда во мне просыпается огромное желание снова зажить активной жизнью, но, к счастью, через несколько мгновений я опять забываюсь.

Лучшего места, чем это, и быть не может.

(1995)

Инструкции для излишне коварных соблазнителей

«Как блондиночку в гондоле / вечерком я прокатил…» и т. д. Вот прозаический подстрочник самой известной венецианской песни. Я постарался сделать его как можно точнее.

Прошлым вечером я прокатил блондинку в гондоле. Бедняжке было так приятно, что она мигом уснула. Она спала у меня на плече. Время от времени я ее будил, но от качки она снова засыпала. Луну в небе наполовину скрывали облака. Лагуна была спокойной, ветер стих. Только слабое дуновение шевелило девичьи волосы и обнажало грудь. Я любовался чертами моей ненаглядной, ее гладким личиком, ртом и прекрасной грудью и почувствовал в душе волнение, замешательство, невыразимый восторг. Какое-то время я не тревожил ее сон и сдерживался, хотя сам Амур дразнил меня. И я попробовал прилечь с ней, но разве можно беспечно отдыхать, когда рядом пылает огонь? В конце концов мне все же надоело, что она спит, и я повел себя дерзко, но не пожалел об этом. Ведь, боже правый, сколько всего приятного я сказал ей и сделал! Поистине, никогда еще я не был так счастлив.

Рассказчик предложил девушке прокатиться на гондоле. Он греб, стоя на корме, вышел из городских каналов в лагуну, остановился в спокойном месте на тихой воде, сошел с кормы и сел рядом с ней.

Однако первое, что удивляет в этой песне, – порядок слов начального предложения, синтаксис первых стихов. Рассмотрим их повнимательнее. «Как блондиночку в гондоле / вечерком…». Ну, и чем же занималась эта юная блондинка? Нет, она-то, собственно, ничем не занималась: «Как блондиночку в гондоле / вечерком я прокатил!» Девушка, казавшаяся в оригинальном предложении подлежащим – «La biondina in gondola, l’altra sera… l’ho portata io!», на поверку оказывается прямым дополнением. Истинное подлежащее появляется в конце. Последовательность действий важна. Вначале идет предмет вожделения, блондинка. Затем средство его достижения – гондола. Далее время, которое в данном случае также служит средством обольщения: вечер. И наконец, подлежащее, собравшее все эти элементы воедино: я.

Рассказчик поместил блондинку в гондолу, а гондолу поместил в вечер. Ситуация выглядит следующим образом: под ними – маленькая соблазнительная оболочка гондолы; та мерно покачивается, а весло и корпус гондолы плещутся в тихих водах лагуны. Над ними – большая соблазнительная оболочка вечера: уединенное место в лагуне за пределами сети городских каналов, лунный свет пробивается сквозь облака, легкая струйка воздуха течет в безмятежном пространстве. Кроме того, как мы уже видели, блондинку заставили поверить, что она – действующий субъект, тогда как она – объект, на который направлено действие. Главное действующее лицо, в действительности, является главным объектом воздействия, и не знает об этом.

Первоначальная ситуация комична. Соблазнитель решил прокатить девушку на гондоле, но просчитался. В лодке сердечная заснула. Как же так?! Вместо того чтобы составить мне компанию и заняться чем-то поинтереснее, ты улеглась спать? Девушка задремала, испытывая блаженство от прогулки в гондоле. Она целиком отдалась на волю наслаждения, предложенного ей соблазнителем – вечерней качке на борту убаюкивающей лодки. А ведь все, казалось бы, идеально подходит для убедительного воздействия на девушку: гондола, лагуна, луна… Соблазнителя подвели его же средства соблазна! Он-то думал, что гондола облегчит ему задачу, а вместо этого все усложнилось. То, что должно было вызвать у девушки ощущение неги, стало доминирующим удовольствием настолько, что подавило девушку.

Соблазнитель понимает, что все сделал не так. Он не осуждает девушку. Он нежно называет ее «бедняжкой»: она не виновата. Она лишь всерьез отнеслась к тому, что предложил ей соблазнитель. «Бедняжка» – это ее оправдание. Но в то же время и приговор: бедная простачка! Она не сообразила, что прогулка на гондоле была лишь прелюдией, декорацией к совсем иным отрадам. Самая тяжкая вина лежит на соблазнителе, это ему не хватило проницательности, он не раскусил, с кем имеет дело. Чтобы соблазнить блондинку, он, возможно, рассчитывал именно на ее наивность, ту самую наивность, которая как раз отбирает у него девушку, усыпляя ее, когда уже передала бедняжку в его объятия. Девушка чрезмерно вжилась в ситуацию, слишком искренне верит в нее, принимает ее такой, какая она есть, а не такой, какой она может стать. В результате она засыпает. Тот, кто слишком глубоко погружается в мир как он есть, в конце концов, уходит в себя.

Что это за девушка, которая воспринимает буквально то, что было всего-навсего предлогом? И что такое прогулка на гондоле: просто удовольствие или метафора? Обещание? Нечто происходящее на самом деле или предзнаменование последующих событий? Объявление о пост-факте, транссобытии?

Девушка уснула на плече у мужчины, превратив плечо в подушку. Она сделала его элементом морского декора. Блондинка оборотила соблазнителя в деталь гондолы.

Соблазнитель вынужден сражаться с собственным инструментом соблазна. Между ними, соблазнителем и гондолой, происходит забавная дуэль. Он будит девушку, а гондола ее усыпляет. Он снова ее будит, гондола снова ее убаюкивает. Обольститель обнаруживает, что его соперник не враг, а его же средство обольщения!

Это самая известная венецианская песня. Это худшая реклама главного символа Венеции. Если вы хотите соблазнить девушек, не катайте их в гондоле: их мигом («in bòta», сказано в тексте венецианского оригинала) сморит сон. И даже если вы попытаетесь их будить, гондола немедля спохватится, погрузив девушек обратно в дремоту.

В этом слышны отголоски старинных сказок: принцы, пробуждающие поцелуем спящих красавиц, эротическое вдыхание жизни в погребальную фригидность. Это и предвестие будущих соблазнителей, а именно Ругантино: в середине двадцатого века этот разудалый персонаж комедии масок просит Рим о помощи, мобилизуя звезды, луну, сверчков и попутный ветерок.

На стороне венецианского соблазнителя тоже выступает пейзаж. Но он бессилен противостоять черному плавающему гробу-колыбели, который затягивает красоту в свой сон, оспаривая у жизни ее услады.

Каково же самое сильное наслаждение? Кинетическое – от возбуждения, неистовства, оргазма? Или статическое – от инерции, растворения, отрешенности? Гондола доставляет это послеоргазменное наслаждение, погружает в это коварное и всепроникающее оцепенение, дарует его тем, кто удовлетворен еще до того, как испытал удовлетворение. В строфах короткой прогулки происходит жаркая схватка между соблазнителем и гондолой, между жизненной силой и обмиранием. Дремотные чары вот-вот пересилят: это вычитание жизни, но от этого не менее завораживающее и манящее. Даже соблазнитель в какой-то момент испытывает искушение забыться сном!

Соблазнитель вступает в борьбу с гондолой, которая собирается вобрать его в себя. От соприкосновения с гондолой тело соблазнителя словно рискует превратиться во что-то еще, изменить свою материю, стать подушкой, на которой возлежит блондинка. Соблазнитель сражается против своей гондолизации, бьется за то, чтобы не стать лодочным аксессуаром. Он реагирует, противится воздействию гондолы на девушку, будит ее. За это он будет вознагражден.

В песне говорится об образцовой апологии: не доверять свою судьбу слишком действенным средствам, ибо средства эти могут взять над вами верх и сами насладиться тем, чем хотели насладиться вы. Легкий ветерок совлекает платок с груди девушки, разоблачая ее вместо соблазнителя. Ветерок сам лелеет оголенную кожу блондинки, а соблазнителю остается лишь взирать на это, обездвиженному в своей роли ложа, человеческого алькова.

Остерегайтесь средства, которое вы используете для достижения своей цели, потому что это средство попытается отобрать у вас цель и завладеть ею. Цель оправдывает средства, но средства присваивают себе цель. Разве не такова была участь пропаганды в наш век? Реклама, средства массовой информации и их хозяева из усердных подручных политики и экономики стали новыми воротилами.

Остается высказать несколько соображений о жанре этой причудливой баллады. О чем идет речь? О серенаде? И кому она адресована? Явно не блондинке: о ней говорится в третьем лице. В тексте нет обращения ни на «ты», ни на «вы». И потом, если уж на то пошло, баллада повествует о конфиденциальном событии, о тайне, касающейся блондинки, тайне, которой с ней делятся, и было бы неуместно выставлять ее напоказ, перекладывая на музыку.

В еще меньшей степени адресатом серенады может быть другая. Невозможно предположить, чтобы соблазнитель ухаживал за женщиной, рассказывая ей о том, как у него сложилось с другой. Знаешь, славная моя брюнеточка, прошлым вечером я не стоял под твоим балконом и не пел серенад, потому что катал на гондоле твою соперницу, блондиночку…

Возможно, нужно вообразить себе специальную аудиторию. Учитывая, что рассказчик показал себя не в лучшем виде, следует заключить, что речь идет об исповеди мужчины, техническом отчете, профессиональном докладе. Это рассказ очевидца событий, репортаж, обращенный к себе подобным, на собрании соблазнителей. Заседание за закрытыми дверями в мужском клубе. Перед коллегами можно позволить себе рассказать об осечках, провальной тактике, полных или частичных неудачах, нежелательных эффектах, возможных рецептах и решениях, рекомендуемой или нежелательной стратегии. Назидательный рассказ на общее благо бабников.

Но анекдоты на тему секса обычно живые, в ритме бриозо, скачут себе на веселых каденциях андантино или престо. При чем же здесь этот мечтательный ритм, эта музыкальная качка? Скорее, чем содержанию этой истории, они соответствуют ее нарративу, то есть ситуации, в которой она рассказана. Словно они подразумевают некое подпольное гомосексуальное сообщничество, как если бы сообщество соблазнителей обменивалось своим опытом в атмосфере чувственной расслабленности, мягко обозначенной приглушенным, замедленным ритмом. Издалека доносится натужный бой курантов, у которых кончается завод, после того как оргия завершилась, и слова звучат томно. Или уже после, когда все падают на пол, на измятые подушки, в тусклом свете, в четыре утра, с вибрирующими басами, сорок-пятьдесят битов в минуту, не больше.

Я бы, впрочем, склонился к другой интерпретации. Данная песня является скорее подражательно-повествовательным, нежели эротически-соблазнительным приемом. Делая сообщение перед собранием обольстителей, рассказчик представляет пережитую им сцену, выстраивает декорации, используя кулисы из музыки и слов, воспроизводит мерное движения весла, затем водной качки, с ритмикой восьмисложного стиха. Тем самым он навевает сон на своих слушателей, усыпляет их. Это песня предостерегает вас от самой себя. Остерегайтесь тона и ритма ухаживания! Вы думали, что ваше поведение сравнимо с неотразимой серенадой, а это была лишь усыпляющая колыбельная.

Гондолетта

Текст написан тридцатилетним венецианским поэтом Антоном Марией Ламберти. Опубликован в 1788 году. Положен на музыку Иоганном Симоном Майром, баварским композитором, активно работавшим в Венеции в конце XVIII – начале XIX вв. Существует его версия, аранжированная Людвигом ван Бетховеном в 1816 году, в сборнике европейских народных песен.

В конце века венесуэльский композитор Рейнальдо Ан прибыл в Париж учиться в консерватории. В одном из салонов он исполняет за фортепиано песни на стихи Верлена. Марсель Пруст слушает Ана и влюбляется в него. Вместе они едут в Бретань. В 1900 году они в Венеции. В 1901 году Ан сочиняет свою версию «Блондиночки», гораздо менее популярную, чем мелодия Майра.

 
Как блондиночку в гондоле
Вечерком я прокатил.
И бедняжку поневоле
Мигом сладкий сон сморил.
 
 
На плече моем вздремнула,
Нежно я ее будил.
А как лодочка качнула,
Снова сон ее склонил.
 
 
В облаках луна плыла,
Брезжил в небе ободок.
Волну лагуна уняла,
Стих попутный ветерок.
 
 
Но повеяло прохладой,
Кудри двинуло слегка.
То-то было мне отрадой
Увидать, как грудь гладка.
Оторваться был не в силах
Я от вида этих благ.
Бело личико манило,
Уст призыв, грудей-миляг.
 
 
Все в душе моей взыграло,
Неким вихрем обуяло.
Трепет, радость, благодать,
Что не знаю, как сказать.
 
 
Я уважил сладкий сон,
Все держался и страдал,
Хоть Амур – проказник он,
Непрестанно искушал.
 
 
Попытался рядом лечь,
Лишь бы гнева не навлечь.
Только как сдержать свой пыл?
Так от страсти бы и взвыл.
 
 
Подошло к концу терпенье,
Сон хранить не захотел.
И об этом дерзновенье
После я не пожалел.
 
 
Сколько ласок, сколько слов
расточил я, право дело!
От блаженства сердце пело.
До конца моих деньков.
 

(2012)