Текст книги "Венеция – это рыба. Новый путеводитель"

Другое блюдо – кастрауры[76]76
  Венец. castraùre f. pl.


[Закрыть], ничего общего с удалением яичек у животных. Растения артишока напоминают чертополох, но если позволить верхушечному плоду артишока разрастись, он станет огромным и начнет забирать сок и объем у боковых артишоков. Поэтому его следует обрезать – кастрировать, пока он еще маленький и нежный. Это деликатес, его едят сырым, мелко нарезанным, с капелькой масла и лимона. Самые изысканные кастрауры с Сант-Эразмо, очень большого, но малоизвестного острова в лагуне, давнего огорода Венеции.

Когда я учился в университете, после ужина работала пара-тройка питейных заведений. Чтобы выпить пива с друзьями, вы пытали счастья на кампо Санта-Маргерита. Если было закрыто, тащились за Академию, в сторону Фонда Гуггенхайма. Если и там не везло, перед накрепко закрытым входом мы вопросительно смотрели друг на друга: «Куда податься? В Каннареджо?» По тем временам январскими вечерами можно было обойти весь город, кутаясь в шарфы и куртки, и в конце концов обнаружить, что хозяин уже опустил железную ставню и лежит под одеялом в тепле. Сегодня, как и во всех туристических городах, в Венеции сотни заведений. Глупо было бы рассказывать, где их найти. Скорее надо составить карту мест, свободных от баров, бáкаро, остерий, тратторий, пиццерий. Можно было бы даже прихватить с собой бутылочку и распить ее в компании. Тихо-мирно, шушукаясь, не мешая отдыхать дома тем, кому наутро рано вставать на работу. Но в завершение дня я не порекомендую тебе ни вина, ни крепкого спиртного. Найдешь безлюдные кампьелло или фондамента, еще не заполоненные барами или кабачками, – выпей содержимое ладони, держа пальцы изогнутыми трубочкой, словно сжимаешь несуществующий бокал. Хлебни воздуха, восславь нетронутые пространства, провозгласи порожний тост за незагроможденные места. Только и впрямь сделай этот жест – будто ты пьешь, подними руку и поверни запястье, а не просто представь это. Осени пустоту пустотой, окропи святость вакуума. Погрузись в самое сердце отсутствия, испей свою чашу лакун.

Нос

У каждого рио своя индивидуальность. Некоторые весьма экспансивны, они с ходу вовлекают тебя в свою смердящую летопись. Самые зловонные отметили мое детство. «У меня до сих пор в носу запах смазки раскаленного пулемета», – писал Марио Ригони Стерн, вспоминая отступление из России. У меня до сих пор в носу смрад рио делле Мунегете – он течет вдоль границы между сестьерами Санта-Кроче и Сан-Поло, и вонючая излучина между фондамента дель Ремедио и сотопортего[77]77
  Венец. sotopòrtego m. – подворотня.


[Закрыть] де ла Стуа, за библиотекой Кверини Стампалья до того, как их почистили. И в этой чистке нуждается Венеция – удалении слизистой донной гнили.

Прочие каналы скорее интроверты и лицемеры. И только общий отлив, сухая банка в состоянии обнажить их затхлое нутро. Оно неумолимо взбирается по трубам и разносится через сливы в раковинах и биде.

На бьеннале 1997 года американский художник Марк Дион просеял все предметы, погребенные в десяти кубических метрах непролазной лагунной жижи. Он составил каталог из сотен керамических осколков, залитых водой лампочек, бутылок без посланий, затонувших кукол, покрышек-амфибий, стиральных машин и отопительных котлов капитана Немо.

Во многих домах в каналы сливают воду из умывальников и ванн, а может, и откуда еще. Недаром старинная венецианская поговорка гласит… Нет, вначале я сделаю переперевод пословицы, то есть заранее выведу ее мораль. Смысл поговорки примерно такой: в истории бывают случаи, когда даже никчемным людишкам удается сделать что-то путное. И наоборот: проявить свои навыки в каком-то деле еще не значит в нем преуспеть, поскольку при определенных условиях любой способен добиться неплохого результата. А вот и пословица: «D’ista, anca i stronsi gaégia»[78]78
  Венец. [д’иста анка и стронси гайеджа].


[Закрыть]. «Летом и дерьмо плавает». Как же возникло это изречение? Июльским днем неизвестный венецианский философ, должно быть, остановился на берегу канала и задумчиво устремил взгляд на длинную регату проплывавших мимо какашек. Ему хватило и пяти минут. Не то что его китайскому коллеге, годами сидевшему на берегу реки в ожидании трупа своего врага.

Еще одна непреложная эстетическая заповедь звучит так: se se vol rìdar, bisogna discòrar de merda[79]79
  Венец. [сэ сэ воль ридар, бизоння дискорар дэ мэрда].


[Закрыть] – «лучшая шутка – про дерьмо прибаутка». Грандиозное понимание смеха, сторицей воздающее нам за утрату второй части аристотелевской «Поэтики», посвященной комедии. Но сейчас мне хочется оспорить справедливость этой пословицы, ибо, на мой взгляд, не всякое облегчение только смех и развлечение. Я расскажу тебе случай, когда экскременты вызвали не ядовитые усмешки, а участие и заботу. Я понимаю, что это титаническое предприятие. Поэтому и обращаюсь за вдохновением к музе литературных фекалий, к творцу прозаического стула, если таковые вообще бывают. Впрочем, один мне вспоминается. Это Никколó Томмазео[80]80
  Никколó Томмазео (1802–1874) – итальянский филолог и писатель.


[Закрыть]. Его нахмуренная статуя на кампо Санто-Стефано пристроилась задом к стопке книг в толстом переплете. Из-под фалд редингота стекают диарейные извержения в форме кодексов и томов. Венецианцы прозвали его Cagalibri – «Книгокаком».

Возвысь мою речь, о Никколó, сделай так, чтобы я не оскорбил нюх или взор, писчую или туалетную бумагу.

Теперь я могу начать мой рассказ.

В восьмидесятые годы в Венеции стали высаживаться туристические группы из Восточной Европы. Одеты они были кое-как, в акриловые, легковоспламеняющиеся рубашки и куртки. Мужчины носили сандалеты, женщины использовали золотистые тени для век и безвкусную помаду. От рассвета до заката они прогуливались по калле организованными, молчаливыми группами. Вид у них был слегка ошарашенный. Всю ночь они ехали из Будапешта, Праги или Кракова, чтобы за двенадцать часов урвать глазами как можно больше города. Ты сталкивался с ними на риве возле колонны со львом Святого Марка у Дворца дожей. Обессилив, они болтали ногами в горгондзольной воде акватории. Так они импровизировали освежающие ножные ванны в водном растворе из водорослей и бактерий. От раскаленных пяток, опущенных в изумрудную илистую взвесь, с шипением поднимался солоноватый пар. К вечеру, вконец изнуренные, они разъезжались на своих «Икарусах», припаркованных на острове Тронкетто, рядом с пьяццале Рома.

Итак, вот что я увидел.

Сцена происходит солнечным июльским утром на деревянных мостках, ведущих к плавучей пристани водных трамвайчиков Сан-Томá на Большом канале. Вижу, возле билетной будки одна блондинка отошла от группы и скорчилась в уголке. Смотрит умоляющим взглядом, лицо растерянное. Схватилась за живот обеими руками. Рядом женщина лет сорока пытается загородить ее своим телом. Наверное, мать. Вынула из урны страницы газет, развернула их и раскладывает на площадке. Мы все сразу понимаем и отворачиваемся до того, как девушка сядет на корточки.

Конец рассказа.

Большего я не скажу, во-первых, потому что на этом и надо остановиться, во-вторых, потому что я тоже отвернулся. Вот к этой детали я и вел, к этим сотням глаз, которые запрещают самим себе подглядывать. Я бы назвал это парадоксом безразличия. Делать вид, будто ничего не происходит, означало сочувствие. Равнодушное отношение к чужой судьбе вылилось в акт сострадания.

Учти, что пристань Сан-Тома расположена между несколькими довольно сложными изгибами Большого канала. В то время вблизи не было ни баров, ни других общественных заведений с туалетом. Представь себе иностранку, недавно приехавшую в город. Вполне возможно, эта девушка впервые в жизни оказалась за границей после падения Берлинской стены. И тут, на тебе – прихватило живот средь бела дня. С одной стороны улица, с другой – Большой канал. Всего в нескольких метрах снуют лодки и переполненные вапоретто. Припекает солнце. Куда деваться? Она понимает, что не успеет добежать до туалета и вынуждена справлять нужду на глазах у всех. Но все выручают ее, сочувственно отводя взгляд.

Спасибо, Книгокак.

Откроем окно, вдохнем свежего воздуха. До сих пор мы вбирали в себя зловония, так почувствуем облегчение и вставим душистый абзац. Дойди до рынка у Риальто, через кампо Сан-Джакометто до кампьелло де-ле-Бекарие. Именно так, а не наоборот. Маршрут выбран не случайно. Для начала втяни запахи зелени, овощей и фруктов с калле, уходящих после руги[81]81
  Ит. ruga f. – переулок, обычно с магазинами и лавками.


[Закрыть] Риальто в сторону от Большого канала. Пользуясь случаем, окрась сетчатку цветами растительных пирамид, пощекочи слух выкриками на местном говоре немногих оставшихся венецианцев-торговцев фруктами. Завершается маршрут на рыбном рынке. Ароматическое отступление закончилось. Впереди нас ждут новые дурно пахнущие абзацы. Скоро в нос шибанет рыбным запашком. Каскады ослизлой биомассы трепещут в металлических лотках, покрывая пятнами ледяную крошку, брызжа органическим гранатовым сиропом. Рыбники в резиновых сапогах склоняются над прилавками и погружают руки по локоть в свежий трупный желатин. Они наполняют посиневшими руками водонепроницаемые кульки и прозрачные пакеты на весах. Ногти у них покрылись коркой из животных чернил черной каракатицы, солоновато-горькой крови, клейкой слюны.

В Светлейшей Республике запрещался отлов слишком мелкой рыбы. Для наращивания кормового запаса лагуны следовало дать ей нагулять жиру. В начале XVII в. в городе насчитывалось сто восемьдесят тысяч ртов, и всех надо было кормить. Старинные каменные доски предписывают минимально допустимые размеры рыб, разрешенных для продажи. Их можно прочесть на Риальто, в Кастелло неподалеку от виа[82]82
  Ит. via f. – улица.


[Закрыть] Гарибальди, а также на кампо Сан-Панталон. Приведу здесь содержание одной из таких досок:

КРАСНОБОРОДКА, СУЛТАНКА, САРДИНА, АНЧОУС: 7 см

ЛАВРАК, ДОРАДА, ЗУБАН, ГОРБЫЛЬ, СПАРУС, ТОЛСТОГУБИК, ЛОБАН, БРИЛЬ, СИНГИЛЬ, КЕФАЛЬ, ОСТРОНОС, ХЕК, МОРСКОЙ ЯЗЫК, КАМБАЛА, РОМБ: 12 см

УГОРЬ: 25 см

УСТРИЦА: 5 см

МИДИЯ: 3 см

Венеция – это чередование зло– и благовония. Среди людей находятся такие, кто принимает калле за общественный туалет. На отдельных углах ты можешь заметить таинственные каменные выступы из простого или оштукатуренного кирпича. Иногда они еще обшиты стальными листами. Выступы расположены на излучинах калле, там, где она делает колено между стенами домов, стоящих под прямым углом. Имеются они и на вершине мостов, к примеру, на кампьелло Сан-Рокко. В высоту они чуть больше метра. Выступы из каменной плиты напоминают двухскатную крышу, из кирпича – четвертушку карликового купола, опущенного на землю, дольку гигантской лепешки, ломоть кулича. Выступы из кованой стали растянулись пузатыми проплешинами. Для чего все это?

Одни отваживали охотников устраивать засаду, не давали им прижаться за углом к стене и наброситься на прохожих ночью в тускло освещенных калле. Другие отучали и до сих пор отучают ходить тут по-маленькому. Кое-кто в Венеции называет их писсоттами[83]83
  Венец. pissotte f. pl.


[Закрыть]. Принцип работы двухскатной крыши и купола более изобретательный. Они спроектированы с таким расчетом, чтобы брызги отлетали обратно на очередного невежу, и, главное, чтобы его струйки попадали ему же на ноги.

Таких антисортиров в городе множество. Они встречаются и в углублениях церквей, и на углах открытых кампо, и у подножия зданий. Это своего рода сноски внизу архитектурной страницы, пометки к городскому убранству, микростроительные примечания. Через них Венеция отчетливо дает понять, что не является туалетом, не признает себя отхожим местом и опровергает свое сходство с ватерклозетом. Очевидно, неудержимый порыв, который она вызывает у преданного посетителя, проявляется в желании последнего побрызгать прямо на нее.

Мы с ребятами и не знали, что это давным-давно придуманные антиклозеты, дюшановские писсуары с точностью до наоборот, «ненужники». На покатых плитах мы играли с фигурками футболистов. Скатывали их по очереди, одну за другой, потом каждый забирал свою из кучи-малы. У этой игры было свое название: скаинеа[84]84
  Венец. scainèa f.


[Закрыть] – «лесенка». Так мы обозначали нырок фигурки с трамплина этих пологих ступенек.

Я мог бы написать целый трактат об уличных играх в Венеции.

«Палка и чурка», примерно то же самое, что игра в чижика. Такой бейсбол или крикет для кампьелло. Вместо мяча заостренная с обоих концов чурочка в виде короткого толстенного карандаша. Ее клали на асфальт, ударяли битой по одному из заостренных концов, подбрасывали чурочку вверх примерно на метр, и, пока она вращалась в воздухе, вторым ударом биты пускали как можно дальше. Иногда она попадала тебе точно в лоб. Подсчет очков был замысловатым. Он основывался на каких-то несуразных и комичных ставках до удара и тщательных замерах расстояния, на которое чурочка улетала от дома или базы[85]85
  Венец. gécola f.


[Закрыть].

В «каблук» играли именно каблуками, купленными у башмачника. В современном варианте – плоскими битками в форме шайбочек из твердой резины. Они имитировали шары для игры в бочче[86]86
  Ит. bocce f. pl.


[Закрыть] на призрачной двухмерной равнине площадки. Только в «каблуке» не было маленького стартового шара. Догонялки состояли в том, чтобы твой каблук приземлился как можно ближе к каблуку противника. Ловкое движение запястья, и каблук взлетал, крутился в воздухе, планировал и шлепался на землю.

Для игры в металлические бутылочные пробки чимбани[87]87
  Венец. cìmbani m. pl.


[Закрыть] мелом чертились дорожки. Они постоянно становились все шире и шире. Иногда мостовой не хватало. Тогда мы загоняли пробки щелчками в молочную лавку. Так мы проводили дополнительные этапы велогонки «Джиро д’Италия». Экзотические ралли под ногами у покупателей.

Мы удирали на великах от штрафов и пеших регулировщиков. Упрашивали соседа вернуть конфискованный мяч.

А еще мы играли в чеканку, классики и салки.

А еще в духовую трубку. Длиной в полметра. Пластиковая трубка с насечкой продавалась в зоомагазине. Вообще-то ее использовали как жердочку в клетках для канареек и попугайчиков. Пульками служили хлебные катышки или красная оконная замазка. На указателе рио де ла Толетта эти свидетельства прицельной стрельбы так и прилипли к мишени на десятки лет. «Духовушки» покрупней стреляли канотами[88]88
  Венец. canòti m. pl.


[Закрыть] – бумажными конусами.

Перечень далеко неполный. В детстве я во все это играл. Думаю, что принадлежу к последнему поколению, которое знает правила этих игр. Слишком сложные правила, толком и не объяснишь.

Я рос как уличный сорванец. В девять лет решил выучить венецианский, потому что все дети, игравшие на улице, изъяснялись на диалекте, а я – нет. Родители говорили со мной и братом по-итальянски. Сами они не смогли выучиться и очень хотели обучить нас языку социального роста.

Во время каникул я целыми днями пропадал на улице, допоздна играл в футбол. Много катался на велике. Мы с ребятами устраивали соревнования на скорость. Они проходили на параллельной моему дому калле.

В нескольких метрах от финиша там была стена. Как-то раз я не успел повернуть после финишного рывка, слишком поздно крутанул руль, врезался в кирпичную кладку и почувствовал, как руль концом вдавился мне в живот. До кишечника ручку не вогнало, но с полчаса я, скрючившись, лежал на земле и хрипел. Если бы, как сейчас, за нами присматривал взрослый, он бы не дал проводить эти опасные гонки. Но у нас была абсолютная свобода, мы гуляли, где хотели. За исключением одного места.

Отец запретил мне ходить по коротенькой улочке метрах в ста от дома – рамо[89]89
  Венец. ramo m. – тупик.


[Закрыть] Чимезин. Так она называлась и называется до сих пор. Пожалуй, самая непримечательная из венецианских калле. Зато для меня – главное место моего детства.

Я не представлял, почему отец не хотел, чтобы я туда ходил. Сегодня я догадываюсь, хотя спрашивать уже поздно. Меня поражает, что он был так озабочен тем, чтобы я не нарвался на какого-нибудь патетичного эксгибициониста, в то время как несколько лет спустя, сам того не подозревая, отдал меня на съедение отнюдь не самым безупречным воспитателям: священникам-вуайеристам, долгоруким батюшкам. Но я хочу рассказать о другом.

Если задуматься о силе закона, об энергии, с которой фраза, простой набор слов, способны превратиться в нечто категоричное, в непреодолимое препятствие на пути выбора и поступка, то первое, что приходит мне на ум – это рамо Чимезин.

«Не Заходить на Рамо Чимезин Ни За Что На Свете» – таким было мое первое табу.

Ранее в моем мозгу уже были заложены другие запреты, типа «Нельзя Тащить в Рот Всякую Гадость» или «Нельзя Играть с Едой». Но все это были табу, обоснованные наличием самих запретных вещей, а также ситуацией, которой можно было избежать; вещи, доступные для понимания даже ребенку, еще не умеющему говорить; достаточно просто показать их, они у него перед глазами. Однако «Не Заходить на Рамо Чимезин Ни За Что На Свете» было моим первым табу, состоящим из одних только слов, в ста метрах от Запретной Вещи. Это была первая проба силы языка. Я усвоил Закон. Усвоил так хорошо, что, пока описываю его сейчас, понимаю, что соблюдал Закон всю жизнь. Я ни разу не заходил на рамо Чимезин.

Но почему я заговорил с тобой о детских играх в главе, посвященной носу? Потому что они исчезли. Вместо них в воздухе витает только призрак, дух. А призраков чуешь носом. Духов вдыхаешь и выдыхаешь.

Венеция битком набита призраками. Писатели, писательницы, режиссеры повсюду улавливали их запах. Блуждая по ее калле, они подвергались нападению демонов из Злых Щелей, Мадонны Лизетты, Отелло, Дездемоны, Лунардо, графини Ливии Серпьери, мисс Бордеро, Густава фон Ашенбаха, Андреаса фон Фершенгельдера, Корто Мальтезе, Мэри и Колина. Список мог бы быть бесконечным. Ну вот хотя бы для примера: на кампо Сан-Барнаба в канал падала Кэтрин Хепберн в фильме «Летнее время» (1955); из специально вырытого колодца выскакивал Харрисон Форд в фильме «Индиана Джонс и последний крестовый поход» (1989). Заметь, речь идет лишь о второстепенном кампо, а не о площади Сан-Марко. Зато водный великан поднимается из Большого канала, крошит мост Риальто, рыбный рынок, палаццо дей Камерленги и сносит колокольню Санта-Мария-Формоза, сражаясь с Мистерио и Человеком-пауком в фильме «Человек-паук: вдали от дома» (2019).

Венеция сплошь покрыта воображением. Ее камни скрипят под грузом видений. В мире нет другого такого места, которое выдерживало бы на своих плечах все это фантасмагорическое бремя. Периодические опасения за устойчивость города не имеют отношения к его архитектурному ансамблю. Он-то при всеобщей поддержке, авось, выстоит. Венеция рухнет, раздавленная образами, фантазиями, историями, героями и обонятельными грезами, которые она навеяла.

Глаза

«Не волнуйся, я вас заберу», – сказал дядя Эннио моей маме, узнав, что отец не сможет приехать в больницу, так как его не отпускают со смены.

Я родился за несколько дней до этого. В те годы родильное отделение находилось недалеко от площади Сан-Марко, в отдельно стоящем здании городской больницы делла Пьета. Там родились многие венецианцы. Роды принимали в тех же самых палатах, в которых столетиями ранее находился приют для сирот и подкидышей из бедных семей.

Дядя Эннио прибыл на своей веретенообразной лодке. Мама поднялась на борт, держа меня на руках. Черный корпус лодки с ростральным носом медленно двигался вперед, входя в акваторию Сан-Марко. Лодка повернула направо, проплыла мимо пьяццетты, в нескольких метрах от колонн льва и Теодора, затем мимо стрелки Таможни и базилики делла Салюте и вошла в Большой канал.

Дядя греб стоя на корме, уверенно орудуя одним веслом. Он делал это каждый день, в течение многих лет, возил парочки, а может, и художников-участников биеннале, звезд кинофестиваля. Дядя свернул в малые боковые рио, пригибаясь под арками мостов, чтобы не удариться головой, и высадил нас на ближайшей к дому риве. Потом вернулся к обычной работе на Сан-Марко, к туристам.

Так я впервые увидел свой город – с борта гондолы. И не столько увидел, сколько обратил зрачки к свету, размеченному бессмысленными формами, зыбкими отражениями, зияющими хлябями, стремительно уносящимися ввысь. Мои распахнутые новорожденные глаза были озарены этим фантасмагорическим видением воды, камня и неба.

Надень солнечные очки потемней, береги себя. Венеция бывает смертельно опасной. В самом центре уровень эстетической радиоактивности очень высок. Каждый ракурс источает красоту, с виду непритязательную, а в глубине коварную и неумолимую. Благообразие льется с церквей ручьями. Но и калле, на которых нет памятников, или мостики через рио как минимум живописны. Фасады дворцов отражаются на лице, как проступь отдает в ступню. Тебя как следует прикладывают о красоту, хлещут, колотят ею. Андреа Палладио оглоушивает, Бальдассаре Лонгена и Мауро Кодусси кладут на обе лопатки, Филиппо Календарио и Пьетро Ломбардо окончательно изничтожают. Тебе плохо. Подобное недомогание испытал в свое время месье Анри Бейль. Знаменитое расстройство вошло в историю под названием «синдром Стендаля».

Не усугубляй положение. Хватит гоняться за статуями и картинами по бесчисленным собраниям и музеям. Ты рискуешь попасть в ловушку. Меня самого дважды чуть не сгубила красота этого города. В первый раз этого следовало ожидать. Во второй дело было куда хуже. А все потому, что тебя застают врасплох. Город действует исподтишка, хлоп – и нет тебя. В поисках сильных ощущений, я иду смотреть на ошеломляющий цикл Витторе Карпаччо в Скуола ди Сан-Джорджо дельи Скьявони и на фрески, изъятые с виллы в Дзианиго на материке и выставленные в Ка-Реццонико: Джандоменико Тьеполо написал их для своего загородного дома и провел старость в окружении этих изображений. И каждый раз на короткое время впадаю в стендалевскую кому. Однажды я прохаживался этаким щеголем по Скуола Гранде ди Сан-Рокко, наивно полагая, что от огромного Тинторетто у меня не вылезет даже эстетический прыщик. Так вот, перед деревянными резными фигурами Франческо Пьянты меня хватил апоплексический удар. Это в высшей степени таинственное, наполненное иносказанием, наделенное тончайшей символикой барочное пиршество, о котором никто никогда и не упоминает.

Чтобы дойти до подобного состояния, тебе достаточно одной прогулки в течение нескольких часов. Что же говорить о венецианцах? Туристам повезло: они нейтрализуют эстетическую радиоактивность прекрасного памятника архитектуры, консервируя ее в фотографии или на видео. А жители? Избыток великолепия крайне вреден для здоровья. Обращенные с утра до вечера на чудеса, несчастные глаза венецианцев впитывают эстетическую радиоактивность, называемую иначе пульхроактивностью[90]90
  Авторское, от pulcher lat. – красивый.


[Закрыть]. Radium pulchritudinis[91]91
  Лат., авторское. Ит. – raggio di bellezza.


[Закрыть] – луч красоты ослабляет в них всякий жизненный порыв, обессиливает, притупляет, подавляет их. Неслучайно венецианцев прозвали «светлейшими». Это все равно что сказать «малахольные, придурковатые, сомнамбулические». В другом романе Генри Джеймса лондонский анархист совершает путешествие по Европе. В Венеции он потрясен красотой города. Потолочные росписи Веронезе меняют его жизнь. Анархист возвращается в Лондон, чтобы совершить покушение, но он уже порвал с терроризмом. Ему предстояло убить герцога, однако, в решающий момент он кончает с собой. Так повлияла на него Венеция.

К счастью, за последние десятилетия изобрели несколько гениальных противоядий от этой заразы. Первое средство, слабое, временное, но широко распространенное – это строительные леса. Во время реставрационных работ их затягивают синтетическим материалом, а еще и обивают планками. Вот почему реставрация тянется так долго. Это всего лишь повод для того, чтобы как можно дольше скрывать убийственные фасады. Строительные леса и подмости представляют собой некий мораторий. Как для ядерных боеголовок. В Венеции они сдерживают разрушительную энергию ядерных фасадов.

Второе, более радикальное средство, – новостройка. К сожалению, средство это малоприменимо, поскольку в центральной части города негде поставить даже конуру. Венеция завалена прошлым, и оно, на беду, восхитительно. Поэтому при каждом удобном случае архитекторы заботятся о том, как бы дать роздых венецианским зрачкам. Сядь на вапоретто, следующий по Большому каналу. Ему словно мало четырех километров дворцов вдоль S-образного изгиба водной артерии. В конце канал соединяется с акваторией Сан-Марко. Ты едва оставила позади базилику делла Салюте и стрелку Таможни, а тебя уже поджидает остров Сан-Джорджо. Это справа, а слева тут как тут Монетный двор, библиотека Марчиана, Часовая башня, базилика Св. Марка, кампанила, Дворец дожей, Мост вздохов, Темницы! Тебя сейчас подкосит, и ты упадешь без чувств: красота милосердно добивает тебя. Но в самый последний момент на выручку поспевает первый фасад гостиницы «Даниэли». Ты приходишь в себя, обратив взгляд на этот жутковатый бункер уюта. Разве можно остаться в живых у Сан-Моизе, если бы рядом не было гостиницы «Бауэр Грюнвальд»? Сердечное вам спасибо, современные архитекторы, зрительная вам благодарность за головной офис Сберегательной кассы на кампо Манин, за конторы собеса, департамента здравоохранения и энергосбыта на рио Ново, а также управление страхования при травмах на производстве, что на калле Нова ди Сан-Симон.

Вот почему город так почитает святую Лючию, покровительницу зрения. Каждый год тринадцатого декабря люди идут в церковь Св. Иеремии. За алтарем выстраивается очередь к хрустальному гробу, чтобы помолиться у мощей святой. До шестидесятых годов можно было заглянуть прямо в полые глазные впадины Лючии, ее иссохшее лицо было выставлено на обозрение верующих. Венецианцы обменивались со святой целебными взглядами. Пронзительные и до крайности взволнованные, эти взгляды устремлялись на увечные глаза, вырванные у святой во время ее мученического подвига. Главное было широко распахнуть глаза перед пустыми глазницами Лючии. Это считалось панацеей. Зрачки венецианцев начинали слезиться, хрусталики, замутненные красотой их города, промывались, повинные сетчатки очищались от эстетических шлаков, накопленных за год. Ужас отпускал красоте ее прегрешения.

Увы, патриарх Венеции Альбино Лучани, перед тем как стать папой Иоанном Павлом I и объявить всему честному народу, что Бог – это Мама, распорядился закрыть лик святой миловидной серебряной маской.

Венеция стоит на трупе. Украденные тысячу лет назад останки Святого Марка обеспечили ей независимость. Возможно, поэтому в городе прижились несколько почитаемых мумий в стеклянных раках: Святая Лючия Сиракузская, Святой Иоанн Милостивый в церкви Сан-Джованни-ин-Брагора; пара египетских мертвецов в археологическом музее на площади Сан-Марко, саркофаг Нехмекета и нескольких армянских пресвитеров с растянутыми ноздрями для извлечения мозга в ходе процедуры бальзамирования на острове Сан-Ладзаро-дельи-Армени; чудотворная жрица крокодилов в музее естествознания в здании фондако[92]92
  Ит. fondaco m. – зарубежное подворье, имевшее склады, залы для собраний и жилые помещения; фондако дей Турки – Турецкое подворье.


[Закрыть] дей Турки. Жрица возлежит посреди зоопарка из чучел диких животных и коллекции оружия, предметов быта и произведений африканского искусства девятнадцатого века. Ее привез в город самый неизвестный, невезучий и недооцененный из легендарных венецианских путешественников. В середине девятнадцатого века не только англичане и французы отправлялись на поиски истоков Нила. Джованни Миани почти достиг цели и открыл их. Он исходил Африку вдоль и поперек, выменивал на разные товары дорогущий муранский бисер (контарие[93]93
  Венец. contarìe f. pl. = ит. conterie f. pl. – бисер или изделия из него.


[Закрыть]) – иначе ничего не купишь в тех землях, где нет денег; перенес дизентерию и наводнения, преодолел международный бойкот и насмешки на родине; сам выдергивал у себя зубы, ездил верхом на быке, после того как у него издохла ослица; препятствовал попыткам недоверчивых туземцев сбить его с пути, пресекал ночные побеги носильщиков. Миани занемог в нескольких днях ходьбы до озера Ньянца и вынужден был повернуть назад. Он предполагал вернуться, однако, спустя пару лет его обошли на финишной прямой Джон Хеннинг Спик и Джеймс Огастес Грант.

Вот как Миани описывает раку с мощами: «Я увидал через стекло мумию со златым ликом. Обрели ее в пещере против Манфалута, над хребтом Аравийским, где покоится несметное число забальзамированных крокодилов. В глубине той пещеры я отыскал человеческие тела, кои погребены средь крупных рептилий, как здесь и показано. Мумию обнажили, и мы знаем, что это женщина, а посему полагаю, что она была одной из упомянутых Геродотом жриц, кормивших священных амфибий и после смерти захороненных вместе с ними».

До Марка Евангелиста святым покровителем города был Теодор, по-венециански Тодаро. Традиция делит этого святого пополам – на полководца и воина, чтобы запутать следы. Но изначально в истории о нем сказано ясно: Теодор не хотел приносить жертвы языческим богам, поэтому ночью он поджег храм Кибелы. Древние венецианцы приняли покровительство святого-террориста, но затем отмежевались от него и отделили от земли, приговорив к стоянию на вершине одной из двух колонн площади Сан-Марко, на берегу акватории. Так в Венеции Теодор превратился в столпника, кающегося отшельника, который расплачивается за свои грехи на капители, в пятнадцати метрах от земли. Он будет жить вечно вместе со своим врагом – змием, простершимся у его ног. Возможно, это свирепое чудище – зло, которое никогда не победить окончательно. А может, это раскаяние святотатца-поджигателя.

Венеция подвергалась бомбежкам в различных войнах. К счастью, не слишком сильным, если не считать потолка церкви дельи Скальци. Его уничтожили австрийцы во время Первой мировой войны, раскрошив и фреску Джамбаттисты Тьеполо. Закрой глаза и представь, что Венецию, как и многие другие европейские города, сровняли с землей и отстроили заново. Открой глаза и посмотри на восстановленный город. Ты стоишь на вершине моста Конституции работы архитектора Сантьяго Калатравы. Поворачиваешься к пьяццале Рома. Слева направо видишь тонкую кирпичную трубу бывшей табачной фабрики, темный остроконечный профиль нового здания суда, гараж 1930-х годов, на риве – служебные склады, занятые супермаркетами, а на другом берегу канала – здания, пристроенные к вокзалу. Налицо все характерные приметы: вода, каналы, ривы, мосты. Только это уголок современной Венеции, частичка сравнительно недавней архитектуры по сравнению с остальным городом. Ты стоишь на мосту Калатравы и думаешь, а можно ли было выстроить Венецию с нуля, в XX веке или позже. Конечно, при имеющихся технологиях это было бы проще. Но дело не в том, было ли бы это возможно. Вопрос в том, было ли бы это допустимо. Смогли бы мы сегодня задумать такой город? Хватило бы у нас моральной и творческой энергии, чтобы додуматься до такого? Возвести город именно здесь?

Некоторые современные архитекторы попытались переосмыслить социальное жилье. Луиджи Бортолуцци в Сан-Джироламо, Витторио Греготти в районе Саффа в Каннареджо, Джино Валле и Чино Дзукки на Джудекке. Они учитывают сложившиеся цвета и формы. Творения каждого из них по-своему напоминают видения средневекового цехового мастера, который однажды ночью заглянул в будущее, а проснувшись, своими средствами соорудил то, что явилось ему во сне.