Текст книги "Венеция – это рыба. Новый путеводитель"

Кожа

Ты прошла по Венеции, но тебе чего-то не хватает. Хочется впитать ее, слиться с ней, стать ее частью, целиком завернуться в нее. Тебя так и подмывает броситься в воду.

Не делай этого. Нарвешься на крупный штраф и высылку из города. Ныряют туристы довольно часто. Разумеется, летом, когда стоит немилосердная жара. Две норвежские девушки ночью прыгнули в воду возле моста Трех Арок. Уже в воде они заметили, что аналогичная мысль посетила еще кое-кого: вокруг них весело плескались серые крысы.

Возле моего дома, жгучим июльским днем, я услышал громкие всплески. Трое юных канадцев поснимали майки и штаны и прыгнули с перил моста в воду. Затем они вылезли на риву и уселись выпить в баре, истекая каплями воды, спирохетами и кишечными палочками. Не знаю, как только это им пришло в голову. Вечно оно так: чужаков, увидевших что-то впервые, осеняют самые обескураживающие идеи; они содержат смесь из очевидного, запретного, бескультурного, наглого, наивного, трусливого, глупого, гениального, дерзкого. То же самое можно сказать о пижонистых туристах, которые позволяют себе фотографироваться на Сан-Марко во время особенно сильных приливов. Туристы садятся за столики кафе на площади и делают вид, словно пьют аперитив, по пояс погрузившись в ледяную воду. Все на той же площади Сан-Марко иные напяливают на себя гидрокостюм и ласты, чтобы поплавать между базиликой, колокольней и Прокурациями.

Друг рассказывал мне, что однажды летней ночью, устав ждать вапоретто, на котором должен был перебраться на другой берег, он прыгнул в канал Джудекки и пересек его вплавь.

Я никогда не окунался в воды Венеции. За ее пределами, в лагуну, – да, но в городе точно нет: здоровьем я дорожу. Зато первый из запомнившихся мне снов был кошмар; он кончался прыжком в воду: мне доверили везти коляску с моим новорожденным братом, а на мосту Пападополи не было парапетов, и я свалился в рио Ново. Венецианцам часто снится, что они падают в воду, это заметили психоаналитики.

Подростком я пережил жуткую зиму. Мы часто разгуливали с друзьями по калле и фондамента и с увлечением болтали. И бывало кто-то ни с того ни с сего толкал тебя в воду. Просто так, ради хохмы. В тот год это была такая фишка. Ты оказывался в канале в пальто и шарфе в середине января. Меня это обошло стороной.

Наши деды, наши отцы купались в акватории Сан-Марко. Утверждают, что и тогда вода была не больно чистой. Может, другими были санитарные нормы. В детстве я возвращался на вапоретто с Лидо после купания и видел, как ребята из Кастелло сигали в воду с рив и мостов, ныряли ласточкой с брикол потолще. Живи я двумя веками раньше, наблюдал бы с моста Риальто, как вечером лорд Байрон плавает себе по Большому каналу. В 1818 году он бросил вызов своему английскому другу и еще одному венецианскому пловцу: они стартовали с Лидо и одолели весь Большой канал. У Байрона ушло на это больше четырех часов, и он победил в заплыве.

Героиня новеллы Камилло Бойто «Чувство» приезжает в Венецию с мужем. Она вышла за богатого и влиятельного старика, чтобы жить обеспеченной жизнью и свободно заводить молодых любовников. Идет 1865 год, Венеция все еще под австрийским владычеством. Героине двадцать два года, ее зовут Ливия. Ее мало интересует искусство, она предпочитает узнавать город иначе – погружаясь в воду. Во время плавания на гондоле «я по локоть опускала в воду голую руку, давала намокнуть кружевным краям короткого рукава, потом наблюдала, как капли по одной падают с моих ногтей как чистейшей воды бриллианты»[120]120
  Зд. и далее отрывки из новеллы «Чувство» даны в переводе Г. Федорова.


[Закрыть]. Итак, в середине девятнадцатого века лагуна, вероятно, была довольно чистой. Но Ливии недостаточно опускать в воду только руку. Она купается между Сан-Марко и базиликой делла Салюте: «Каждое утро я имела обыкновение посещать плавучую купальню, расположенную между садом королевского дворца и мысом Таможни. С семи до восьми я снимала на час Сирену, один из двух отсеков купальни для женщин, достаточно большой, чтобы в ней можно было немного поплавать. Моя служанка приходила раздеть и одеть меня, и, поскольку никто из посторонних не мог туда войти, я не утруждала себя и не надевала купального костюма». Ливия плавает нагишом в самом центре города. Из всех встречавшихся мне людей и персонажей она – единственная, кто познал Венецию и насладился ею в полной мере. Она заслуживает еще одной страницы цитаты: «О, как прекрасна изумрудная прозрачность воды, в которой я видела мои плавно покачивающиеся формы до кончиков маленьких ступней! Крошечная серебристая рыбка вилась вокруг меня. Я плавала по всей длине Сирены, била по воде руками до тех пор, пока белоснежная пена не покрывала прозрачную зелень, я вытягивалась на спине, позволяя намокать моим длинным волосам, и пыталась остаться на плаву неподвижно; я брызгала водой на служанку, убегавшую подальше, и смеялась как ребенок. Множество отверстий ниже уровня воды позволяли воде свободно входить и выходить, а плохо пригнанные стены давали возможность, приложив глаз, увидеть сквозь щель то, что было снаружи: красную колокольню Сан-Джорджо, линию лагуны, по которой быстро бежали лодки, небольшой кусок военной купальни, которая покачивалась недалеко от моей Сирены».

Этот рукотворный бассейн представляет собой плавающий короб; он закрыт красно-голубым шатром; стенки и дно деревянные; но между досками проделаны большие отверстия. Однажды утром через эти проемы проплыл под водой в бассейн Сирены красавец Ремиджио. Так начинается история их любви, в «прозрачной зелени» Венеции, в «изумрудной прозрачности воды».

В наши дни в полдень первого января разудалые шестидесятилетние моржи окунаются на Лидо в ледяную морскую воду перед телекамерами, чтобы растормошить сонные новогодние теленовости. Но это происходит на той стороне, в открытом море, на берегу Адриатики. На этой стороне Лидо еще полвека назад проводились тренировки и соревнования по плаванию в таких выгородках, которые назывались «бассейнами»: в действительности это были простые прямоугольники, огороженные в воде лагуны, на Дзаттере и возле железнодорожного вокзала.

В конце XIX века воды каналов казались Ги де Мопассану «мерзостными»; он писал, что по вине каких-то шутников-инженеров, венецианцы вынуждены плавать по своим же сточным канавам.

Кому верить? Была ли вода когда-то чище? Станет ли она чище?

Весной 2020 года, во время самоизоляции, связанной с противодействием распространению вируса COVID-19, снимки каналов Венеции, вновь ставших прозрачными, обошли весь мир. Для многих они стали символом экологического искупления. Значит, изменение курса возможно. На самом деле вода стала прозрачной, потому что стало курсировать меньше моторных судов. Их гребные винты взбалтывают грязь, осевшую на дне каналов, частицы грязи остаются во взвешенном состоянии и мутят воду. Ты останавливаешься понаблюдать за проплывающими мимо моторками. Они вздымают клубящиеся подводные массы в каналах, меловые кучево-дождевые облака, погруженные в солоноватую зеленцу, пытаются имитировать образование облаков на небе.

Тебе хочется почувствовать Венецию на себе, на своей коже. Почувствовать ее своей. Но чья она, Венеция? Кому она принадлежит? Тому, кто побывал в ней день-другой? Кто приезжает сюда на работу? Местным жителям? Всем и никому?

Если ты проведешь в городе несколько дней, то познакомишься с отдельными категориями венецианцев. Это не социологические категории, а внутренние.

Аристократ. Хотя он отнюдь не знатен и родился в простой семье, будучи венецианцем, он убежден, что выше всех остальных, в частности выше всех жителей Венето только потому, что живет в Венеции. И как истинные аристократы, он приобрел это превосходство не за счет личных заслуг. Он получил его по наследству от своих предков. Они, надо отметить, основали город не для того, чтобы спастись от варваров, как ошибочно утверждают историки, а чтобы держаться подальше от венетийцев, которых он терпеть не может. Они слишком грубые, слишком пошлые – такая треш-версия венецианцев. В его глазах блещет искорка. Она словно говорит: «Ничего не поделаешь, так уж вышло, ты не виноват, что неполноценен». Он неотразимо обаятелен, но лишь на какое-то время, пока не становится отталкивающим. Даже когда он внушает трепет, возникает ощущение, что это самозванец. Совсем как настоящие аристократы.

Привилегированный. Он должен постоянно доказывать, что стоит больше жителей любого другого города. Его считают приспособленцем, паразитом, эксплуататором ископаемой славы. Он никогда не сможет быть достойным города, в котором живет, если только не построит лучший, что весьма маловероятно. Его комплекс вины будит в нем добрые намерения, которые неотделимы от досады: «Я не смогу построить новую Венецию, так хотя бы попытаюсь сохранить эту. Я докажу, что без меня она погибнет. Я унижу этот город, вечно подавлявший мою ничтожность своим величием, и тем самым спасу его».

Меланхолик. Его удел – сохранять, защищать уже существующее, не имея возможности добавить что-то свое к тому, что уже есть. Мало того, он знает, что и это обречено на упадок, поскольку город хрупок, и рано или поздно сгниет, рассыплется, рухнет. Он не в состоянии наслаждаться тем, что открывается его взору, ведь его телодвижение не касается того, что перед ним: он постоянно осознает его бренность. Поэтому его взгляд видит призраки, только призраки. Даже когда он устремлен на тебя, он смотрит как бы сквозь пелену, полупрозрачные занавески. Он пронзает стены, потому что для него они уже рухнули. Он заставляет почувствовать себя смертным и вызывает прилив жизненных сил, неудержимое желание получать наслаждение.

Ироничный. Он прекрасно осознает свою неадекватность. Что бы он ни делал и ни говорил, он никогда не сможет сравниться с тем, что его окружает. Венеция всегда будет превосходить его. В то же время, что бы он ни делал или говорил, он несет с собой то, что его окружает (Венецию). Он выражается отрывочно, намекая при этом на целое (Венецию). Поэтому он избавлен от необходимости произносить высокопарные слова или совершать многозначительные поступки. Об этом позаботится фон, этим займется сам город. Так что он может предаваться остроумным суждениям, то есть измерению несоразмерности себя и Венеции. Это не вызывает у него мучений, это его развлекает. В отличие от жителей Венето, он не страдает комплексом непорочности. Он своеволен, потому что город предоставляет ему свободу служить хоть лакомой приправой, хоть усилителем вкуса: ему не нужно готовить и подавать блюдо, обед готов, Венеция уже подана к столу, осталось только присыпать ее остроумными специями.

Открытый. Он подставляет лицо взглядам десятков разных культур, тысяч глаз, которые буквально вылепливают его внешность. Его кожа – результат миллионов взглядов, и все они обращены на него с разных антропологических точек зрения. Его лицо воплощает не личность (изнутри наружу), но воздействие, сумму неосязаемого давления (извне внутрь): это лицо, ограненное глазами, придавшими ему форму, словно бесконечная косметическая операция, где скальпели – это взгляды. Эта глиняная статуя еще свежая, ее непрестанно моделируют американские, немецкие, русские, индийские, китайские взгляды. Кожа ее лица влажная, и дело не в земноводных выделениях грязевых лагунных отложений, а в том, что ее постоянно замешивают на глазных каплях миллионов туристов. Его можно назвать и космополитом, и не потому, что он живет во всем мире, а потому, что весь мир живет в нем. Его взор густо усеян всеми приставшими к нему крапинками. Порой он тяжел и глубок, порой прозрачен, крайне легок, лишен собственной индивидуальности, поскольку должен вмещать в себя одну за другой все индивидуальности, проходящие перед ним.

Выживший. Он считает себя вымирающим видом. Жителей города насчитывается несколько десятков тысяч, их все меньше и меньше. Это приводит его в трепет, он считает себя ценным, поскольку становится раритетом. Пусть город опустеет! Пусть число жителей сократится до нескольких сотен! Тогда он станет еще незауряднее. Если ты чужак, он смотрит на тебя так, будто обязательно должен тебя заинтересовать, даже пленить, будучи венецианцем. Если ты венецианец, то для него ты скорее конкурент, чем сообщник, доля процента, снижающая его статистическую ценность. Он желает, чтобы ты исчез, не важно, будет ли это отъезд или кончина, лишь бы ты убрался с его пути, оставив его Единственным Настоящим Венецианцем.

Настоящий. Всего этого он не осознает. Он говорит только на диалекте; итальянский для него иностранный. Он на нем так – балакает, перетирает, мельчит. Его кожа – это фрагмент города, потому что он и есть город, он входит в него, он – часть его, как часть стены, камня, или, скорее, статуи. Да, он – живая статуя, и как таковая, в качестве статуи, происходит из глубин прошлого, хотя сам целиком на поверхности, в неведении о себе, потому что материал, из которого сделана его статуарная внутренность – такой же, как и его кожа. А его кожа – это часть сценографии, ее живая часть. Он словно вырезанный из фона контур: тот ходит, говорит и весело поглядывает на тебя.

А я? Что я чувствую по отношению к перечисленным типажам? Я узнаю себя во всех этих категориях и не узнаю ни в одной.

Последний раз я переезжал несколько лет назад. Я поселился в этой квартире на четвертом этаже напротив канала. Стояло серое февральское утро, небо было того же того же цвета, что и мостовая. Грузчики прибыли на широкой тяжеловесной барке. Они выгрузили мебель на риву и доставили ее наверх с помощью подъемника. Закрепили на земле телескопический пандус, такой вертикальный рельс, который используется, когда в доме нет лифтов или достаточно широких лестничных проемов для габаритных грузов. Книжные шкафы, кроватные каркасы, все предметы обстановки были размещены на платформе, прикрепленной к рельсу. Платформа поднималась, медленно покачиваясь. В дом мебель внесли через окна. Грузчики подняли ее, расставили по комнатам и собрали за несколько часов. В конце дня, после их ухода, я взглянул на обступавшие меня стены. Я возбужденно переходил из комнаты в комнату: «Отныне мы будем здесь есть, спать, просыпаться! Мы будем просыпаться здесь!» Я спустился купить бутылку просекко, чтобы обмыть переезд. Когда я открыл дверь подъезда и вышел на улицу, то увидел мужчину и женщину, которые тоже закрывали узкую дверь соседнего с нашим подъезда. «Мои новые соседи!» – взволнованно подумал я. Я вступал в новую полосу жизни. Шагнув вперед, я приостановил их с радостной улыбкой, представился и сказал: «Надеюсь, грузчики вас не побеспокоили».

Мужчина и женщина с любопытством посмотрели на меня.

«С сегодняшнего дня я живу здесь!» – объяснил я.

Они переглянулись. «Простите?» – сказали они. Они говорили по-английски.

Только тогда я понял, что это туристы. Наверное, снимают квартиру, остановились на несколько дней в соседнем доме.

Казалось бы, недоразумение. Но нет: я правильно сделал, что представился в качестве аутсайдера по отношению к ним. Сам того не ведая, я поступил самым уместным образом, ближе всего подошел к истине. Настоящими жителями этого квартала были они, пусть даже они проведут в Венеции лишь один уик-энд за всю свою жизнь.

Я живу рядом с туристами. Я не просто встречаю иностранцев на улице. Туристы – мои соседи по дому. Я живу здесь постоянно, я всегда один и тот же. Они вечно меняются, они никогда не бывают одинаковыми. Мое постоянство соседствует с их изменчивостью. Жизнь распорядилась так, что я нахожусь рядом с безостановочно чередующимися людьми. Я живу в обстановке непрерывных перемен. Я питаю иллюзии, будто укоренился в Бытии, а сам лишь квартирант Cтановления.

Значит, Венецию действительно населяют одни туристы? Посмотри на них. Они приезжают, бродят по городу, едят, покупают следствия того, чего сами же являются причиной, сталкиваются с затвердевшим отражением самих себя. Повсюду множатся рестораны, бары, отели, владельцы съемных квартир, магазины безделушек и контрафактных сувениров, существующих только потому, что существуют туристы. Они с Венецией отражаются друг в друге как в зеркале. Вот такая поверхностная экономика, словно из всего тела Венеции только кожа является жизнеспособной и здоровой. Вследствие этого притупляется и венецианская смекалка: зачем ломать голову над новыми продуктами и услугами, если достаточно продавать бутерброды, и деньги сами поплывут тебе в карман?

Город выбрался на поверхность, полностью осев на эпидермисе. Это не новое явление. Как ты уже видела, перемены уходят корнями в семнадцатый и восемнадцатый века. Венеция перебирается от мышц к коже, целиком вылезает наружу и продает свою наружность; мало-помалу она становится чистым образом.

Развлечения, зрелища, удовольствия. Этот город одним из первых в Европе ввел моду на кофе. Здесь впервые частные предприниматели стали взимать плату за посещение оперы, «Андромеды», в театре Сан-Кассиано. В начале XVIII века Вивальди и другие композиторы сочиняли оперы, действие которых происходило в Греции и античном Риме, в Мексике времен ацтеков, в сказочных царствах Востока; оперы о средневековых рыцарях. Развлечения устраивались на любой вкус. Открывались общественные игорные залы для поддержания государственной казны. Изысканные ресторации, театр, опера, публичные дома, музыкальные школы при сиротских приютах, где лучшие композиторы работали для самых искусных оркестров того времени. Продавались дорогие товары, шелка, роскошные ремесленные изделия. Помимо этого, как я уже говорил, период карнавала служил не только для поддержания праздничного настроя венецианцев; он привлекал богатых иностранцев, побуждал их входить в издержки, устраивать приемы и вечеринки, а при желании – играть в азартные игры и увеселяться инкогнито, транжирясь под личиной маски, оставляя в городе как можно больше денег.

Иностранные путешественники возвращались домой с картинами и гравюрами, изображавшими город, не только ведутами и пейзажами, но и парадными портретами его правителей. Они покупали живописные ракурсы и панорамы, а также сцены, на которых политические ритуалы, дожеские процессии были уже не грозной демонстрацией силы, а безобидными парадами, экзотическими обычаями старой ослабевшей державы. Такие можно было повесить среди прочих сувениров, между гравюрой с татуированным аборигеном и вещицей в стиле шинуазри. В XVIII веке Венеция больше никого не пугает, это эксцентричная диковинка, «прелестная нелепость», словами Вольтера.

Каналетто предвосхитил появление плаката и открытки. Венеция продает собственный образ. Постепенно город привыкает к тому, что не выражает что-то новое, что-то отличное от себя: он вольготно устроился на своем названии. Город понимает, что одного слова «Венеция» достаточно, чтобы произвести впечатление. Не стоит придумывать другие слова, новые фразы, темы, образы, предложения. Довольно повторять до изнеможения: «Венеция, Венеция, Венеция». Мир это устраивает. Тебя слушают заворожённо.

Соблазн жить на ренту велик, и Венеция поддается ему, становясь своей противоположностью, источником новизны и авангарда. Под конец XIX века она изобретает биеннале современного искусства, а в 1930-е годы – кинофестиваль, даже Международный фестиваль киноискусства, который официально установил, что кино – тоже искусство.

Столетие назад Первая мировая война прервала поток туристов, разорила местные фабрики; в течение нескольких месяцев в городе царил голод. Тогда горожане занялись самокритикой и поняли, что слишком многое исходило из единственного источника дохода – «индустрии пришлых». Так они ее и называли в те годы на митингах и в газетах. «Индустрия пришлых» – крайне сочное выражение: ты словно видишь, как пресс-формы штампуют туристов из плоти и крови, одного за другим, и укладывают их на конвейерные ленты. В то время вопрос заключался в том, как бороться с внезапно наступившей бедностью. Тогда венецианские капиталисты, политики-консерваторы и социалисты решили сделать ставку на тяжелую промышленность, построив на краю лагуны огромные фабрики, верфи, нефтеперерабатывающие и химические заводы. Этот период длился менее века и завершился благодаря глобальному переустройству экономики. Остались крупные верфи и действующие порты. Они нарушают равновесие лагуны, а значит, в долгосрочной перспективе уничтожат и Венецию во имя нескольких тысяч рабочих мест. Тем временем, город снова начал максимально раскручивать «индустрию пришлых». Теперь она последовательно реализуется в полном объеме, заменяя самих венецианцев на пришлых: в домах, магазинах, на предприятиях.

Вот уже почти четыре столетия Венеция являет собой опередившую время смесь Лас-Вегаса, Бродвея и Диснейленда. И Помпеи. Венеция изобрела общество развлечений. Чтобы спастись, она утратила себя. А утратив себя, спаслась. Чтобы выжить, она начала исполнять роль самой себя, продавать себя, предлагать представление о самой себе: сцену, образ, развлечения, культуру. Туризм.

Но и до Маргеры у Венеции была промышленность, и отчасти есть до сих пор. У Венеции были мышцы, поджелудочная железа, почки, печень, а не только кожа. Со времен Средневековья здесь были стекловаренные печи и верфи. Затем, в ХIX веке, появились литейные заводы, мельницы, хлопчатобумажные фабрики, часовые заводы, пивоварни, хлопковые и табачные фабрики. Калле, по которой я гонял в детстве на велосипеде, называется Литейная, потому что именно там находились литейные заводы Невилла. Их основал шведский промышленник в середине XIX века. Они проходили от Рио делле Мунегете до церкви Сан-Рокко, включая дом, где я вырос. Заводы были с два футбольных поля. Они стояли на земле, где располагался манеж. Кажется, будто проводишь раскопки во времени: верхний слой – детские велосипедные гонялки, ниже – литейные заводы, еще ниже – лошади. Двигаться по поверхности Венеции все равно что вскрывать слои эпидермиса, напластования панцирей, отложения оболочек, как личных, так и исторических. Кожа стен тоже таит в себе сюрпризы. Летом 2020 года часть византийских мозаик базилики на Торчелло была снята для реставрации. Археологи не могли поверить своим глазам: свет увидели каролингские фрески. Историю зарождения города нужно переписывать.

Теперешняя Венеция никогда не бывает всей. Не потому только, что в настоящий момент ты видишь прежде всего ее прошлое, а сегодняшний день состоит в упрямом продолжении вчерашнего дня. Критическая точка – это будущее. Мы должны передать город тем, кто придет после нас, его нельзя извести, нельзя насладиться им всецело. Те, кто намерен просто-напросто попользоваться им, не понимают этого. Такие люди принадлежат к негодной части человечества. Зачастую это жадные и слепые люди. Но их надо понять: в конце концов, они лишь стремятся взять от жизни как можно больше, как и весь остальной мир.

Однако жить в Венеции означает преуменьшить свое настоящее. Освободить место для прошлого, позволить ему занять бόльшую часть сцены, а также уступить место будущему, согласиться на роль передатчиков, съемщиком жилья, очередных жильцов, даже если вы там родились и выросли.

Время, которое мы проживаем в Венеции, напоминает банковский кредит. Оно в большом долгу перед будущим и должно выплачивать ему проценты. Значительная часть венецианского настоящего уходит на заботу о прошлом, на его восстановление, а также о будущем, которому это прошлое нужно передать нетронутым настолько, насколько это возможно. Не знаю, сколько людей согласились бы жить на таких условиях.

Что предлагает Венеция взамен? Ни с чем не сравнимое качество жизни и много-много красоты. Вернее, жеманной версии красоты. Венеция приторна и без лавок с побрякушками и сувенирным хламом; не столько сама по себе, сколько из-за риторики, которую вызывает у приезжих: «Какое чудо! Какое очарование! Какое великолепие!». Это мировая столица китча.

Я только что рассказал тебе об исторических и экономических причинах строительства порта Маргера. Я не сказал всей правды. Промышленная зона создана по более веской причине. До того как был построен нефтехимический комбинат, солнце заходило на чистом горизонте, рядом с Монселиче и Эуганскими холмами. В течение почти столетия оно садится среди труб, клубов дыма, подъемных кранов и силуэта черной радуги – большого полукруга этиленовых трубопроводов. Наступает полдень, затем вечер. Солнце садится, становится оранжевого цвета, постепенно краснеет и плавится, растекаясь по небу липким розовато-лиловый сиропом. Нефтеперегонные заводы химически нейтрализуют его. Дымовые трубы протыкают раздувшийся шар. Мохнатая грядка заводов прорастает на просторах романтики. Маргера была построена в качестве противоядия от китча венецианского заката.

Иногда ясные дни противостоят грубой безвкусице панорамы. Утренней порой Венеция бывает похожа на альпийскую деревню. Ночная гроза омыла воздух, бора смела пыль, витающую в атмосфере, колокольни и купола высятся у подножия Доломитовых Альп. С берега лагуны на Лидо можно различить горные контуры и вершины: Чимон делла Пала, Пала ди Сан-Мартино и Фрадуста над колокольней Сан-Марко, Крода Гранда над Базиликой, гору Аньер над Санта-Мария-Формоза.

Ты испытываешь аллергию на любой китч. У тебя мурашки бегут по коже, когда ты видишь, как кто-то покупает карнавальную маску с каймой из золоченого кружева, или выглядывает из вапоретто, чтобы сфотографировать палаццо Барбариго, покрытый фальшмозаикой конца XIX века. На душе выпадает эритема, крапивница, сыпь. Так и хочется провалиться, отмежеваться от человечества, найти какое-нибудь укромное местечко за пределами мира. Ты возвращаешься поздно вечером, после полуночи, и видишь, как что-то прошмыгнуло по мостовой. Это крысы уносятся прочь, заслышав твои шаги. Они юркают в нижний проем подъездной двери или с перепугу ныряют в воду. Некоторым удается протиснуться в люк уличного водостока и исчезнуть под домами. Это может стать решением проблемы. Разве древние христиане не прятались в катакомбах? Но венецианцы не могут перебраться под землю. В городе нет подвалов, подземелий, туннелей под улицами. Есть несколько склепов, неглубоких и наполовину затопленных водой. Нет подземных убежищ. Венеция построена на грязи, сваях и дощатых настилах; настоящего фундамента нет, она опирается на поверхность. У нее нет бессознательного, она вся снаружи, вся вовне, вся кожа. Ей негде спрятаться, чтобы сохранить более подлинную сущность, чем та, которая выходит на поверхность. Вcе внутреннее содержание на виду; реальность – это лицо, фасад, эпидермис.

Кто является действующим чемпионом мира по борьбе с венецианским китчем? Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер. Что до меня, так он понял все. Он сражался с риторикой красоты, используя оружие возвышенного.

Возвышенное – это не красота. Это видение чего-то грандиозного, что завораживает и пугает. Это не изящество и очарование, а притягательность и ужас – вот что такое возвышенное. Всю жизнь Тёрнер писал грозовые тучи, давящие на пейзаж, альпийские ущелья и снежные бури, разрушительную мощь сходящей лавины, морские тайфуны, штормовые волны с недосягаемым берегом на горизонте, кораблекрушения. Карфаген, ослепленный солнцем в контровом свете. Град и пламя, обрушившиеся на Египет фараона. Грохочущую вспышку Везувия. Лондон, пожираемый пламенем до небес. Трафальгарскую битву. Смерть, запрокинувшуюся на бледном коне. Сумерки в вечер всемирного потопа. Все очарование, весь ужас возвышенного.

Останавливаясь здесь, он запечатлевал Венецию на многочисленных акварелях и картинах маслом. Среди них есть и такие, на которых город едва угадывается.

Большое белое сияние застилает холст. За толщей света, закрашенная мазками кисти, вырисовывается Санта-Мария делла Салюте. Ее купол сведен до намека, блеклый рисунок в размытых очертаниях Большого канала. Это не сонный туман. Это рассеивается Венеция. Она удаляется с поверхности картины, снова впитывается ее кожей.

Так же как он смотрел в глаза цунами, небесным катастрофам, земным бедствиям, в Венеции Тёрнер увидел бездну будущего. Город падет, но его дворцы не рухнут вертикально сверху вниз – их засосет горизонт в точке убыли бесконечности. Эта бездна низвергается не в пространстве, а во времени. Венеция возвышенна, она завораживает и пугает, потому что ей суждено расcеяться.