Текст книги "Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6"

По сравнению с нашей предыдущей поездкой кое-что изменилось. Ким стал еще более воздержан, более серьезен, без прежней напыщенности и решительно настроенный не поддаваться соблазнам обычного туризма, отказывая себе даже в нормальных удобствах. Везде, куда бы ни отправились, мы машинально искали себе самый дешевый ночлег; в поездах всегда ездили третьим или «жестким» классом, и ездили бы четвертым, если бы таковой существовал в природе (как происходило в Боснии, где Ким годом ранее путешествовал в грузовиках для перевозки скота). Но он, как всегда, был таким же приятным и интересным спутником. Как обычно, он позаботился о том, чтобы узнать из различных источников историю тех мест, по которым мы путешествовали. Эти знания были тем более ценны, ибо у нас не было никаких путеводителей (французский путеводитель по Югославии был издан позже). Таким образом, я узнал кое-что о многолетнем противостоянии турок и сербов; эту тему мы сочли куда более интересной, чем современная политика Югославии. Но большинство мыслей, сил и бесед были связаны с насущными проблемами: как отыскать подходящее жилье, где раздобыть пищу, питьевую воду, как добраться из одного места в другое. Алкоголь на Балканах мы пили весьма экономно: иногда это было пиво (если вообще удавалось его найти), а иногда местное вино – сливовица. Вообще, все путешествие, как, впрочем, и другие два, было очень скромным. Дело заключалось не только в известном аскетизме. Денег у нас с собой было немного – я жил целиком на свою оксфордскую стипендию, да и Ким тоже был небогат. Все расходы я записывал в крошечном блокноте. Возможно, все это звучит довольно безрадостно, однако, по правде говоря, то время было для нас цельным и интересным: я по сей день могу восстановить в памяти почти все путешествие. Самым большим для нас лишением было отсутствие английских газет.

Что касается языка, то мы в значительной степени полагались на знания Кимом сербско-хорватского. И этих знаний для наших текущих нужд более чем хватало. Мне удалось изучить несколько важных фраз. Ima li voda ovde? («Есть ли здесь вода?»), Imate li grozhdje, hleb, sobu? («Есть ли у вас виноград, хлеб, комната?»), Gde je nuzhnik? («Где туалет?») (Последний вопрос был обычно излишним. «Нужник», если речь шла о закрытом помещении, представлял собой зловонную каморку; на открытом воздухе это было что-то вроде отдельной караульной будки, которую можно было легко опознать.) Очень часто, когда мы заходили в какую-нибудь деревню, тут же откуда-то появлялся местный «знаток» английского. Как правило, это был немолодой человек, который эмигрировал в Америку приблизительно в 1910 году и возвратился на родину через некоторое время после войны, оставив на чужбине и большую часть ранее приобретенных языковых навыков. Мы привыкли, что обычно нас приветствовали на дружеском, но дремучем американском сленге: «Привет, сукин ты сын». Познания Кима в сербско-хорватском языке действительно оказались весьма полезны: он вполне мог поддерживать беседу с кем-нибудь из местных.

Гостиницы на Балканах в то время были совсем не такими, как сейчас. Их названия выдерживались в самых высоких традициях – «Ритц», «Бристоль», «Карлтон», хотя до настоящих отелей им было очень далеко. Наверное, лишь одна или две гостиницы имели электричество, а в большинстве электричества не было.

Такого понятия, как водопровод, здесь не было и в помине, а так называемые уборные были слишком ужасны, чтобы подобрать слова для их описания. Постели оказались не так уж плохи, хотя не было уверенности в чистоплотности их предыдущих обитателей. А вот пища оказалась удивительно вкусной, хотя, возможно, это скорее из-за слишком хорошего аппетита, чем по каким-нибудь другим причинам. О ваннах я ничего не помню – даже сомневаюсь, принимал ли я вообще ванну во время путешествия, – особенно после отъезда из Германии.

Несмотря на известный примитивизм жизни и недостаток элементарных удобств на Балканах, отношение со стороны местных было довольно дружелюбным. У нас ни разу не возникало опасений за собственную безопасность или за сохранность нашего достаточно скудного имущества. Единственными местами, которые посещали туристы, были Дубровник и Котор. Очень часто нас принимали за немцев. Многие из местных, наверное, никогда раньше не встречали англичан. Несколько раз нас с Кимом принимали за братьев: тогда, возможно, между нами существовало небольшое внешнее сходство, которое бросалось в глаза людям, не привыкшим к английскому типу лица. Вообще, за эти несколько недель нам так часто приходилось быть вместе, нас почти никто не сопровождал, и вообще почти не на что было отвлечься, что мы уже, возможно, начали всерьез раздражать друг друга. Однако личные отношения мы все-таки не испортили, хотя я припоминаю один случай, когда слегка поссорились и потом по уже неведомым причинам брели куда-то несколько миль, один впереди, другой чуть позади; и каждый шагал наедине с собственными мыслями и облаком назойливых мух над головой…

Во время путешествия по Албании мы вынуждены были оставить надежду на получение болгарских виз и вместо этого решили ненадолго посетить Северную Грецию. В греческом дипломатическом представительстве в Тиране нам выдали визы (что было нетипично для Балканских стран в то время). Мы планировали пройти сорок с лишним миль от Охрида через Ресан до Битолы, что на самом юге Югославии, откуда потом можно было уже поездом отправиться в Грецию. Деревень по дороге попадалось очень мало, и, лишь пройдя двадцать семь миль, мы обнаружили небольшую гостиницу. Но потом оказалось, что это местный бордель. Утолив жажду пивом и отвергнув все предложения развлечься и отдохнуть, мы продолжили путь и даже намеревались тем же вечером добраться до Битолы. Но мы явно не рассчитали своих сил. Целый день с тяжелыми рюкзаками за плечами мы брели по дорогам, холмам и пригоркам, изнывая от жары и усталости. Наступил вечер. К счастью, после нескольких миль пути нам удалось-таки отыскать место для ночлега. До Битолы мы добрались на следующее утро, после еще трех часов ходьбы.

Два дня спустя мы уже тряслись в поезде по направлению к деревне, которая по-гречески называется Арнисса, а по-македонски – Острово. Мы уже преодолели половину расстояния до города Салоники. Это место мы выбрали по карте: нам понравилось его расположение у большого озера, рядом с горным массивом Каймакчалан. Местный пейзаж вполне оправдал наши надежды, однако сомневаюсь, что в Арниссе прежде бывало много посетителей (это теперь здесь перспективный летний курорт). Тогда там не было ни единого намека на гостиницу. И вдобавок не было никаких дорог; чтобы добраться до озера, мы вынуждены были шагать прямо по рельсам. В небольшом ресторанчике на станции мы познакомились с одним крестьянином, который предложил нам комнату в своем доме. Там мы провели четыре ночи, заплатив хозяину приблизительно по три (старых) пенса за ночь. В комнате, по сути, не было кроватей, зато было два деревянных сундука, накрытые чем-то вроде стеганых одеял. На них мы и спали, хотя я предполагаю, что и на полу мы бы тоже, наверное, чувствовали себя неплохо. Уборная была великолепна в своей архитектурной простоте. Небольшая часть второго этажа, которая несколько выступала над первым, была отгорожена; две половых доски были подняты, и оставлено треугольное отверстие, через которое можно было видеть освещенный солнцем пол. Вот и все. Что касается еды, то мы превосходно питались в станционном ресторанчике. Местное население представляли славяне, говорившие на македонском языке – смеси сербского и болгарского, – впрочем, даже ближе к сербскому, что нас вполне устраивало. Но здесь мы встречали и греческих солдат, с которыми разговаривали главным образом по-французски. Что касается местных диалектов, то с ними можно было запутаться. Например, по-гречески слово «да» звучало так же, как македонское «нет» – а именно: «най». Если подразумевался отрицательный ответ, то голову поднимали вверх. А если «да» – то качали ею влево-вправо. В общем, здесь таилась еще одна ловушка для несчастных англичан, и попасть впросак было проще простого. Делать в этих местах было особенно нечего. Мы проводили время на берегу озера, купались в его, как утверждали местные, лечебной воде, читали труды Платона и Фукидида, ели в ресторанчике и беседовали с крестьянами и солдатами. Мои совокупные расходы за эти четыре дня составили всего шесть шиллингов.

Потом мы сели в поезд на Битолу. С этого времени мы уже не совершали пеших переходов, а медленно, с множеством пересадок, добирались до Белграда по железной дороге. В первый день мы доехали от Битолы до Скопье. Хотя путь составлял всего сто двадцать миль, наша поездка длилась двенадцать часов. В то время на участке пути протяженностью в восемьдесят миль была проложена узкоколейная горная железная дорога с радиусом поворотов приблизительно в сто ярдов. Каждый мог на таком повороте выйти из поезда, пересечь поле или долину и снова вскочить на подножку с противоположной стороны. Становилось еще жарче. Мы ели виноград с хлебом и интенсивно потели. В противоположном конце небольшого деревянного вагона у одной женщины случился кашель с кровью.

Но мы все-таки собирались снова воссоединиться с цивилизацией. Через Велес проходила железнодорожная магистраль, связывавшая Салоники, Скопье и Белград. Поэтому от Велеса до Скопье мы уже наслаждались скоростью – там поезд, возможно, развивал до сорока миль в час. Сильная гроза охладила воздух и превратила все окрестности в непроходимую грязь.

В Скопье все мои внутренности впервые восстали против непривычной пищи и физического напряжения. Последней соломинкой была еда, состоящая из целой дыни и стакана кислых сливок. Говорят, местные крестьяне на такой пище доживают аж до ста двадцати лет, но лично я лежал в постели и чувствовал себя просто ужасно, в то время как Ким, редко страдающий от желудочных расстройств, весело взирал на то, что происходило на улице ниже. Но лишь когда мимо провели медведя, участвующего в местных представлениях, я с трудом подобрался к окну и выглянул наружу. На следующий день мне стало заметно лучше, и мы выбрались побродить по городу. Большая часть достопримечательностей Югославии заключается в ее турецком наследии – это мечети, различные здания, небольшие заведения, где разнообразная пища хранится горячей в глубоких блюдах, выставленных на витринах. Здесь еще можно было встретить немало пожилых людей явно турецкого происхождения – серьезных, учтивых, пишущих по-турецки арабскими буквами, что в самой Турции уже запрещено. По сравнению с ними сербы казались нахальными и в целом маловоспитанными.

Наш путь к Белграду был разбит на несколько неспешных этапов. На последнем мы сели в вечерний поезд, настолько забитый пассажирами, что пришлось стоять на открытой платформе между вагонами, где мы задыхались всякий раз, когда проезжали очередной туннель. Приехав в Белград в пять утра и ни разу за ночь не сомкнув глаз, мы вынуждены были еще целый час топтаться по улицам, прежде чем наконец отыскали более или менее сносное жилье.

К тому времени я уже испытывал нешуточную потребность в привычных домашних удобствах и компании и решил, что настало время возвращаться в Лондон. Ким предпочел перед возвращением на родину снова наведаться в Белград. Прежде чем это сделал, он, по-видимому, спустился вниз по Дунаю к Железным Воротам, что приблизительно в ста милях восточнее Белграда: в своей книге он утверждает, что отправился туда перед войной, и, скорее всего, так и было. Что касается меня, то после тридцати двух часов тряски в «жестком» вагоне я прервал путешествие во Франкфурте. Через некоторое время мне удалось отыскать достаточно дешевое место для ночлега, однако вскоре после полуночи обнаружилось, что койку вместе со мной делят еще с полдюжины клопов. На следующий день, не имея в запасе немецких денег и не желая больше занимать в банке, я наведался в британское консульство во внерабочее время и справился, не могут ли они проявить любезность и дать мне марку в обмен на шиллинг. Консул смерил меня сердитым взглядом, сунул марку мне в руку и велел убираться. В это время мы с Кимом, видимо, ожидали необычайной услужливости со стороны консульских чиновников его величества. Наконец, проведя день в Роттердаме, я возвратился в семейную квартиру на Олд-Бромптон-Роуд. Первое, что мне нужно было сделать, – это поскорее принять ванну; а второе – с небольшим перерывом – еще одну…

Киму предстояло еще целый год провести в Кембридже. Это потому, что, справившись только с третью первой части публичных экзаменов по истории на степень бакалавра, он переключился на экономику. (По данному предмету он в конце концов добился II: I, что – поскольку первой степени в экономике добивались редко – было, по-видимому, эквивалентно первой степени по большинству остальных дисциплин.) Я ничего не знал о его жизни в Кембридже, равно как и он – о моей. Насколько помню, из его друзей в Кембридже я встречался лишь с Майклом Стюартом, Джоном Мидгли, о котором упомяну ниже, а немного позднее – с Гаем Бёрджессом. Я встретил Кима в Кембридже, когда навещал там кое-кого из своих друзей по Вестминстер-скул. Он однажды приехал в Оксфорд. Это произошло осенью 1932 года, и мы пообедали с Морисом Боурой в Уодхеме. На этой встрече присутствовал кто-то еще, но беседа подробно не отложилась в моей памяти.

В Кембридже у Кима, кажется, выдался несколько облегченный режим. Он не играл в спортивные игры и не принимал участия в общественной жизни. Но свое время, должно быть, он полностью отдавал работе и имел причастность к деятельности местного социалистического общества. Я мало что слышал о его политической деятельности в Кембридже, о которой много написано в различных источниках. Однако было достаточно ясно тогда – и еще более очевидно теперь, – что никакой тайны из этого никто не делал. Помню, как-то раз он заявил, что, несмотря на свое заикание, начал даже выступать с политическими речами. Во время рождественских каникул 1932/33 года мы почти не виделись, потому что в качестве одного из этапов своего политического образования я на время переехал в Ноттингем.

В январе 1933 года Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Ким предложил поехать с ним в Берлин на пасхальные каникулы и посмотреть, что там происходит. После окончания Оксфорда, когда я только пытался встать на журналистскую стезю, у меня были весьма смутные представления о происходящем, и я сразу же согласился. И вот 21 марта мы приехали в Берлин – на День Потсдама[15]15
  «День Потсдама» – церемония, посвященная открытию рейхстага после прихода к власти Адольфа Гитлера. Гитлер выбрал для проведения церемонии именно 21 марта потому, что в тот день шестьдесят два года назад Отто фон Бисмарк созвал рейхстаг Второго рейха. Соответствующий день в 1933 г. знаменует, таким образом, начало Третьего рейха. (Примеч. ред. оригинального изд.)


[Закрыть]. В тот вечер было устроено огромное факельное шествие – якобы в ознаменование повторного открытия Рейхстага в Потсдаме, но, прежде всего, это было нацистское пропагандистское мероприятие. Мы наблюдали за происходящим с балкона на Потсдамер-штрассе, где сняли комнату. Кто-то в соседнем доме сбросил вниз, на головы марширующих штурмовиков, рулон туалетной бумаги. Трудно сказать, стало ли это проявлением энтузиазма, грубого немецкого юмора или, как я искренне надеялся, пренебрежения к нацистам.

Мы остановились в том же доме, в котором Ким останавливался во время своей предыдущей поездки в июле. Это был отнюдь не дом, где обычно снимали комнаты представители левых, а скорее наоборот. Одним из постояльцев был штурмовик, и мы с ним обычно встречались в комнате домовладелицы и затевали жаркие политические споры.

Мы с Кимом довольно открыто заявляли о своей антинацистской позиции. Скорее все-таки Ким, поскольку мой немецкий не был достаточно хорош для поддержания дискуссии. Насколько помню, он утверждал, что нацизм – не революционное движение, а просто реакционное средство сохранения капитализма против наступления социализма и что форма, которую он обретает в Германии, вероятнее всего, приведет к войне. Мы слегка подшучивали над военными упражнениями, в которых принимал участие наш сосед-штурмовик – небольшого роста, среднего возраста, пузатый, он являл собой довольно невыразительный образец арийской мужественности. Со своей стороны он решительно, хотя и довольно добродушно, парировал наши нападки; он и в самом деле был довольно милым – в то время как домовладелица, питавшая слабость к Киму, нервничала, боясь, что кто-нибудь подслушает. В это время приобщение страны к господствующей идеологии еще не было завершено. Ким, который привез парочку марксистских книг, добавил к ним еще двенадцатитомник Ленина, купленный у лоточника. Он пояснил, что сейчас самое время покупать такие книги по дешевке. Но внешне Берлин теперь был весь в нацистских флагах и антисемитских плакатах и лозунгах; даже Веддинг, прежде коммунистический район, в этом смысле уже не являлся исключением.

После нашей совместной поездки на Балканы политические убеждения Кима развивались очень быстро. Это было не столько изменение взглядов, сколько более глубокие знания и еще больший интерес к марксизму. Говорят, в то время я называл его коммунистом⁴, и, вероятно, так и было, из-за отсутствия более подходящего прозвища, хотя я точно не уверен, что именно в возрасте двадцати лет я подразумевал под термином «коммунист». Если это означало того, кто рабски принимал навязываемый партией политический курс или его внезапное изменение, тогда это к Киму вряд ли относится. Я всегда считал его человеком самого независимого нрава, которого когда-либо встречал. Беседуя с ним, я понял, что большинство моих взглядов являются, по сути, общепризнанными; свои же Ким, казалось, сформировал для себя сам. Но в то время он, должно быть, видел в Марксе «золотой ключ» к толкованию истории и политико-экономической борьбы. Он восхищался Лениным как выдающимся революционером-практиком, который одновременно подал все это в письменном виде. Но мне не показалось, что Ким так уж сильно интересовался Россией. Коммунистическая партия Германии, которая могла набрать несколько миллионов голосов на всеобщих выборах, представляла для него куда большую заботу. Немецкие коммунисты оказались не способны предотвратить выход Гитлера на политическую сцену и теперь отошли на задний план. Возможно, это помогло отвлечь Кима, всегда верящего в реальную власть, от международного коммунизма и заставить повернуться лицом к Советскому Союзу как главной движущей силе сопротивления фашизму.

Наши три недели в Берлине весьма отличались от предыдущих совместных поездок за границу. Каждый из нас взял с собой кое-какую работу и ежедневно тратил на нее добрую часть суток. Иногда мы вместе выходили в город, но зачастую бродили в одиночку. Однажды Ким наткнулся на знакомого из Кембриджа, Джона Мидгли, которого после этого мы встретили еще несколько раз. Помнится, он был с нами, когда мы посещали политический митинг, упоминаемый в парочке книг или статей о Киме Филби. Так, видя нацистское приветствие, Ким выражал героическое несогласие поднимать руку в ответ. Это верно: мы не отвечали на подобные приветствия; но подобный героизм был ни к чему, поскольку те, кто нас окружал, понимали, что либо мы иностранцы, либо просто не хотим поднимать шум. В то же время мы совершенно осознанно избегали нацистских приветствий и выкриков «Хайль Гитлер!».

Но вернемся к вопросу, о котором я упоминал в начале этой главы. Связаны ли были эти три поездки с какими-нибудь прямыми или косвенными контактами между Кимом и советской разведывательной службой? Или привлек ли он к себе внимание советской разведки? Я, естественно, не могу утверждать по поводу тех путешествий в Европу, когда не был в его компании. Например, непосредственно до и после поездки 1932 года или во время его берлинской поездки. То же самое касается и многих случаев в нашей совместной поездке в Берлин в 1933 году, когда в силу ряда обстоятельств мы не всегда были вместе. Но во время нашего совместного пребывания не произошло ничего такого, что даже отдаленно намекнуло бы мне на прямые или косвенные контакты с советскими или другими тайными агентами или хотя бы на какой-нибудь интерес со стороны иностранных спецслужб, – за это я могу ручаться.

В июне 1933 года Ким навсегда покинул Кембридж. Должно быть, он почти сразу же уехал в Вену (в своей книге он пишет, что его подпольная деятельность началась в Центральной Европе в июне 1933 года). И, насколько помнится, до отъезда мы с ним так и не увиделись. Элизабет Монро⁵ пишет, что Ким твердо намеревался улучшить свои познания в немецком, чтобы попасть на дипломатическую службу. Кажется, он не слишком распространялся об этом своем намерении: даже у меня сложилось тогда смутное, но ошибочное впечатление, что он занимается постдипломным обучением в Венском университете. (Его немецкий язык был и так уже достаточно хорош; если бы он думал только о дипломатической службе, то стоило бы лучше отправиться на год во Францию. При этом обязательным является практическое владение французским языком.) Возможно, главная причина его отъезда в Австрию заключалась в том, чтобы окунуться в гущу европейской политики. Если так, то он сделал правильный выбор: зимой 1933/34 года канцлер Дольфус разгромил венских социалистов, а правительственная артиллерия открыла огонь по жилым кварталам рабочих. Как теперь известно, Ким активно помогал представителям левого крыла спасаться от полиции, включая беженцев из нацистской Германии.

Я еще долгое время ничего не знал об этом. Ким почти не писал мне, да и в любом случае не мог бы свободно писать об этом в сложившейся ситуации. Но в феврале 1934 года я получил письмо, в котором он сообщал, что собирается жениться на девушке, с которой уже несколько недель проживает в очаровательной квартире. Квартиру он описал подробно, а вот о девушке – почти ни слова. В ответном письме я поздравил его, добавив, что, к моему сожалению, на этом, наверное, его путешествия закончатся. Раньше у меня теплилась надежда на то, что после окончания летнего семестра в Оксфорде мы с Кимом, возможно, совершим еще одну поездку за границу, прежде чем каждый из нас начнет зарабатывать себе на жизнь.

Лиззи (она сама так произносила свое имя – не Литци) была еврейкой, частично венгерского происхождения, коммунисткой или сочувствующей коммунистам, на год или два старше Кима⁶. Раньше она уже была замужем и развелась. Ким познакомился с ней вскоре после прибытия в Вену и на какое-то время поселился в доме ее родителей. Они приехали в Лондон в мае 1934 года, это случилось за несколько недель до того, как я их увидел. До середины июня я был по горло занят подготовкой и сдачей последних экзаменов, а после того – в неменьшей степени – увлечен одной немецкой девушкой. Лишь в июле я впервые увидел Кима и Лиззи в доме Доры Филби на Эйкол-Роуд. Лиззи оказалась не такой, какой я ее представлял: эдакая jolie laide[16]16
  Интересная, привлекательная женщина или девушка, при этом внешне не отличающаяся красотой.


[Закрыть], даже, наверное, больше laide, чем jolie, очень женственная, не «явная интеллектуалка», но очень живая, полная вдохновения; ее привлекательность лежит в ее живости и ощущении веселья. Едва ли она соответствовала представлениям семейства Кима о его будущей супруге; но уже с подросткового возраста он научился самостоятельно принимать решения…

К тому времени я уже несколько освободился от своих забот. Немецкая девушка решила вернуться во Франкфурт, а для поиска работы сейчас была не лучшая пора. Как раз в это время был убит австрийский канцлер Дольфус. Вена явно казалась тем местом, каким был Берлин шестнадцатью месяцами ранее. Дополнительную привлекательность Вене придавало то, что путь туда лежал через Франкфурт.

Ким и Лиззи снабдили меня именами и адресами своих венских друзей. Я уехал в Вену, сделав остановку во Франкфурте, в начале августа.

Может оказаться, что Вена как раз и была тем местом, где Кима завербовала русская разведка либо где на него хотя бы положили глаз, но я, к сожалению, не могу сообщить, чтобы мой визит туда вызвал хоть какой-то интерес. Во-первых, тогда уже не происходило ничего политически важного: в Вене снова все успокоилось. Во-вторых, хотя, как было условлено, связался почти со всеми друзьями из переданного мне списка, я мало что понял из той захватывающей подпольной политической жизни, которую, должно быть, вели Ким и Лиззи. Вероятно, их друзья держались весьма осмотрительно с вновь прибывшим, но не менее важная причина заключалась и в том, что из них мало кто говорил по-английски, а мой немецкий язык оставлял желать лучшего. Если бы мне удалось повстречать единственного англичанина в моем списке, корреспондента Daily Telegraph Эрика Гедди⁷, я бы, наверное, узнал намного больше, но весь месяц тот находился где-то за пределами Вены. Одной из приятельниц, рекомендованных мне Кимом и Лиззи, была дочь заключенного в тюрьму австрийского социалиста. Она работала гидом для британских туристов из Рабочей ассоциации путешествий, и я участвовал в одной из ее экскурсий. Они были такими же, как и большинство других. Шёнбрунн[17]17
  Шёнбрунн (нем. Schloß Schönbrunn) – основная летняя резиденция австрийских императоров династии Габсбургов, одна из крупнейших построек австрийского барокко (архитектор – Иоганн Бернхард Фишер фон Эрлах). Расположен в западной части Вены в районе Хитцинг. Один из самых красивых дворцово-парковых ансамблей Европы.


[Закрыть], конечно, не был так же хорош, как наш замок в Лидсе, а где же можно было выпить чашку чаю? Но для обыкновенного мужчины и женщины они, конечно, были весьма пылкими социалистами и живо обсуждали все, что происходило в Австрии. Наша экскурсовод думала, что безопаснее всего подождать, пока мы доберемся до Венского леса и выйдем из автобуса. Получив от нее инструкции, мы стали вести себя как заговорщики, держались вместе, говорили пониженным голосом и наблюдали за посторонними. Здесь имеется сходство с историей, пересказанной в книге Патрика Сила⁸ о встрече социалистов-заговорщиков в Венском лесу, устроенной Кимом через австрийскую девушку для Гедди. Возможно, это была одна и та же девушка. Еще в моем списке был беженец из Берлина, проживающий под вымышленным именем. Но в то время как все эти друзья, по-видимому, представляли левое крыло и до некоторой степени предчувствовали то, что может принести им будущее, ни один из них не годился в кандидаты на роль советского разведчика, нацеленного на вербовку Кима Филби.

После двухдневной поездки в Будапешт по реке и заключительной недели во Франкфурте я вернулся в Англию. В сентябре 1934 года с работой было трудно. Кроме того, я слег с ангиной. Для моего выздоровления Дора Филби предложила домик, который сняла в Северном Уэльсе. Он выходил окнами прямо на живописную узкоколейку между городками Блайнай-Фестиниог и Портмадог. Здесь мы с матерью провели пару недель. Поезда, которые под воздействием одной лишь силы тяжести двигались на запад, прекратили движение к концу лета, и теперь до ближайшей дороги было полторы мили. Это было восхитительное место.

В последний день 1934 года я наконец нашел себе работу – в качестве копирайтора в фирме S.H. Benson Ltd⁹, одном из крупнейших рекламных агентств в Англии. Ким тем временем занялся журналистикой, приступив к работе в Review of Reviews. Мы оба начинали с четырех фунтов в неделю. Через пару месяцев мне уже платили пять фунтов; о карьерном росте Кима я никогда не слышал.

Но к тому времени у него на уме, по-видимому, вертелись куда более важные вещи…