Текст книги "Призрак Адора"

Глава 9
Восстание

Многие не спали в ту ночь. Непрерывно визжал единственный наш точильный брусок. Изготавливалась из прочного дерева навеска на лошадиную упряжь – для перевозки тростника. Хлопотала Ари, накладывая на раны Тамбы целебную травяную мазь. Скрипел корешками, растирая их в горшке, Пантелеус. И шуршали, шуршали в чёрных невидимых зарослях голодные белые псы.

Пленница людоеда

Длинному Носу было приказано утром никого не будить. Я очень хотел, чтобы люди поспали лишний час и набрались бы сил: день предстоял нешуточный. Не вышло. Бедные рабы сами, повинуясь страшной привычке, в известный всем час стали просыпаться и выходить из хижин. Их хорошо покормили.

– Тамба, – сказал я взволнованному африканцу, – сообщи своим, что сегодня нужно работать не жалея себя. Один день. Если сделаем две обычные нормы – вечером меня назначат управляющим. Я возьму на себя сторожей и мушкеты. Ещё один человек позаботится о собаках. Тогда, если захочешь, – уводи всех в Адор. А захочешь – пойдёшь с нами: моя команда отправится в глубь острова, искать дона Джови.

– Мы спрячем женщин в лесу, – горячо заговорил он, сверкая глазами. – А все мои мужчины встанут рядом с тобой. Мы тоже пойдём искать дона Джови!

На плантации рабы сгрудились в молчаливую, пёструю кучу. Поодаль стояли монах-учётчик с пером и бумагой, Длинный Нос и пара любопытствующих сторожей.

– Кто чувствует в себе силы работать с мачете – разбирайте ножи! – громко сказал я. – Носить вязанки сегодня не придётся. Тростник будем возить на лошадях. Ножи наточены, работать будет легко. И ещё. Сейчас сюда привезут бочку с водой. Любой человек в любое время может остановить работу, подойти и напиться. Все понимают меня? Сделаем две нормы – будем жить. За дело, братцы!

И полыхнула вдоль кромки несрубленного тростника отчаянная, стремительная работа. Ясным, весёлым огнём горели жемчужного цвета глаза на чёрных, радостных лицах. Мелькали блестящие полоски наточенных лезвий над пригнутыми головами. С шипеньем и шорохом падал тростник. Медленно двинулись лошади. На закреплённые между ними жерди стали грузить зелёные сочные стебли. Не будут считать сегодня, кто сколько сделал. Все вязанки – в общее число, для общей цели.

Работали люди. Холодной железной лапой сдавило мне сердце отчаяние: не подведу ли я их, не отправлю ли в страшные лапы Хосэ? Если бы можно было кому-то поведать, как тяжело мне было в тот миг, как тревожно, как жутко… Я сам, выставив и отследив новую систему работы, отвязал примотанную к ноге Крысу и встал в общий ряд. Давай-ка, Сью, потрудимся на некровной работе.

И я забыл о времени. Пот ел глаза. Гудела спина. Как будто в пустом воздухе, не встречая стеблей, порхал зелёный клинок, и ребристая рукоять даже в мокрой ладони сидела удобно и прочно.

Остановил меня крик. Я выпрямился, оглянулся. Возле весов стоял растерянный учётчик-монах. Бежали ко мне, бросив лошадей, Бариль и Стоун.

– Что? – прохрипел я, сбивая с лица пот.

– Две! – орал боцман, кривя обрамлённый рыжей всклокоченной бородою рот. – Две нормы, всё на сегодня, конец!

– Как так? – не поверил я. – А который час?

– Три часа ещё до конца работы, мистер Том! Можно и две с половиной нормы давать с такой командой, можно!

– Собери всех, – устало попросил я Стоуна, почистив и спрятав Крысу. – Пойдём в лагерь. Мачете оставить здесь. Теперь нужно очень осторожно. Веселье с лиц убрать. Идти медленно. Хосэ, наверное, уже вернулся. Так что очень осторожно, очень!

Да. Хосэ был в лагере. Он ждал меня. Ужас вошёл в моё сердце, и слабость подшибла колени. Он ждал меня. Он купил для меня страшный подарок.

Перед хижиной его стоял круглый, красного дерева, стол. Рядом с ним в землю был вкопан толстый шест, на вершине которого восьминогим пауком растянулся громадный парусиновый зонт. В его тени, на плетёном бело-коричневом клетчатом стуле сидела женщина. Бедная пленница, жертва морского разбоя, взятая, очевидно, при абордаже и привезённая в Адор – на радость Хосе и тому пирату, которому зверь, надо думать, заплатил не скупясь. В роскошном, изысканном платье, с нетронутыми украшениями, с лицом тонким и благородным. Да, черты его были таинственны и прекрасны и явно отличались от лиц белых женщин Англии или Европы. Где же эта страна, в которой живут подобные леди? Наверное, не узнать: судя по лицу и по платью, она не могла говорить на каком-либо из европейских языков. Дочь прекрасного и неведомого народа.

Аристократизм и достоинство окружали её, словно солнечный свет. Он был во всём – в манере держать спину и руки, в посадке головы, в полуопущенных веках. И в хрупкой белизне запястий, и в странном абрисе отмеченных скул, и в скорбной линии гордого рта.

Бесовская проницательность цивилизованной обезьяны выпила женщину без остаточка, проникла в самые закоулки сердца и чувств и принесла своему страшному господину знание – как породить в пленнице не только дикую боль, но и чёрный, невиданный ужас. Хосэ бегал вокруг неё, словно раб. Он кланялся, виновато и угодливо улыбался, вставал на колено. Он как мог превозносил и укреплял в ней ощущение её достоинства. Мучитель и каннибал[22]22
  Каннибал – людоед.


[Закрыть] желал сначала напиться тем ужасом, который бедная леди должна была явить ему при неотвратимом его превращении в зверя, в тот момент, когда она уже достаточно привыкла бы к виду его зависимости и покорства. Раздавить, расплескать по затоптанной, пыльной поляне её тонкую, женскую гордость и только потом уж добраться до мучений, до крови, и хруста, и воплей.

Всё это я понял мгновенно, лишь только ступил на поляну. Хосэ посмотрел на меня, и взгляд его торжествующе прокричал, что он видит моё состояние. Да, я просто оцепенел тогда. На меня, словно при убийстве Клаусом духа Нгоро-Нгоро, пала вязкая, невидимая, плотная вата. Шорох морского прибоя назойливо качался в ушах, хотя до моря был шестичасовой переход. Остановились и не пожелали идти дальше нечувствуемые ноги. Я был оглушён и раздавлен и не мог этого скрыть, хотя знал, что доставляю этим Хосе неописуемую, жгучую радость.

Я был проколот страхом и болью за эту женщину, как если бы был проколот страхом и болью за свою Эвелин. В первые минуты я ничего не мог делать и соображать, и в эти минуты та вязкая вата сдавила меня и понесла над поляной, распоряжаясь мной по своему усмотрению. В точности как во время визита на захваченный “Хаузен”, глаза мои поднялись над происходящим и смотрели на всё – и на меня самого – с невысокого верху.

Я медленно приблизился к столу, остановился подле женщины. Не знаю, зачем. Проклятая обезьяна мгновенно выхватила из хижины ещё один стул и добавила его к имеющемуся, и я сел на этот стул, и по лакейскому блеску придурковатых глаз его понял, что всё идёт даже лучше, чем он предполагал.

Хосэ притащил и поставил на стол бутылку вина, бокалы. Блюдо с фруктами, сушёное мясо (о, знать бы ещё, что это за мясо?!), воду для омовения рук. Ни я, ни она к еде не притронулись. Леди лишь раз взглянула на меня, и проклятый, жалящий огонёчек прожёг меня до костей – огонёчек её надежды. Без сомнения, она знала, что может ожидать её, купленную за безумную цену, прелестную, гордую вещь, золотую рабыню. Знала, и именно сила гордости её помогала ей быть готовой ко всему. Смерть смывает и позор и страдания. У страдавшей души нет препятствий на пути к Всевышнему Богу, и у высоких людей знание этого помогает принять случающееся зло спокойно и отрешённо. Но вот появился усталый, грязный от пота и пыли, с потерянным лицом человек, и по какому-то одному ей заметному движению в воздухе она угадывает в нём возможного спасителя, и надежда рвётся из глаз отчаянным огонёчком, и в мгновение делает её саму безвольной и слабой. Хосэ даже простонал от хлынувшей в горло волны удовольствия – неземным, нечеловеческим звуком, как будто бы взлаял.

Но вот до меня стали доноситься звуки слов и другого людского присутствия. Я услышал размеренную, тихую суету моих матросов и понял, что команда всё видит и готова на всё. “Завтра? – думал я. – Дон Джови назначит меня управляющим только завтра, и я что-то смогу предпринять только завтра? А сегодня Хосэ станет делать то, что задумал? А как я смогу дожить до этого завтра?”

– Алим! – завопил вдруг Хосэ. – Собак сегодня поить будем раньше! Подозреваю, что я буду сейчас немножечко занят!

С мушкетами, с саблями на поясах, крепкие, сытые охранники расхохотались. Я осознал, что смеялись они и раньше, что Хосэ давно уже делится с ними чудовищной, грязной забавой. Зная, что женщина не понимает ни слова из того, что он ей говорит, он с угодливым, деланно добрым лицом изрекал перед ней непристойности и, громко расписывая вслух, что он с нею сейчас будет делать, спрашивал, согласна ли она, и с выраженьем вопроса на коричневом, с чёрной бородкой, лице, наклонялся, заглядывал в её полуопущенные веки. Бедная женщина, понимая, что угодливый человек о чём-то вежливо спрашивает, не могла не отвечать – в силу заученных светских манер, и непроизвольно, едва заметно кивала ему в ответ на очередной вопрос. От ликованья охранники плакали. Смеяться они уже устали и лишь слабо постанывали. Потеха шла к завершению.

– Алим! Собак напоить – и за дело…

Тут он посмотрел, – и я тоже взглянул и увидел, – как Пантелеус, с глиняной чашкой в руках, склонился над собачьим котлом. Отгребая с поверхности воды налетевшие мусор, листочки и ветки, он незаметно споласкивал чашку, и вот зачерпнул в неё немного, и как будто приготовился пить. Хохот и крик остановили его, и он застыл, удивлённый. Хосэ, с видом если не лакея, то уж человека, знающего своё место, невесомо, едва прикоснувшись, тронул женщину за краешек платья, приглашая её посмотреть на придурка, который пьёт воду из котла для собак. Тут же, чтобы было понятно, он свистнул, и псы, взявшись в тяжёлые скачки, сквозь плотные заросли выметнулись, услыхав разрешение, на поляну, и заплясали у котла, и принялись жадно лакать. Обставлено было так, будто звероподобный слуга в меру лакейского своего старания пытается неприкосновенную госпожу развеселить, – а почему бы и нет, если выпал такой случай? И женщина, негодуя на грубую насмешку над оплошавшим человеком, всё же из вежливости, чуть заметно и трудно, с оттенком если не благодарности, то понимания, улыбнулась. Снова от предельного удовольствия всхлипнул-взлаял Хосэ. Пришёл, пришёл его час. Целиком приготовил он себя к глумлению и растаптыванию её гордости. Неестественно расширившимися от невыразимого удовольствия глазами он посмотрел мне в глаза и как будто нечаянно положил свою страшную лапу на её вздрогнувшее, точёное, хрупко вдруг обозначившееся под складками платья, плечо.

– Читал ли ты Шекспира, капитан? – дыша часто и тяжело, – он не сводил с меня глаз. – Помнишь ли это…

(Он переместил свою лапу, как будто в предельном увлечении, в забытьи, осязаемо тронув тонкую шею, на другое её плечо, всё ещё делая вид уважения и почитания, и хороших манер, – растягивал удовольствие, – а женщина под этим его прикосновением сидела, закаменев, лишь дрогнули и опустились ниже полуприкрытые её веки, да лицо под глазами и сбоку, у щёк, пометилось жгучим румянцем.)

– Помнишь ли это:

 
“Зверь самый дикий
Жалостлив порой.
Я жалости не знаю.
Я не зверь”.
 

Так же, не отрывая от него глаз, медленно, хрипло, я произнёс:

 
“Но человек,
Но гордый человек, что облечён
Минутным, кратковременным величьем,
И так в себе уверен, что не помнит,
Что хрупок, как стекло,
Он перед небом
Кривляется, как злая обезьяна,
И так, что плачут ангелы над ним”.
 

Он растянул почти до ушей выбритую ниточку усов, обнажил крупные, крепкие зубы.

– О-о, чи-тал…

Послышался резкий свист: Алим загонял напившихся собак обратно в заросли. Спешил. Уже готова была, и уже начиналась потеха, и собаки мешали её наблюдать.

– Как ты говоришь? Минутным? Кратковременным величьем?

Он медленным, предназначенным для всех жадных глаз, движением обхватил хрупкий, тонкий и нежный подбородок пленницы своей коричневой лапой, вздел лицо её вверх, навстречу своему взгляду и, вонзив зрачки теперь уже в её стремительно расширяющиеся от страшного предчувствия, но всё ещё паническим, отчаянным усилием сохраняющие гордость и достоинство глаза, ласково, нежно сказал:

– Я – злая обезьяна…

– Ублюдок. – Я выговорил это отчётливо, решительно, зло.

Он перевёл медленный, с поволокою, взгляд на меня. Лицо его было вдохновенно. Да, всё шло даже лучше, чем он ожидал.

– Ублюдок и зверь. Спрячь свои руки, или я выброшу их твоим же собакам!

Сладко, с блеснувшей на губах слюной, улыбаясь, он медленно наклонился и прижался к вздрогнувшей женщине колкой щекой.

– Ты что же, не читал письмо дона Джови? – вдруг спокойным и тихим, и искренне удивлённым голосом спросил я его. И дальше, всё повышая и повышая голос, так, что он долетал, мне кажется, до самых отдалённых краёв поляны: – Оно лежит в твоей (я проорал грубое ругательство) хижине, на твоей (снова отъявленная, площадная брань) книге! Он при мне написал, что ты должен слушаться любого моего приказания, во всём абсолютно, даже ползать на брюхе и жрать навоз, если я прикажу тебе ползать на брюхе и жрать этот навоз! А если ты раскроешь свою поганую пасть и скажешь против хоть слово – иди же, иди, почитай, что он тогда с тобой сделает!

Невыносимая повисла секунда. Он качнулся и сжался, как от удара, и это было похоже на то его состояние бессильной ярости, в котором он вчера бросился в хижину за деньгами, чтобы купить в Адоре этот вот страшный подарок. Да, дон Джованьолли был высший здесь, непререкаемый властелин, и само имя его было сильнее всего и всех на этих кровавых тростниковых плантациях. Хосэ бросился к дому на сваях.

Он влетел внутрь, и слышно было, как он, яростно хрипя, разбрасывает, ударяя о стены, какие-то вещи, и топает по половицам, и треплет книги, вытрясая из них несуществующее письмо. Я подчёркнуто медленно встал, повернул на мгновение в сторону охранников лицо с печатью надменного удовольствия и пошёл вслед за Хосэ, к проклятому дому. Идти старался спокойно и важно, как в своё время когда-то в кабинете сэра Коривля. Всходя по ступеням, незаметно вытянул Крысу. Толкнул осторожно полуоткрытую дверь и, словно в студёную полынью, словно в пропасть, шагнул внутрь.

Он замер. Он увидел меня в светлом проёме, замер и мгновенно всё понял. Чудовищным, длинным прыжком он перелетел от дальней стены до дверного проёма, и я понимал, что, как только мы окажемся на расстоянии вытянутой руки, он разорвёт мне мышцы, и расплющит голову, и разотрёт в осколочки кости. Всё, что я сумел сделать, – это вскинуть и, крепко уперевшись ногами, выставить перед собой зелёный клинок. Хрип, толчок. Страшный удар тяжёлого тела швырнул и впечатал меня в дверную оборку. Крысу выбило из руки, а Хосэ остановился, развернулся и замер. Я медленно приходил в себя, машинально посасывая быстро скапливающуюся во рту кровь и перекатывая на языке её горячую и солёную вязкость. Свет прояснялся в моих глазах, а Хосэ стоял у стены и – странное дело – не нападал. Прошло ещё какое-то время, и я увидел, что из левой половины груди его, из плиты грудной мышцы, торчит знакомая ребристая рукоять. Осторожно подступив, я вытер руки, медленно, надёжно замкнул на ней пальцы и, уперевшись ногой в его волосатый живот, резко дёрнул. Голова Хосэ поникла. Подбородок ткнулся между ключиц. Людоед привалился к стене и остался стоять. Крыса с круглою гардой и почерневшим от его крови клинком качнулась в моих руках. От лезвия её шёл отчётливый пар.

Бой

Пошатываясь, я вышел из хижины. В грудь и лицо мне ударило множество пристальных взглядов. В томительном ожидании застыли мои матросы, чернокожие рабы, охранники. Я заметил, что у большинства охранников мушкеты – в руках, и лишь у двоих или троих они остались висеть за плечами. Нужно было немедленно как-то устранить напряжение, которое достигло своего предельного пика: мига безмолвия. Эта секунда тишины должна была меня напугать, да она и напугала, но одна её особенность, отмеченная не только обыденным слухом, но, как показалось мне тогда, схваченная всею поверхностью кожи, придала мне уверенность и принесла ощущение радостной силы: тишина была полной. Не слышалось в зарослях собачьего дыхания. Смолкли движения, шорохи. Лес молчал, и хорошо, что пока только я ощутил и отметил необычное это молчание. Или уже не только я? Мушкеты в руках…

Резким напором языка вытолкнув изо рта вязкую рубиновую струю, я выбросил перед собой руку с зажатой в ней окровавленной Крысой и громко и зло прокричал:

– Почему не готовитесь к прибытию дона Джови?!

(Сидящая под зонтом женщина вздрогнула. Несколько африканцев упали на колени. Стоявший впереди всех Алим переступил, заметно расслабившись, мушкет в его руках чуть опустился.)

– Пантелеус! – продолжал орать я. – Ты готов показать дону Джови свою работу?

Травник с хорошо разыгранным испугом бросился в хижину. Не ожидавший этого кот свалился с его плеча, вспушив хвост, развернулся и в два прыжка достал знакомую спину. Вцепившись в балахон когтями, он сноровисто полез на привычное место, к плечу хозяина, и вместе они скрылись в сумраке хижины. Я облегчённо вздохнул, заметив, что туда же осторожно и быстро направились Стоун, Бариль и Готлиб. Тихий, короткий оклик, и вот уже и Тамба, и Робертсон, и ещё трое чернокожих мужчин перемещаются к тёмному входу.

Неторопливо сойдя со ступеней, я, как ни в чём не бывало, приблизился к столу, сел и с грохотом швырнул крашенный чёрною кровью клинок между вином и мясом. Пленница снова вздрогнула и побледнела. Это заставило всхохотнуть кого-то из стражей. Напряжение отступало. Я взял бутылку, зубами вытянул пробку, выплюнул её в сторону и, запрокинув голову, заливая солёный вкус крови во рту, выглотал почти всё содержимое. Потом пристально взглянул пленнице в наполненные слезою глаза. Взял из вазы круглый плод авокадо, подержал в воздухе перед собой.

– Это – жизнь.

И опустил плод на стол между нами. Потом взял кусок сушёного мяса, так же подержал немного и положил на широкий, с подсыхающей кровью, клинок.

– Это – смерть.

Потом медленно, со значением, сбросил мясо на землю, Крысу укрыл на коленях, а плод приподнял и протянул к её руке. Она осторожно приняла его, и в глазах у неё я прочёл понимание.

А у дальнего края поляны, почти невидимые за толпою рабов, собрались десяток моих матросов и десятка два чернокожих мужчин вместе с Тамбой. Слаженно, локоть к локтю, они подошли к зарослям и скрылись за их зелёной стеной. Исчезли, как будто и не было. Я допил вино, стал что-то жевать. Я ждал. И вот напряжённое ухо уловило движение и шорох в лесу. Шорох катился, медленно, незаметно охватывая всё за кромкой поляны. Я оглянулся. В пёстрой толпе несчастных невольников угадалось ядро из людей – Робертсон, Готлиб и ещё человек двадцать крепких матросов. По некоторым неуловимым приметам я понял, что в рукавах у них скрыто оружие. Жаль только, что из оружия у них – лишь ножи да ягары.

Вдруг на противоположной стороне поляны, за спинами у охранников, послышались треск, голоса, и на свет из зарослей вывалились ушедшие – и Бариль, и Стоун, и Тамба, и Пантелеус с котом. Они вытаскивали на поляну белых безжизненных псов. Безвольно повисшие лапы, заляпанные белою пеной клыки. Несколько африканцев, взмахнув в воздухе дохлыми псами, швырнули их прямо в охранников. “Жаль, что Готлиб не с ними!” – пронеслась у меня, сквозь страх и отчаяние, запоздалая, колкая мысль. – “Нельзя раньше времени, нет!”.

Поздно. Охранники слаженно вздели мушкеты, прохрустели курки.

– Падай! – что было сил завопил я, вскакивая, и ухватил краем глаза, что стражи спокойно, заученно разделились надвое, и половина качнула стволами назад, в нашу сторону.

Не переставая вопить, я рванулся, опрокидывая стол, резким взмахом руки сшиб пленницу со стула и вместе с нею упал, больно ударившись о твёрдую пыльную землю. Грохнули выстрелы. Им тотчас ответили страшные крики. Картечь! Как, как можно полными мушкетными зарядами картечи бить в безоружных? В беспомощных? В женщин? Нет, злые стрелки, двуногие псы дона Джови, вам жить нельзя.

Пока мои люди поднимались с земли, пока рассеивался сине-белый пороховой дым, стражи проворно и слаженно отступили и скрылись в своей толстостенной, на сваях, хижине. Захлопнулась дверь, глухо клацнул засов. Спешно разбегались и прятались люди, вопили раненые, вопили и женщины – от страха; что-то орали Бариль и Стоун. За запертыми дверями хижины со звоном и дребезжанием звякали шомполы: там набивали заряды.

– О-о-ойс! – закричал я, вскакивая и поднимая вверх Крысу, но тотчас упал: просунулись в щели стволы, прогремел новый залп. Очень быстро заряжают, очень.

– Женщин и раненых – в хижину! – прокричал я, едва провизжала надо мною картечь. – Команда – к дальнему краю! – я махнул рукой в сторону тропы, ведущей на плантацию: туда свинец не долетит, между хижиной стражей и этим вот краем поляны – бревенчатый домик Хосэ. – И не бегите через открытое место! В лес, назад, возвращайтесь по лесу!..

Новый залп. Новые крики. Метнулся сквозь дым, прямо к хижине, Готлиб, подставил под дверь, подперев её, толстую палку, прыжками умчался в заросли.

– Эй, стрелки! – прокричал я, прячась за домом Хосэ. – Бросайте мушкеты и выходите! Обещаю вам честный суд по законам ближайшего государства!

В ответ снова прицельно ударили выстрелы. Безмозглые куклы! Стреляют одновременно. Теперь вот заряжают тоже все разом. Благодарю за спасительную минутку! Я помог женщине встать и, не выпуская её руки, бросился в безопасное место, за стены дома Хосэ. Здесь встал, поднял Крысу над головой. Тут же сгрудились рядом человек сорок.

– Пантелеус и Ари! – громко, отрывисто заговорил я. – Займитесь ранеными. Готлиб, Оллиройс! Осторожно – в дом Хосэ, там в кладовой – два мушкета. Приготовьте к работе. Тамба! Прикажи кому-нибудь из своих успокоить женщин. Робертсон, Бариль! Посчитайте, сколько имеется хороших клинков, раздайте самым умелым. Стоун! Отбери десяток людей, пусть быстро носят с той стороны, где нет окон, и сваливают под хижиной стражников сухие сучья и ветки. Пусть гады сгорят! И быстро, быстро! Скоро прибудет дон Джови с охраной!

Дружно затопали ноги. Яростный шёпот, и хрип, и сопение. Заплескалась работа.

Вопли женщин умолкли, лишь протяжно кричали раненые.

Заросли наполнились шумом и голосами. То и дело чернокожие люди выбегали на поляну, швыряли в сторону стреляющей хижины сучья и камни и, падая, крутясь, ускользая от выстрелов, возвращались обратно. Зачем?! Вот одного зацепила картечь, упал, закусив толстую коричневую губу, задохнулся – но ни звука не издал, уполз, уполз в заросли, второй точно так же…

Но вот у хижины сбоку и всё пространство под ней уже забито сухим деревом.

– Огня! – пьяно и дико проорал я, и выбежавший откуда-то чёрный человек с факелом в руках метнулся к хижине.

– Тамба! – резко выкрикнул я.

Он застыл, как споткнулся, посмотрел в мою сторону. Нет, это мой грех, пусть на мне и останется.

– Дай! – коротко сказал я.

Он протянул мне факел. Я перехватил поудобнее древко и, выбрав паузу между шелестящими, рвущими воздух полосами свинца, прыгнул к дровам. Сунул факел меж свай и упал, завертелся волчком на пыльной земле, откатываясь в безопасное место.

Стреляющие, глотавшие, без сомнения, собственный мушкетный дым, не сразу сообразили, что происходит. А когда поняли, послышался вдруг удар в припёртую дверь, – привет вам, ребятки, от Готлиба, – и после пронёсся над поляной длинный, звериный, отчаянный вой. Поздно. Не только дым пластался по бревенчатым стенам, но уже и огонь запустил снизу вверх свои рыжие страшные руки.

– Сог… ласны! На… суд! – донеслось из пылающей хижины, и в окно выбросили три мушкета. Но уже нельзя потушить. Огненный шар вспух, взревел, не пускает. Поздно. Прими, Господи, их кровавые души, а вы примите смерть по делам своим. Поздно.