Текст книги "Травести"

Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Карр. Есть что-нибудь интересное?

Беннетт. Тема войны продолжает доминировать в прессе, сэр.

Карр. Ах да… война, вечно эта война…

Примечание к предыдущей сцене, касающееся и почти всей пьесы в целом: события развиваются в соответствии с капризами старческой памяти Генри Карра, которой нельзя доверять вполне, а также окрашена его предрассудками и комплексами. Вследствие этого действие, подобно игрушечному поезду, то и дело сходит с рельсов, после чего его приходится снова заводить и запускать с того места, откуда оно пошло вразнос.

В этой сцене несколько таких «прыжков во времени», которые отмечены повторением обмена репликами между Беннеттом и Карром о «телеграммах и газетах». Позже в пьесе встречаются подобные же места; память Карра на середине прерывает сцену и разыгрывает ее снова, начиная с какой-нибудь неизменной реплики (см. беседу Карра и Сесили в библиотеке). Желательно подчеркнуть такие моменты при помощи определенного звука или светового эффекта. Искусственно усиленный звук часов с кукушкой вполне подходит, поскольку символизирует как время, так и Швейцарию; в этом случае желательно, чтобы настоящие часы с кукушкой били несколько раз во время первого монолога Карра. Главная задача состоит в том, чтобы происходящее ни в коем случае не озадачивало зрителя, чтобы он ясно понимал, чем вызваны все эти «прыжки во времени».

Карр. Я был на Сэвил-роу, когда это известие коснулось моего слуха. Как раз болтал с парикмахером в заведении Дрюитта и Мэджа. На мне были брюки из ткани в «лапку», слегка расклешенные от колена, – оригинальный фасон. Сам старый Дрюитт – а может, и Мэдж – подошел ко мне и сообщил новость. «Коварные гунны!» – воскликнул я. «Чертовы боши!» – отозвался он, и я, в то время еще не знакомый с этим прозвищем, откланялся, вышел на улицу и направился к Триммету и Панчу, где заказал клетчатые спортивные бриджи с врезными карманами. К тому времени, когда их сшили, я был уже во Франции. То было великое время! Рассвет над нейтральной полосой между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! На Западном фронте без перемен… Все тип-топ, сэр! Все тип-топ! Все тип-топ!

Беннетт. Приходил незнакомый джентльмен, сэр. Я предложил подождать вас, но он не стал.

Карр. Чего он хотел?

Беннетт. Он не соизволил сообщить цель визита. Оставил свою визитную карточку. (Подает карточку на подносе?)

Карр (читает). «Тристан Тцара. Дада Дада Дада». Он что, заика?

Беннетт. Он говорит по-французски с румынским акцентом и носит монокль.

Карр. Явно пытается выдать себя за шпиона. Эта разновидность тщеславия, как я заметил, широко распространилась среди цюрихской публики с тех пор, как началась европейская война. Это создает жуткие неудобства. Мнимые шпионы добавляются к настоящим, которые назначают друг другу тайные встречи в «Одеоне» или «Террасе», отчего и в том и в другом кафе практически невозможно найти свободный столик.

Беннетт. Однажды я заметил этого джентльмена в «Террасе» с группой друзей, сэр. Мне, разумеется, неизвестно, шпионы они или нет.

Карр. Я не вижу особенной разницы между тем, чтобы быть шпионом и притворяться им, говоря по-французски с румынским акцентом и вставив в глаз монокль. И то и другое граничит с дурным вкусом. Второе даже хуже, поскольку создает обманчивое впечатление коварства и приводит к бессмысленному скоплению людей в кафе: бессмысленному, потому что в результате мы не имеем ни настоящего заговора, ни подлинной измены родине, а одни только проблемы. В конце концов, разве не написал Ларошфуко в своих «Максимах», что весной в военное время джентльмену трудно найти свободный столик в цюрихском кафе из-за фальшивых шпионов, загадочно глядящих на полицейских шпиков, не сводящих глаз с настоящих шпионов, следящих в свою очередь за агентами контрразведки. Чертова страна, здесь даже в сыре есть дырки, чтобы подглядывать! (В раздражении терзает вилкой сэндвич с сыром.)

Действие снова становится неуправляемым и сходит с рельсов.

Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Сарр. Есть что-нибудь интересное?

Беннетт. Революция в России, сэр.

Сарр. Неужели? Что за революция?

Беннетт. Социальная революция, сэр.

Сарр. Социальная революция? Дамы являются в оперу одни, без кавалеров, и курят? Что-нибудь в этом духе?

Беннетт. Не совсем, сэр. Скорее речь идет о классовой борьбе, ожесточившейся в результате чудовищного неравноправия, царившего в русском обществе.

Карр. О классовой борьбе? Что вы имеете в виду, Беннетт?

Беннетт. Хозяева и рабы. Как обычно, сэр.

Карр. Ах вот оно что! Хозяева и рабы. Классовая борьба.

Беннетт (с присущим ему бесстрастием). Имели место случаи насилия.

Карр. Ясно. Что ж, Беннетт, я ни в малейшей степени не удивлен. Не хочу задним числом выглядеть пророком, но любой, кто хотя бы отчасти знаком с нравами русского общества, заметил бы, что недалек тот день, когда угнетенные классы, разочарованные постоянным пренебрежением их интересами, встревоженные непрекращающимся падением рубля и, что важнее всего, раздраженные свыше всякой меры наглыми требованиями прислуги, восстанут против тирании дворецких, лакеев, поваров, камердинеров… (В скобках, Беннетт, я вижу по вашим записям, что в четверг, когда у меня обедал мистер Тцара, в счет поставлено восемь бутылок шампанского. Я не раз говорил вам о пользе умеренности, Беннетт. На этот раз я скажу вам только: вспомните Россию!)

Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Карр. Есть что-нибудь интересное?

Беннетт. Царь отрекся от престола, сэр. Создано Временное правительство, которое возглавил князь Львов. Военным министром назначен Гучков, министром иностранных дел – Милюков. Социалист Керенский получил портфель министра юстиции. Введение Керенского в кабинет нацелено на то, чтобы народ поддержал Временное правительство, власть которого оспаривают комитеты рабочих депутатов – так называемые Советы, – которые в настоящий момент объединяют социалистов всех цветов и оттенков. Трудно, однако, ожидать, что социалисты попытаются взять власть в свои руки, поскольку произошедшая революция рассматривается ими как исполнение пророчества Карла Маркса о буржуазно-капиталистическом этапе в движении России к социализму. Согласно марксистской догме страна не может одним прыжком перейти от самодержавия к социализму. В то время как окончательная победа социализма неизбежна, поскольку ею завершается диалектический процесс исторического развития, ей должен неизбежно предшествовать буржуазно-капиталистический этап развития. Только когда наступит соответствующий момент, и ни в коем случае не раньше, произойдет следующая революция, которой будет руководить организованный класс промышленных рабочих – так называемый пролетариат, – который установит свою временную диктатуру, для того чтобы обеспечить безопасность на время перехода от классического государства к подлинной коммунистической утопии. Таким образом, каждый русский марксист обязан приветствовать нынешнюю буржуазную революцию, хотя на ее полное завершение может понадобиться жизнь нескольких поколений, как это видно на примерах Западной Европы или Соединенных Штатов. Можно с уверенностью сказать, что в ближайшее время Россия превратится в страну с парламентско-де-мократическим устройством, близким к британской модели.

Карр. Это шифрованная телеграмма или газеты?

Беннетт. Это слухи, распространяемые в Цюрихе всей этой толпой разведчиков, контрразведчиков, радикалов, художников и всякого отребья. Кстати, сэр, приходил мистер Тцара. Ждать не стал.

Карр. Я не в восторге, Беннетт, от того, что вы начинаете усваивать это модное новшество, именуемое «ассоциативным мышлением».

Беннетт. Простите, сэр. Я вспомнил про мистера Тцара, потому что он как раз художник…

Карр. Кто вам позволил судить о моих друзьях, Беннетт? То, что мистер Тцара – художник, это его личное несчастье, которое никого не касается.

Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.

Карр. Есть что-нибудь интересное?

Беннетт. В Санкт-Петербурге Временное правительство заявило о своем намерении продолжать войну до победного конца, чем завоевало симпатии правительств стран Антанты. Однако комитеты рабочих депутатов, так называемые Советы, считают войну империалистической авантюрой, которая ведется вопреки интересам рабочего класса воюющих держав. Тех, кто поддерживает эту авантюру, Советы заклеймили выражением, которое переводится на английский примерно как «лизоблюдствующие прислужники буржуазии». По моему мнению, такая грубость неуместна и излишня…

Карр (томно). Боюсь, что меня не слишком интересует ваше мнение, Беннетт…

Беннетт (извиняясь). Оно действительно не представляет особенного интереса, сэр. Однако следует отметить, что в рядах левых нет подлинного единства. Существует и более экстремистская позиция, которой придерживается партия большевиков. По их мнению, российская ситуация обладает рядом уникальных особенностей, которые Маркс не мог предвидеть, а посему буржуазно-капиталистический этап в российской истории завершился в течение нескольких последних дней и теперь настало время для пролетарской революции. Но большевики представляют в Советах незначительное меньшинство, а их вождь, Владимир Ульянов, известный также как Ленин, находится в изгнании со времени неудачной революции тысяча девятьсот пятого года и в настоящее время проживает в Цюрихе.

Карр. Ну, разумеется!

Беннетт. Да, сэр. С вашего позволения я процитирую Ларошфуко: «Quel pays sanguinaire, même le fromage est plein des trous».[7]7
  Эта умеренная страна, где даже в сыре есть дырки (франц?).


[Закрыть] Ленин отчаянно пытается вернуться в Россию, но союзники, естественно, всячески препятствуют ему в этом. Поскольку Ленин в настоящий момент является чуть ли не единственным представителем большевистской ортодоксии, которую, несомненно, он сам и создал, с его взглядами в Санкт-Петербурге никто особенно не считается. Даже самый отчаянный любитель пари не поставил бы на то, что точка зрения Ленина возобладает больше чем один к миллиону. Однако предполагается, что именно вы поможете ему вернуться на родину.

Карр. Я помогу ему вернуться на родину?

Беннетт. Телеграмма от министра. (Поворачивается, чтобы покинуть кабинет?)

Карр. Один к миллиону.

Беннетт. Я бы поставил на него фунт, сэр.

Карр. Вы его знаете?

Беннетт. Разумеется, сэр. И, чтобы развеять ваши сомнения, скажу, что, по мнению лондонских газет, в действительности нам следует опасаться Керенского. (Выходит?)

Карр (в сторону). Беннетт начинает проявлять тревожащую меня склонность к иронии. Я всегда полагал, что ирония у низших классов общества есть симптом пробуждения социальной ответственности, хотя в настоящий момент еще трудно сказать, к чему это в конечном итоге приведет – то ли к вооружейному восстанию с захватом средств производства, распределения и товарообмена, то ли к расцвету либеральной журналистики.

Беннетт (входя). Мистер Тцара.

Входит Тцара, Беннетт удаляется.

Карр. Как поживаете, дорогой Тристан? Что привело вас сюда?

Этот Тцара (поскольку будут и другие) выглядит как ходячая пародия на румына. Появление его может сопровождаться соответствующей музыкой.

Тцара (полон энтузиазма, говорит с чудовищным румынским акцентом). Развлечения, развлечения! А что же еще? Как всегда, жуете, Генри? Эй, эй, к чему тут все эти чашки и все такое? Кого вы ждете к чаю? Надеюсь, это Гвендолен! Я люблю ее, Генри! Я приехал сюда на трамвае с намерением сделать ей предложение – ого-го!

Беннетт (входя). Мисс Гвендолен и мистер Джойс.

Входят Гвендолен и Джеймс Джойс. Беннетт остается у двери. Гвендолен и Тцара пристально смотрят друг на друга, но этого никто не замечает, потому что в тот же момент начинает говорить Джойс.

Джойс. Я – Джеймс Августин Джойс, всем привет!

И живу здесь уж много я лет,

извиняюсь за вид и поспешный визит,

но мне нужен ваш мудрый совет…

Этот Джойс выглядит как ходячая пародия на ирландца. Дальнейшая сцена написана лимериками.

Карр. Извините… как все же вас звать?

Джойс. Матерь божья!.. Ну что ж, объяснять,

Видно, все мне придется сначала…

Тцара. Ах, мисс Карр?

Гвендолен. Вы пришли, мистер Тцара?

Джойс (только что заметив Тцара).

Попросил бы не перебивать!

Гвендолен. Ах, какая неловкость, друзья,

Что представить забыла вас я!

Карр. Генри!

Джойс. Джеймс!

Гвендолен. Гвен!

Тцара. Тристан!

Джойс. Стало все по местам:

На чужбине мы все – как семья…

Карр. Говорят, вы, однако, поэт?

Джойс. Вычитали?

Карр. К несчастию, нет.

Но ваш облик таков,

Что понятно без слов…

Джойс. Я – ирландец!

Карр. Достойный ответ!

Лимерик – ваша родина?

Джойс. Дублин, увы!

Неужели заранее знали все вы?

Гвендолен. Он нуждается в средствах, ведь…

Джойс. Часто гении бедствуют.

Тцара. Если только уже не мертвы…

Гвендолен. Мистер Тцара – великий артист,

Первый в мире поэт-дадаист.

По субботам всегда

Он читает дада

В клубе, там, где был раньше стриптиз…

Джойс. Мистер Карр не поклонник дады,

И подобной даде ерунды…

Тцара. Говорить надо «дада»!

Джойс. Но признаюсь, мне надо…

Карр. Право, если вам деньги нужны…

Гвендолен. Генри! Деньги совсем не важны,

Поддержал бы ты пьесу,

Чтоб придать тем ей весу…

Карр. Что ж…

Джойс. И парочку фунтов взаймы!

Карр. Я согласен: пусть в этой войне

Музы с танком идут наравне.

Тцара. Музы? С крыльями тети?

Гвендолен. Ах, ну что вы плетете!

Джойс. Мне б и фунта хватило вполне.

Карр. Боши верят, вам должен признаться я,

Что любая культурная акция

Заменяет пять танков…

Джойс. Дайте двадцать пять франков!

Карр. Или роту…

Джойс. Согласен на двадцать.

Тцара. Ненавижу я люто культуру,

А особенно литературу!

Джойс. Хватит мне и десятки…

Гвендолен. Дадаисты мне гадки!

Тцара. И зачем я поверил вам сдуру…

Я на классиков смачно плюю!

Гвендолен. (Ах!)

Travesties

Тцара. От Бетховена просто блюю!

Гвендолен. (Ох!)

Тцара. Лишь дада даст все нам!

Гвендолен. Невоспитанный хам!

Тцара. Я на разум и логику ссссс —

Гвендолен. Дадаисты мне гадки!

Джойс. Что, вам жалко десятки?

Гвендолен. Я боялась, что скажет он «ссу». (Запоздало прикрывает рот рукой.)

Карр пребывает в глубокой задумчивости.

Карр. Итак, речь шла у нас о «Иоланте»?

Тцара. Ненавижу!

Карр. За что же?

Тцара. Avanti!

Gut'nTag! Actios![8]8
  Валяйте! Добрый день! Прощайте! (итал., нем., исп.)


[Закрыть]

Гвендолен. Au revoir![9]9
  До свиданья! (франц.)


[Закрыть]

Тцара. Vamonos![10]10
  Пошли! (исп.)


[Закрыть]

Беннетт. Господа, я прошу, перестаньте!

Закрывает дверь за Гвендолен и Тцара.

Происходившее до сих пор слегка напоминало сумасшедший дом, но вот все уходят, и на сцене остается только Джойс, который никак не может успокоиться.

Джойс.

 
Авангардный поэт из Карпатии
Дописался до психопатии:
Он разрезал на строчки
Телеграмму от дочки
И открытку от собственной матери.
 

В промежутке между лимериками свет начинает гаснуть.

 
Одаренный рифмач из Ирландии
Простудил на ветру свои гланды, и
Онемел он навеки,
И смежил свои веки,
И не стал популярным в Ирландии.
 
 
Если мне надоела компания,
Говорю: «Извиняюсь заранее,
Но сегодня лишь Блум
Занимает мой ум —
И поэтому всем до свидания!»
 

(Уходит.)

Пауза. На слабо освещенной сцене – неподвижный Карр в кресле.

Карр. Итак, начнем сначала. «Цюрих глазами очевидца».

Обычное освещение.

Беннетт (входя). Мистер Тцара.

Входит Тцара, Беннет уходит.

Карр. Как поживаете, дорогой Тристан? Что привело вас сюда?

На этот раз Тцара, в не меньшей степени, чем Карр, выглядит так, словно сошел со страниц «Как важно быть серьезным».

Тцара. Ах, развлечения, развлечения! А что еще движет людьми, Генри? Как всегда, жуете и пьете шампанское, Генри? Я не раз замечал, что стоицизм проповедуют всего убедительнее именно эпикурейцы.

Карр (обиженно). Я всегда полагал, что полезно выпить стакан белого рейнвейна с сельтерской перед обедом, и чем больше времени осталось до обеда, тем это полезнее. Я приучился пить этот напиток для того, чтобы успокоить нервы, в то время когда нервы были еще в моде в высшем свете. В этом сезоне в моде окопный ревматизм, но я все равно продолжаю пить рейнвейн с сельтерской, потому что после него я стал чувствовать себя гораздо лучше.

Тцара. Может быть, Генри, вы стали бы чувствовать себя гораздо лучше и без рейнвейна?

Карр. Дыма без огня не бывает, Тристан.

Тцара. С тех пор как идет война, огня и дыма стало так много, что никто не помнит, с чего все началось.

Карр. Но с чего-то все началось. Я, правда, забыл с чего, но в свое время об этом писали все газеты. Не с бедной ли маленькой Бельгии?

Тцара. Разве? Мне всегда казалось, что с Сербии…

Карр. С бедной маленькой Сербии?… Решительно невозможно. Британские газеты не осмелились бы призвать свой народ на защиту страны, название которой не звучит достаточно звонко в заголовках на первой полосе.

Тцара. Что за чушь, Генри!

Карр. Может быть, это и чушь, но уж никак не глупость!

Тцара. Я устал от умников. Умники пытаются навязать вселенной свои представления о ней, а когда вселенная отказывается им соответствовать, они сетуют на превратности рока. На самом же деле всем правит Случай, в том числе и самими умниками.

Карр– Вы сейчас сами умничаете, Тристан. Только что вы имеете в виду? Если вы что-нибудь вообще имеете в виду, конечно.

Тцара. Я имею в виду, мой дорогой Генри, что те причины, от которых, как нам известно, все зависит, в свою очередь зависят от причин, о которых нам известно крайне мало, а те, в свою очередь, зависят от таких причин, о которых нам совсем ничего не известно. И в обязанности художника входит издеваться, глумиться и насмехаться над распространенным убеждением, что все неисчислимое множество наблюдаемых следствий может быть выведено из некоего ограниченного количества однозначных причин.

Карр. Я всегда считал, что главная обязанность художника – это наполнить красотой наши серые будни.

Тцара (отчетливо). Дада дада дада дада дада дада да-да дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада дада.

Карр (после некоторой заминки). Что это за чушь, Тристан?

Тцара. Может быть, это и чушь, но уж никак не умничанье! Умничанье, как и многое другое в этом мире, уничтожено войной.

Карр. Вы забываете, мой друг, что я был там, вдали от родины, в грязи и крови окопов, посреди резни, равной которой еще не было в истории человечества. Потерял несколько пар брюк на полях сражений. Тот, кто сам не сидел в окопах, не имеет ни малейшего представления об ужасах войны. Стоило мне только ступить на землю Франции, как я тут же провалился по колено в грязь, а ведь на мне были новенькие пикейные бриджи для верховой езды от Рэмиджа и Хокса с ремешками из свиной кожи! Вслед за ними война отняла у меня пару брюк из добротной саржи, еще одну пару из плотной шерсти, третьи же были из смеси фланели и шелка. И в довершение всего этого безобразия пуля пробила штанину брюк из бесценного твида цвета хаки; ткань я заказывал специально! Скажу откровенно, в Швейцарии вам трудно представить что-либо подобное…

Тцара. Бросьте, Генри! Ваши брюки всегда выглядят…

Карр. Я имел в виду ужасы окопной войны.

Тцара. Что ж, зато здесь, в Швейцарии, вы можете жить как художник, Генри.

Карр (холодно). Мой дорогой Тристан, жизнь художника в какой угодно стране напоминает мне жизнь человека в Швейцарии во время мировой войны. Для того же, чтобы жить как художник в Цюрихе в семнадцатом году, требуется такая степень самовлюбленности, от которой опустил бы взгляд сам Нарцисс. Когда я послал к Хэмишу и Раджу за каталогом военной формы, я откликнулся в первую очередь на зов патриотизма и долга. Мною руководили свободолюбие, ненависть к тирании и чувство солидарности с жертвами – в том смысле, что до того момента мне как-то не было до бельгийцев особенного дела. И наконец, как художник я не смог бы жить нигде, поскольку не умею делать ничего из того, что обыкновенно именуется высоким словом «Искусство».

Тцара. А современный художник и не обязан делать ничего из того, что обыкновенно именуется высоким словом «Искусство». Более того, он испытывает к подобным занятиям отвращение. В наши дни художник – это тот, кто себя таковым считает. Чтобы быть художником, достаточно показать публике собственную задницу. Чтобы быть поэтом, достаточно вытаскивать из шляпы слова, написанные на клочках бумаги.

Карр. Но это означает, что вы просто вкладываете совсем другое значение в слово «Искусство».

Тцара. Я вижу, вы меня наконец-то поняли.

Карр. Тогда, выходит, вы никакой не художник?

Тцара. Напротив, я же вам только что сказал, что я – самый настоящий художник.

Карр. Мало ли что вы сказали. Художник – это тот, кто обладает дарованием, которое дает ему возможность с большим или меньшим успехом делать то, на что обычный человек, лишенный этого дарования, почти или совсем не способен. Человеческий язык имеет смысл только в том случае, если мы называем один и тот же предмет или понятие всегда одним словом. Никто не мешает мне заявить, что я умею летать, но… «Смотрите, – скажу я, – я лечу!» «Но вы не парите в воздухе, а стоите на земле!» – возразите вы. «Ну и что? – парирую я. – Современный летун не обязан парить в воздухе. Более того, он испытывает к этому отвращение. В наши дни летун никогда не согласится оторваться от земли, да и не сможет при всем желании». «Кажется, я вас понимаю, – говорит мой озадаченный собеседник. – Когда вы заявляете, что умеете летать, вы просто используете это слово в каком-то особом, вашем собственном значении». «Я вижу, вы меня наконец-то поняли», – говорю я. Дорогой мой Тристан, вы всего лишь пытаетесь убедить меня в том, что слово «Искусство» означает все, чего вы только пожелаете, но убедить меня в этом невозможно.

Тцара. Но почему? Вы же поступаете совершенно тем же образом с такими словами, как патриотизм, долг, любовь, свобода, король и родина, бедная маленькая Бельгия, сердитая маленькая Сербия…

Карр (холодно). Вы оскорбляете моих фронтовых товарищей, многие из которых героически погибли на полях сражений…

Тцара…Вот-вот, и героизм из той же оперы. Все это не более чем привычная софистика, при помощи которой корыстная и захватническая сущность войны скрывается от народа завесой рассудочных доводов, положенных на музыку государственных гимнов… Вы растлили дух музыки и кастрировали язык. Одно и то же слово используется для того, чтобы называть им взаимоисключающие вещи и идеи. Именно поэтому только антиискусство можно считать искусством нашего времени.

Спор становится все более и более напряженным.

Карр. Вы не понимаете самой сути. Войны ведутся именно для того, чтобы художники могли творить в безопасности. Об этом, конечно, никто не говорит впрямую, но это неплохо объясняет, для чего, собственно говоря, существует цивилизация. Чтобы узнать, победило ли в данном обществе зло или добро, достаточно задаться вопросом: а свободен ли в нем художник? То, что художник при этом, как правило, выказывает черную неблагодарность, даже враждебность, не говоря уж о потере рассудка и отсутствии таланта, которые столь характерны для так называемого «современного искусства», всего лишь свидетельствует о том, что подлинно свободный художник имеет право и на неблагодарность, и на враждебность, и на эгоизм, и – даже – на бездарность. Именно за эту свободу я сражался на фронте, а ведь для такого утонченного человека, как я, трудно представить себе более самоотверженный поступок.

Тцара. Войны ведутся для того, чтобы установить контроль над нефтяными скважинами и угольными шахтами, Дарданеллами и Суэцким каналом, чтобы завладеть сырьевыми колониями, где можно дешево купить, и товарными рынками, где можно дорого продать. Война – это капитализм без маски. Многие из тех, кто идет на войну, знают об этом, но все же идут на нее, потому что не хотят показаться героями. Ведь требуется немалая смелость для того, чтобы сидеть на месте и ждать. Но все же насколько лучше – отважно жить в Швейцарии, чем трусливо сдохнуть во Франции, не говоря уж о том, что во Франции так трудно сохранить в целости брюки.

Карр. Ах ты чертова румынская макака, проклятый макаронник, ах ты прыгучее болтливое заумное рифмоплетское балканское дерьмо!!! Думаешь, все на свете знаешь! В то время как мы, бедные тупицы, полагали, что сражаемся за идеалы, ты-то глубоко понимал, что происходит на самом деле, ты-то знал, как это на самом деле называется! Жалкий педант! Неужели ты и вправду думаешь, что все твои словечки что-то могут сказать хотя бы об одном дне, прожитом человеком на фронте! Война – это капитализм без маски? Неужели ты считаешь, что об этом думают бойцы взвода, попавшие под перекрестный пулеметный огонь на нейтральной полосе во время преодоления проволочных заграждений? Ты можешь называть это как хочешь – инфантильной сексуальностью в галифе, коллективным бессознательным в каске… (с нескрываемой злобой) Я знаю, что это последний писк моды в Цюрихе. Ты, слизняк! Я расскажу тебе, как все было на самом деле-, я пошел воевать, потому что таков был мой долг, потому что родина нуждалась во мне, и все это люди называют патриотизмом. Я пошел воевать, потому что полагал, что нам следует защитить бесстыжих маленьких бельгийцев и бестолковых лягушатников от германской военщины, а это люди и называют свободолюбием. Вот как все было на самом деле, и никакой желтопузый большевик не докажет мне, что я очутился в окопах из-за цен на шарикоподшипники!

Тцара (вскипая). И тем не менее это именно так! А если быть совсем точным, то вы очутились в окопах из-за того, что двадцать восьмого июня тысяча девятисотого года наследник австро-венгерского трона женился на женщине, которая была недостаточно родовита для него. А это означало, что ни на одной императорской церемонии его любимой жене не было дозволено сидеть с ним рядом. За одним важным исключением, обратите на это внимание, а именно: когда эрцгерцог исполняет свои военные обязанности как генеральный инспектор австро-венгерской армии. Вот почему двадцать восьмого июня четырнадцатого года Фердинанд отправляется с инспекцией в Боснию! Для того, чтобы по крайней мере в годовщину свадьбы он мог проехаться с супругой по улицам Сараева, сидя с ней рядом в открытом автомобиле! (Впадая внезапно в сентиментальность.) Ах! (Резко хлопает ладонями, изображая выстрел.) Или же, выражаясь иначе…

Карр (уже успокоившись). Мы здесь, потому что мы здесь… потому что мы здесь, потому что мы здесь… мы здесь, потому что мы здесь, потому что мы здесь, потому что мы здесь…

Начав это привычное бормотание, Карр уже не может остановиться. Тцара присоединяется к Карру, но бормочет с ним в такт всего лишь два слога: «да-да». Свет начинает медленно гаснуть. Тцара и Карр бормочут все громче и громче. Внезапно Карр начинает говорить, Тцара еще бормочет какое-то время на фоне его монолога.

То было великое время! Рассвет над ничьей землей между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! В окопах просыпаются солдаты!.. «Доброе утро, капрал! На Западном фронте без перемен?» – «Все тип-топ, сэр!» – «Продолжайте в том же духе, капрал!» Дух товарищества и братства в траншеях! Никогда за всю историю войн свет не видывал такой отваги, такой верности, такого тепла, холода, грязи, вони, страха, безумия! Боже правый, если бы не эта моя нога! Я и не надеялся, что буду спасен, избран, выхвачен твоею десницей, выкуплен кровью, пролитой из трижды благословенной раны, – о, господи! – и опущен на покрытые снежными перинами склоны этих гор. О Швейцсырия, мирный цивильный рай. Ее нейтральный менталитет, явное предпочтение, которое она отдает потрохам тушек перед порохом пушек! Ангелы, заберите меня! В приют для всех, кого искалечила война… Карр из консульства!

Обычное освещение.

А вас что привело сюда, дорогой Тристан??

Тцара. Ах, развлечения, развлечения! А что еще движет людьми, Генри? Жуете, как всегда?

Карр. Насколько мне известно, в хорошем обществе в пять часов принято слегка подкрепляться сэндвичами с огурцом. Где вы пропадали с самого четверга?

Тцара. В Публичной библиотеке.

Карр. Какого черта вы там делали?

Тцара. Я и сам себя все время об этом спрашивал.

Карр. И каков был ответ?

Тцара. Ответ был: «Тс-с». Дело в том, что Сесили не одобряет разговоров в справочном зале.

Карр. Сесили? Кто это такая? По-моему, так могут звать только очень милую и хорошо воспитанную девушку. Сесили – это имя, которое мне так часто доводилось слышать на великосветских крестинах.

Тцара. Она – библиотекарша. Не знаком ли вам джентльмен, которого зовут Джойс?

Карр. Джойс? Я полагаю, что если бы ребенка нарекли таким именем, то вокруг купели поднялся бы ропот.

Тцара. Нет, нет, это фамилия. Мистер Джойс, ирландский писатель, пишет в основном лимерики. При крещении получил имя Джеймс Августин, но из-за ошибки церковного служки был записан в книгу как Джеймс Августа, такой вот малоизвестный факт.

Карр. Разумеется, я с ним незнаком. Никогда не проявлял особенного интереса к ирландским делам. В приличном обществе такой интерес сочли бы откровенным и вульгарным проявлением радикальных симпатий.

Тцара. Война застигла Джойса и его жену в Триесте, в Австро-Венгрии. Они выбрались оттуда в Швейцарию и поселились в Цюрихе. Живет Джойс на Университетштрассе и часто посещает библиотеку и литературные кафе. Одет он, как правило, следующим образом: черный пиджак в рубчик с брюками из серой ткани в елочку, или же коричневый пиджак в мелкую клеточку с черными брюками в рубчик, или же пиджак из серой ткани в елочку с коричневыми брюками в мелкую клеточку, язык его произведений напоминает реплики, которыми обмениваются партнеры по бриджу, смотрит на нас, дадаистов, сверху вниз, хотя от его собственных стишков так и разит заношенной шляпой, – обыкновенная второсортная белиберда в духе прошлого века. Говорят, правда, что он пишет неплохие лимерики, но этого еще мало для того, чтобы претендовать на звание революционера в искусстве… Да, кстати, вам не знаком господин по фамилии Ульянов?

Карр. Очень трудно следить за ходом вашей мысли. К тому же вы до сих пор не объяснили мне, что вы делали в Публичной библиотеке. Я очень удивлен, что современные поэты все еще интересуются литературой. Или дело все-таки в Сесили?

Тцара. Господь с вами, вовсе не в ней! Сесили довольно мила и хорошо воспитана, как вы справедливо заметили, но ее взгляды на поэзию старомодны, а ее познания в этой области – как, впрочем, и во всех остальных – отличаются крайней экстравагантностью, поскольку она читает книги в алфавитном порядке. Она уже прочла Аллингема, Арнольда, Беллока, Блейка, обоих Браунингов, Байрона и так далее до буквы Г, по-моему.

Карр. Кто такой Аллингем?