Текст книги "Нерадивый ученик"

А иначе никак. Порпентайн уже давно понял, что так называемой интуицией владеют не только женщины; у большинства мужчин это свойство дремало, раскрываясь или болезненно обостряясь только в таких профессиях, как у него. Но поскольку мужчины живут в основном реальностью, а женщины – мечтами, дар предвидения остается в основе своей женским; поэтому так или иначе всем им – Молдуорпу, Гудфеллоу, двоим из Бриндизи – приходилось отчасти превращаться в женщин. Возможно, установление «порога сочувствия», преступать который никто не смел, было своеобразным проявлением признания.

Но не все можно себе позволить – например, закат в Йоркшире. Порпентайн понял это, когда был еще новичком. К человеку, которого надо убить, или к людям, которым собираешься причинить зло, жалости не испытываешь. К агентам, с которыми работаешь, также должно притягивать лишь смутное esprit de corps[30]30
  Чувство локтя (фр.).


[Закрыть], и не более. И уж точно запрещено влюбляться. Если, конечно, вы хотите преуспеть в шпионаже. Одному Богу известно, через какую борьбу прошел Порпентайн в ранней юности; но так или иначе он остался верен упомянутому принципу. Взрослея, он приобрел весьма изворотливый ум и был слишком честен, чтобы его скрывать. Он воровал у уличных торговцев, к пятнадцати годам освоил все премудрости карточной игры, мог убежать, когда не стоило ввязываться в драку. В один прекрасный день, крадучись проулками по Лондону середины века, он постиг важнейшее правило «игры ради самой игры», которое неуклонным вектором влекло к 1900 году. Теперь ему казалось, что любой маршрут со всеми ответвлениями от него, аварийными остановками, стокилометровыми уходами от преследования остается случайным и не ведет к конечной цели. Безусловно, это было правильно, неизбежно; но не открывало глубинной истины, поскольку все они действовали не в старой знакомой Европе, а в области, покинутой Богом, в тропиках Дипломатии, чьи границы им запрещалось пересекать. Следовательно, приходилось играть роль идеального английского колониалиста, который, один во всех джунглях, каждое утро бреется, каждый вечер одевается к ужину и свято верит в принцип «во имя святого Георгия никакой пощады врагам». В этом, безусловно, была занятная ирония. Порпентайн скривился. Ведь оба противника – и он, и Молдуорп, – каждый по-своему, позволили себе непростительное: они прониклись местным духом. Так уж вышло, что обоих агентов больше не волновало, на какие правительства они работают. Казалось, что, несмотря на нечеловеческие ухищрения и изворотливость, таким, как они, не под силу избежать Финального Столкновения. Что-то произошло, но что именно или хотя бы когда – поди угадай. В Крыму, в Спишеране{133}133
  Что-то произошло… в Спишеране… – На территории эльзасской коммуны Спишеран на северо-востоке Франции, у границы с Германией, 6 августа 1870 г. произошло одно из решающих сражений Франко-прусской войны; французская армия потерпела поражение и, отступив, открыла прусской армии путь на Мец и Париж.


[Закрыть], в Хартуме – какая разница? Но внезапно в развитии событий произошло выпадение или скачок: представим, как некто, утомившись от хлопот, донесений в Министерство иностранных дел, парламентских резолюций, ложится в постель и засыпает, а проснувшись, обнаруживает у своих ног призрака, который ухмыляется и вещает всякую абракадабру, – бедняга уверен, что так и должно быть; не потому ли наши герои восприняли грядущий апокалипсис как повод для большого подведения итогов или как возможность окинуть взглядом век уходящий и свои собственные пути?

– Вы так на него похожи, – не умолкала девушка, – ну точно мой дядя Ивлин – высокий, красивый – о! – ничего общего с жителями Лярдвика-на-Фене.

– Ха-ха, – издал в ответ Гудфеллоу.

Услышав в его голосе нотки тоски, Порпентайн стал тщетно размышлять над тем, кто она – почка или цветок; или, может быть, сорванный ветром лепесток, который теперь летит сам по себе. Ответить было трудно – с каждым годом становилось труднее, – и он не знал почему: то ли к нему наконец начала подбираться старость, то ли в ее поколении был какой-то изъян. Его сверстники набухали почками, цвели, а почуяв в воздухе вредоносный дух, складывали лепестки, как некоторые цветы на закате. Есть ли смысл с ней об этом говорить?

– Боже мой, – раздался возглас Гудфеллоу.

Подняв глаза, они увидели изнуренную фигуру в вечернем костюме и как будто с головой рассерженного сокола. Голова загоготала, сохраняя злобное выражение. Виктория прыснула.

– Это Хью! – радостно воскликнула она.

– Он самый, – прозвучал изнутри голос. – Помогите мне снять эту штуку.

Порпентайн проворно вскочил на стул и помог Хью снять маску.

– Хью Бонго-Шафтсбери, – бесцеремонно уточнил Гудфеллоу.

– Хармахис. – Бонго-Шафтсбери показал на глиняную голову сокола. – Бог Гелиополя и верховное божество Нижнего Египта. Вещь подлинная, маска использовалась в древних ритуалах. – Он уселся рядом с Викторией; Гудфеллоу нахмурился. – Буквально значит «Гор в горизонте», изображается также в виде льва с человеческой головой. Как Сфинкс.

– О, – вздохнула Виктория, – Сфинкс.

Она казалась настолько зачарованной, что Порпентайн озадачился: гоже или негоже так восхищаться египетскими богами-полукровками? Ее идеалом должен быть либо мужчина, либо уж настоящий сокол; нечто среднее не годилось.

Они решили не заказывать крепких напитков, а остановиться на фёслауере – вино было без указания года урожая, зато стоило всего десять пиастров.

– Как далеко вы намерены спуститься по Нилу? – спросил Порпентайн. – Мистер Гудфеллоу говорил, что вас интересует Луксор.

– Полагаю, это совершенно неосвоенная территория, сэр, – ответил Бонго-Шафтсбери. – С тех пор как Гребо в девяносто первом году раскопал гробницу фиванских жрецов, там практически не велось серьезных работ. Конечно, стоит посмотреть на пирамиды в Гизе, но все это жутко устарело после того, как лет шестнадцать-семнадцать назад мистер Флиндерс Петри исследовал их вдоль и поперек.

– Представляю, – пробормотал Порпентайн.

Сведения наверняка из какого-нибудь Бедекера. Порпентайн был уверен, что эта бешеная активность и целеустремленность в области археологии приведет сэра Аластера в бешенство еще до того, как завершится круиз. Разве что Бонго-Шафтсбери, как Порпентайн и Гудфеллоу, не собирался ехать дальше Каира.

Порпентайн замурлыкал арию из «Манон Леско», Виктория кокетничала сразу с двумя кавалерами, стараясь не отдавать предпочтение ни тому ни другому. Публика в ресторане поредела, здание консульства по другую сторону улицы было темным, лишь на верхнем этаже два-три окна еще горели. Возможно, через месяц огонь будет во всех окнах; возможно, весь мир будет охвачен огнем. Планируется, что пути Маршана и Китченера пересекутся у Фашоды в районе Бехр-эль-Абиад, всего в сорока милях от истока Белого Нила. Лорд Лэнсдаун, глава военного ведомства, в тайной депеше, направленной в Каир, предупреждал, что встреча состоится 25 сентября; послание это читали и Порпентайн, и Молдуорп. Внезапно лицо Бонго-Шафтсбери передернулось, словно от тика; Порпентайн понял, что кто-то стоит у него за спиной, и с отставанием секунд в пять догадался, кто именно, поскольку давно подозревал археолога. Гудфеллоу неуверенно, с досадой кивнул, но весьма приветливо произнес:

– Здравствуйте, Лепсиус. Что, устали от климата Бриндизи?

Лепсиус. Порпентайн даже не знал его имени. Гудфеллоу, понятное дело, знал.

– Срочные дела призвали меня в Египет, – процедил агент.

Гудфеллоу улыбнулся, глядя в свой бокал. И вскоре:

– А ваш спутник? Мы так надеялись снова его увидеть.

– Уехал в Швейцарию, – ответил Лепсиус, – страну свежих ветров и белоснежных гор. Приходит день, и вам надоедает этот грязный Юг.

Они никогда не лгут. Кто его новый напарник?

– Но можно отправиться еще дальше на юг, – подхватил Гудфеллоу. – Думаю, если спуститься по Нилу достаточно далеко, можно вернуться к первозданной чистоте.

Заметив тик Бонго-Шафтсбери, Порпентайн не сводил с него глаз. Теперь худое, болезненное лицо не выражало ровным счетом ничего; но допущенный промах заставил Порпентайна насторожиться.

– Но ведь там действует закон джунглей, – сказал Лепсиус. – Никаких прав собственности, одна борьба; победитель получает все. Славу, жизнь, власть и собственность – все.

– Возможно, – отозвался Гудфеллоу. – Зато у нас в Европе цивилизация. Повезло. Закон джунглей недопустим.

Вскоре Лепсиус ретировался, выразив надежду, что они снова встретятся в Каире. Гудфеллоу в этом не сомневался. Бонго-Шафтсбери по-прежнему сидел неподвижно, с непроницаемым видом.

– Странный господин, – заметила Виктория.

– Разве странно, что между чистотой и ее отсутствием человек выбирает чистоту? – попытался спровоцировать дискуссию Бонго-Шафтсбери.

Так. Порпентайн устал хвалить себя за проницательность еще десять лет назад. Гудфеллоу как будто смутился. Значит, чистота. Как после потопа, длительного голода, землетрясения. Чистота пустыни: белые кости, кладбище погибших цивилизаций. Так и Армагеддон вычистит старый дом Европу. Означало ли это, что Порпентайн – защитник лишь всякой пакости и швали? Он вспомнил, как год назад в Риме явился ночью к связному – тот жил над борделем недалеко от Пантеона. Молдуорп следил за ним лично, заняв позицию возле уличного фонаря. Посреди разговора Порпентайн рискнул выглянуть в окно. К Молдуорпу подошла уличная девка и стала предлагать себя. Разговора не было слышно, зато можно было наблюдать, как лицо Молдуорпа медленно перекашивается, превращаясь в застывшую маску гнева; затем он вскинул трость и принялся методично лупить девицу, пока она, вся исхлестанная, не рухнула у его ног. Порпентайн вышел из оцепенения, распахнул дверь и рванул на улицу. Подбежав к девице, он обнаружил, что Молдуорп исчез. Он успокаивал ее машинально, возможно руководствуясь отвлеченным представлением о чувстве долга, а она ревела, уткнувшись в его твидовый пиджак. «Mi chiamava sozzura», – смогла она выдавить (он назвал меня дрянью). Порпентайн попытался забыть этот эпизод. Не потому, что ему было противно, просто эта история высветила его ужасный изъян: не Молдуорпа он ненавидел, а извращенное представление о том, что такое чистота; не девице он с такой готовностью сочувствовал, а ее человеческой природе. И тогда ему подумалось, что судьба выбирает неординарных агентов. Молдуорп, оказывается, мог любить или ненавидеть избирательно. Как будто все перевернулось с ног на голову: Порпентайну пришлось верить, что если уж назначил себя спасителем человечества, и любить это человечество следует, вероятно, лишь абстрактно. Ведь стоит спуститься до уровня индивида, и твоя высокая цель принижается. А отвращение к порокам отдельного человека легко может вырасти в неистовую тягу к апокалипсису. Как люди Молдуорпа искренне беспокоились о благополучии Порпентайна, так и он никогда не дошел бы до ненависти к ним. Еще хуже, что Порпентайн никогда и не попытается им навредить; он так и останется нелепым Кремонини, который исполняет роль де Гриё и пытается передать бурные чувства в строго выстроенных музыкальных пассажах, он никогда не сойдет со сцены, где страсть и нежность – это всего-навсего форте и пиано, где Парижские ворота в Амьене начерчены с математической точностью и освещены яркими карбидными лампами. Порпентайн воспоминал свое вечернее выступление под дождем: ему, как и Виктории, нужны были подходящие декорации. Казалось, все, что пропитано духом Европы, толкает его на исключительно бессмысленные поступки.

Время было уже позднее; лишь двое-трое туристов продолжали сидеть в разных концах зала. Виктория ничуть не устала, Гудфеллоу и Бонго-Шафтсбери спорили о политике. Через два столика от них изнывал от нетерпения официант. Хрупкое сложение и вытянутый узкий череп выдавали в нем копта; Порпентайн сообразил, что официант был единственным неевропейцем, которого он увидел за все то время, пока сидел здесь. Любой нехарактерный штрих надо немедленно замечать – Порпентайн расслабился. Он не любил Египта и, легко обгорая, избегал египетского солнца, словно малейший его след мог придать ему черты выходца с Востока. Страны за пределами Европейского континента волновали его лишь с точки зрения их влияния на судьбы Европы и не более; ресторан Финка для него мало чем отличался от «Вуазена»{134}134
  …ресторан Финка для него мало чем отличался от «Вуазена». – «Вуазен» – знаменитый парижский ресторан XIX в.


[Закрыть].

Наконец компания встала, расплатилась и ушла. Виктория ускакала вперед через улицу Шерифа-паши к отелю. Позади них из проезда у Австрийского консульства с грохотом выехал закрытый экипаж, во весь опор промчался по рю де Розетт и исчез во влажной тьме.

– Кто-то очень торопится, – заметил Бонго-Шафтсбери.

– Да уж, – отозвался Гудфеллоу. Затем обернулся к Порпентайну. – Увидимся на Каирском вокзале. Поезд уходит в восемь.

Порпентайн пожелал всем доброй ночи и вернулся в свое pied-a-terre[31]31
  Пристанище (фр.).


[Закрыть] в турецком квартале. Такой выбор жилища ничему не противоречил; Порта была для него частью западного мира{135}135
  …Порта была для него частью западного мира. – Порта – название султанской Турции.


[Закрыть]. Он уснул, читая старенький, потрепанный том «Антония и Клеопатры» и размышляя над тем, по-прежнему ли сильны чары Египта: его экзотическая нереальность, его странные боги.

В семь сорок он стоял на платформе вокзала и наблюдал за тем, как служащие компаний Кука и Гейза сваливают в кучу чемоданы и дорожные сундуки. За двумя линиями путей зеленел небольшой парк с пальмами и акациями. Порпентайн спрятался в тени здания вокзала. Вскоре подтянулись все остальные. Он заметил, как Бонго-Шафтсбери и Лепсиус обменялись едва уловимыми знаками. Подогнали утренний экспресс, а на платформе вдруг вскипела суета. Порпентайн обернулся и увидел, что Лепсиус гонится за арабом, который, видимо, упер его чемоданчик. Гудфеллоу тут же включился в действие. Его светлая шевелюра забилась на ветру, когда он метнулся через платформу; загнал араба в дверной проем, отобрал чемоданчик и сдал жертву пухлому полицейскому в тропическом шлеме. Получая чемоданчик назад, Лепсиус смотрел на Гудфеллоу своими змеиными глазками и молчал.

В поезде компания распределилась по двум соседним купе; Виктория, ее отец и Гудфеллоу оказались в том, которое примыкало к задней площадке. Порпентайн чувствовал, что в его обществе сэру Аластеру было бы уютнее, но он хотел проследить за Бонго-Шафтсбери. Поезд отправился навстречу солнцу в восемь ноль пять. Порпентайн полулежа слушал болтовню Милдред – она говорила о камнях. Бонго-Шафтсбери не проронил ни слова, пока поезд, проехав мимо Сиди-Габер, не повернул на юго-восток.

Тогда он изрек:

– Ты играешь в куклы, Милдред?

Порпентайн уставился в окно. Он понял, что произойдет нечто неприятное. Он рассматривал процессию темных верблюдов с погонщиками, которая медленно двигалась по насыпи вдоль канала. Вдалеке виднелись белые паруса плывших по каналу барж.

– Играю, когда не ищу камни, – отозвалась Милдред.

Бонго-Шафтсбери продолжал:

– Могу спорить, что у тебя нет кукол, которые умели бы ходить, говорить и прыгать через скакалку. Или есть?

Порпентайн старался не отрывать взгляда от группы арабов, лентяйничавших вдалеке на насыпи; они выпаривали соль из вод озера Мареотис. Поезд несся на всех парах, так что вскоре арабы растаяли вдали.

– Нет, – с сомнением в голосе отозвалась Милдред.

Бонго-Шафтсбери продолжал:

– Ты хоть раз видела таких кукол? Они очень красивые, часовой механизм внутри. Они все прекрасно умеют делать благодаря механизму. Они не похожи на настоящих мальчиков и девочек. Настоящие дети плачут, плохо себя ведут, не желают слушаться. Куклы гораздо лучше.

Справа – хлопковое поле цвета охры и глинобитные лачуги. Иногда какой-нибудь феллах плелся к каналу за водой. Боковым зрением Порпентайн следил за руками Бонго-Шафтсбери: длинные, худые нервные кисти спокойно лежали на коленях.

– Интересно, – отозвалась Милдред.

Все-таки она понимала, что здесь кроется подвох: ее голос звучал нетвердо. Возможно, что-то напугало ее в выражении лица археолога.

Бонго-Шафтсбери продолжал:

– Хочешь увидеть такую куколку, Милдред?

Это было уже слишком. Он обращался к нему, Порпентайну, а девочку просто использовал. Но зачем? Что-то здесь было не так.

– А у вас она с собой? – нерешительно спросила девочка.

Порпентайн не удержался, оторвался от окна и взглянул на Бонго-Шафтсбери. Тот улыбнулся:

– О да.

Он подтянул рукав пиджака, чтобы снять запонку. Принялся закатывать рукав рубашки. Затем показал девочке обнаженную по локоть руку. Порпентайн отпрянул и подумал: «Господи помилуй». Бонго-Шафтсбери – псих. На внутренней стороне предплечья в кожу был вшит черный и блестящий миниатюрный переключатель; тумблер имел два возможных положения. Тонкие серебряные проводки отходили от клемм вверх по руке и исчезали под рукавом.

Дети, как правило, легко верят в ужасы. Милдред задрожала.

– Нет, – сказала она, – нет, ты не кукла.

– Я кукла, Милдред, – улыбаясь, настаивал Бонго-Шафтсбери. – Эти провода идут в мой мозг. Когда переключатель стоит в этом положении, я веду себя так, как сейчас. А если поставить вот так…

Девочка вжалась в стенку.

– Папа, – заплакала она.

– …Все работает на электричестве, – успокаивающим тоном объяснял Бонго-Шафтсбери. – Просто и ясно.

– Перестань, – перебил Порпентайн.

Бонго-Шафтсбери резко повернулся к нему.

– Почему? – прошептал он. – Почему? Из-за нее? Тебя волнует ее испуг, да? Или из-за себя самого?

Порпентайн предпочел отступить.

– Не следует пугать ребенка, сэр.

– Общие принципы, черт их дери.

Казалось, он обиделся и вот-вот заплачет.

В коридоре раздался шум. Это звал на помощь Гудфеллоу. Порпентайн вскочил, отпихнув Бонго-Шафтсбери, и выбежал из купе. Дверь на площадку вагона была распахнута; перед ней боролись, вцепившись друг в друга, Гудфеллоу и незнакомый араб. Порпентайн увидел, как блеснул ствол пистолета. Он подался вперед, осторожно, крадучись, выбирая выгодную позицию. Улучив момент, когда шея араба оказалась достаточно открытой, Порпентайн резко пнул того в горло, прямо по кадыку. Араб рухнул на пол. Гудфеллоу схватил пистолет. Тяжело дыша, откинул волосы со лба.

– Уф.

– Тот же? – спросил Порпентайн.

– Нет. В железнодорожной полиции ребята сознательные. Да и различать их, знаешь, можно. Это другой.

– Держи его на мушке. – Он взглянул на араба. – Ауз э. Ma тхафш минни.

Араб повернулся к Порпентайну, попытался улыбнуться, но глаза у него были больные. На горле синела отметина. Он не мог выдавить ни слова. Появились встревоженные сэр Аластер и Виктория.

– Наверное, это друг того парня, которого я схватил на вокзале, – непринужденно объяснил Гудфеллоу.

Порпентайн помог арабу подняться на ноги.

– Рух. Вали отсюда. Чтоб больше тебя не видели.

Араб отвалил.

– Вы что, его отпустите? – возмутился сэр Аластер.

Гудфеллоу проявил великодушие. Он выдал небольшую речь на тему милосердия и соблюдения заповеди «подставь вторую щеку», что было благожелательно воспринято Викторией, зато ее отца чуть не стошнило. Все разошлись по своим купе; впрочем, Милдред изъявила желание остаться с сэром Аластером.

Полчаса спустя поезд прибыл в Даманхур. Порпентайн увидел Лепсиуса, который ехал на два вагона впереди, а теперь вышел и направился в здание станции. Вокруг раскинулись зеленые просторы дельты. Через пару минут появился тот самый араб и рванул наискосок к дверям буфета; там и столкнулся с Лепсиусом, выносившим бутылку вина. Араб потирал след на шее и, по всей видимости, пытался что-то сказать Лепсиусу. Агент свирепо посмотрел на него и дал подзатыльник.

– Вот тебе весь бакшиш, – заявил он.

Порпентайн уселся поудобнее и закрыл глаза, даже не взглянув на Бонго-Шафтсбери. Ни звука не издал. Поезд снова тронулся. Итак. Что же для них чистота? Это отнюдь не соблюдение Кодекса. Выходит, они изменили курс? Игра не по правилам еще никогда не была настолько откровенной. Означало ли это, что встреча в Фашоде окажется важной, может, даже решающей? Он открыл глаза и взглянул на Бонго-Шафтсбери, который углубился в книгу: «Промышленная демократия» Сидни Дж. Уэбба{136}136
  …«Промышленная демократия» Сидни Дж. Уэбба. – Сидни Джеймс Уэбб, барон Пассфильд (1859–1947) – британский политический деятель и экономист, видный член Фабианского общества; оказал значительное влияние на лейбористское движение. Книгу «Промышленная демократия», написанную совместно с женой, Беатрисой Уэбб (1858–1943), выпустил в 1897 г.


[Закрыть]. Порпентайн пожал плечами. В былые времена его собратья учились ремеслу на практике. Изучали шифры – разгадывая, таможенников – дурача, а противников – убивая. Новое поколение читало книги: это были юнцы, напичканные теорией и (как он понял) верившие лишь в совершенство своего внутреннего механизма. Он вздрогнул, вспомнив переключатель, вживленный в руку Бонго-Шафтсбери и напоминавший насекомое-паразита. Молдуорп, похоже, был самым старым действующим агентом, но в вопросах профессиональной этики они с Порпентайном относились к одному поколению. Порпентайн сомневался, что Молдуорп одобрил бы сидящего напротив молодого человека.

Двадцать пять миль проехали молча. Экспресс проносился мимо ферм, которые выглядели все богаче и богаче; встречались феллахи, трудившиеся на полях все более споро, небольшие фабрики, множество древних руин и высокие тамариски в цвету. На Ниле была высокая вода, вдаль уходила сверкающая сеть оросительных каналов и небольших полных водоемов; с их помощью орошали пшеничные и ячменные поля, простиравшиеся до горизонта. Поезд подошел к притоку Нила под названием Розетта; пересек его по узкому металлическому мосту, вошел на территорию вокзала Кафр-эз-Зайят, где и остановился. Бонго-Шафтсбери закрыл книгу, встал и покинул купе. Через несколько секунд вошел Гудфеллоу, держа за руку Милдред.

– Ему показалось, что ты хочешь поспать, – сказал Гудфеллоу. – Мне следовало догадаться. Я был занят с сестрой Милдред.

Порпентайн шумно вздохнул, прикрыл веки и уснул еще до того, как поезд отправился дальше. Проснулся он, когда до Каира оставалось полчаса.

– Все тихо, – сказал Гудфеллоу.

Вдалеке, на западе, виднелись очертания пирамид. Ближе к городу стали появляться сады и виллы. Поезд оказался на центральном вокзале Каира около полудня.

Каким-то образом Гудфеллоу и Виктория умудрились оказаться в фаэтоне и уехать раньше, чем их спутники спустились на платформу.

– Черт побери, куда это они сбежали? – недоумевал сэр Аластер.

Бонго-Шафтсбери ходил с озадаченным видом. Выспавшийся Порпентайн почувствовал себя на отдыхе.

– Арабиех, – весело прокричал он. Со скрипом и стуком подкатило полуразвалившееся разноцветное ландо, Порпентайн показал на фаэтон: – Два пиастра, если догоним их.

Возница ухмыльнулся; Порпентайн рассовал всех по сиденьям. Сэр Аластер пытался возражать, что-то бормоча про мистера Конан Дойля. Бонго-Шафтсбери загоготал, и они стремглав помчались по крутой кривой влево через мост эль-Лемун в сторону Шариа-Баб-эль-Хадид. Милдред корчила рожи туристам, которые шли пешком или ехали на осликах, сэр Аластер на всякий случай улыбался. Порпентайн видел, как впереди, в фаэтоне, тоненькая, изящная Виктория держит Гудфеллоу под руку и откидывает головку, чтобы ветер мог играть ее волосами.

Экипажи прибыли к отелю «Шепард» одновременно. Все вышли и направились в здание – кроме Порпентайна.

– Зарегистрируй меня, – крикнул он Гудфеллоу, – мне нужно кое с кем встретиться.

«Кое-кто» оказался швейцаром отеля «Виктория», в четырех кварталах к юго-западу. Пока Порпентайн сидел на кухне и спорил об особенностях дичи с безумным поваром, которого знал по Каннам, швейцар пересек улицу, чтобы с черного хода попасть в британское консульство. Через пятнадцать минут он вышел обратно и вернулся в отель. Вскорости на кухню поступил заказ: обед. В слове «crème» была ошибка, и оно читалось как «chem.»; «Lyonnaise» написали без е на конце. Оба слова были подчеркнуты. Порпентайн кивнул, поблагодарил всех и вышел. Он поймал извозчика, проехал по Шариа-эль-Магхраби, пересек роскошный парк, в который она упиралась, и вскоре оказался перед зданием «Лионского кредита». Рядом была маленькая аптека. Он зашел туда и спросил, готова ли настойка опия, рецепт которой он принес вчера. Ему протянули конверт; оказавшись вновь в экипаже, он его вскрыл. Им с Гудфеллоу прибавили по пятьдесят фунтов: хорошая новость. Значит, они оба смогут жить в «Шепарде».

В отеле они принялись расшифровывать инструкции. В министерстве не подозревали о готовящемся покушении. Неудивительно. Зачем им об этом думать, когда их волнует только один неотложный вопрос: кто будет контролировать долину Нила? Порпентайн задумался о том, что произошло в мире дипломатии. Он знал людей, работавших под началом у Палмерстона, скромного и веселого старичка, для которого работа была забавной игрой в пятнашки, когда изо дня в день ты ловишь или пятнаешь или тебя пятнает холодная рука Призрака.

– Выходит, мы сами себе хозяева, – заметил Гудфеллоу.

– Ага, – согласился Порпентайн. – Предположим, мы работаем по принципу: чтобы поймать вора, стань на его место. Сами придумаем, как порешить Кромера. Чисто символически, разумеется. И тогда пусть им даже представится шанс, мы все равно успеем их опередить.

– Выследим генерального консула, как выслеживают дичь, – оживился Гудфеллоу. – Да мы не занимались таким с тех пор, как…

– Не важно, – отрезал Порпентайн.

В ту ночь Порпентайн нанял экипаж и до глубокой ночи кружил по городу. Кодированная инструкция предписывала лишь ждать удобного случая: Гудфеллоу воспользовался этим и поехал с Викторией на представление итальянского театра под открытым небом в саду Эзбекие. Ночью Порпентайн побывал в квартале Россетти у одной девицы, любовницы мелкого клерка из Британского консульства; в квартале Муски у торговца украшениями, который финансировал махдистов, а теперь, когда движение потерпело крах, старался тщательно скрыть свои симпатии; у эстетствующего дальнего родственника слуги мистера Рафаэля Борга, британского консула, – юнец из-за неприятностей с наркотиками бежал из Англии в страну, не выдававшую преступников; и у сутенера по имени Варкумян, который утверждал, что знает каждого каирского убийцу. В три часа ночи, пообщавшись с этой приятной компанией, Порпентайн вернулся в гостиницу. Но у двери своего номера он остановился, так как услышал в комнате шум. Оставалось только одно: в конце коридора находилось окно, снаружи был карниз. Порпентайн поморщился. Как всем известно, шпионы только и делают, что карабкаются по карнизам над улицами экзотических городов. Чувствуя себя последним дураком, Порпентайн вылез на карниз. Взглянул вниз: падать пришлось бы футов пятнадцать в жиденькие кусты. Он зевнул и бодро, хотя и неуклюже, стал продвигаться к углу здания. Там карниз сужался. Добравшись до угла, он перенес ногу на другую сторону и секунду стоял, словно разделенный пополам от бровей до живота, но вдруг потерял равновесие и сверзился вниз. Падая, сообразил неприлично выругаться; затем с треском рухнул в кустарник, перевернулся и остался лежать, шевеля пальцами. Выкурив полсигареты, он встал и увидел возле своего окна дерево, на которое легко можно было взобраться. Пыхтя и чертыхаясь, он полез наверх; взгромоздился на одну из ветвей, как на коня, и заглянул внутрь.

Гудфеллоу лежал на постели Порпентайна с девушкой – в свете уличных фонарей их утомленные тела казались белоснежными, и на фоне этой белизны глаза, рот и соски у девушки напоминали маленькие темные синячки. Она баюкала Гудфеллоу, окутав его белобрысую голову сетью или кружевом сплетенных пальцев, а он плакал, орошая ее грудь слезами. «Прости, – повторял он, – Трансвааль, ранение. Мне сказали, ничего серьезного». Порпентайн не понимал, как это могло случиться, и стал перебирать варианты: а) Гудфеллоу проявил благородство, б) на самом деле он импотент, а длинный список побед, о которых рассказывал, – чистое вранье, в) он попросту не хотел связываться с Викторией. В любом случае Порпентайн, как всегда, почувствовал себя лишним. Он в замешательстве повис, держась одной рукой за ветку, пока окурок не ожег ему пальцы, отчего Порпентайн негромко ругнулся и тут же забеспокоился: он осознал, что разозлил его не окурок. И не слабость Гудфеллоу. Он спрыгнул в кусты и остался лежать, размышляя о том, где проходит его черта: он гордился тем, что не преступил ее в течение двадцати лет службы. Но теперь ему показалось, что черта немного сдвинулась, и он впервые почувствовал себя уязвимым. Его, распростертого навзничь в кустах, захватила волна суеверного ужаса. Словно для него на несколько секунд наступил апокалипсис. Если такой причины, как эта, оказалось достаточно, чтобы почувствовать его наступление, значит всеобщий апокалипсис начнется не иначе как в Фашоде. Но постепенно самообладание вернулось к Порпентайну – вместе с бодрящим сигаретным дымом; он наконец поднялся, поплелся к дверям отеля, слегка пошатываясь, и оказался перед своим номером. На этот раз он притворился, будто потерял ключи, стал робко стучаться, чтобы у девицы было время собрать одежду и через сообщающиеся двери улизнуть к себе. Когда Гудфеллоу открывал, Порпентайн ощутил то же смущение, которое за эти годы ему не раз довелось испытать.

В театре давали «Манон Леско». Следующим утром, стоя под душем, Гудфеллоу пытался спеть «Donna non vidi mai»[32]32
  «Такой девушки никогда не видел» (ит.).


[Закрыть].

– Хватит, – сказал Порпентайн.

– Ты не хочешь услышать, как это должно исполняться? – взревел Гудфеллоу. – Сомневаюсь, что ты способен чисто спеть даже «та-ра-ра-бум-ди-я»{137}137
  …спеть даже «та-ра-ра-бум-ди-я». – Эстрадная песня «Ta-ra-ra Boom-der-ay!», впервые прозвучавшая в водевиле Генри Дж. Сэйерса «Смокинг» (1891), стала широко известна в исполнении британской певицы и танцовщицы Лотти Коллинз. Отсылки к популярной мелодии встречаем в литературе: у Р. Киплинга в стихотворении «Холерный лагерь» (1896) этой песенкой пастор развлекает умирающих (ср. перевод А. Сендыка: «Ти-ра-ри-ра, ра-ри-ра-ти!»), а у А. Чехова в «Трех сестрах» (1891) бессмысленный набор звуков трансформируется в знаменитый рефрен «Та-ра-ра-бумбия… сижу на тумбе я».


[Закрыть].

Порпентайн не стал спорить. Он решил пойти на безобидный компромисс. «A dirle io t’amo, – бодро запел он, – a nuova vita l’alma mia si desta»[33]33
  «Когда я произношу слова любви, к новой жизни душа моя просыпается» (ит.).


[Закрыть]. Получилось кошмарно; можно было подумать, что когда-то он работал в мюзик-холле. Какой там де Гриё! Де Гриё, едва увидев ту юную даму, только прибывшую дилижансом из Арраса, уже понял, что должно случиться. Этот шевалье не позволял себе ложных выпадов, он не разгадывал загадок, не вынужден был вести двойную игру. Порпентайн ему завидовал. Одеваясь, он насвистывал арию. Картина слабости, увиденная ночью, вновь предстала перед его глазами во всем цвете. Он подумал: если я преступлю черту, то назад пути уже не будет.

В два часа того дня генеральный консул показался на пороге консульства и сел в экипаж. Порпентайн наблюдал за ним из окна номера на четвертом этаже отеля «Виктория». Лорд Кромер был прекрасной мишенью, но этим не мог воспользоваться какой-нибудь специально нанятый противоположной стороной убийца, пока друзья Порпентайна были на страже. Археолог утащил Викторию и Милдред на экскурсию по базарам и гробницам халифов. Гудфеллоу тем временем сидел под окном в крытом экипаже. Он осторожно (как было видно Порпентайну) поехал за консулом, держась на безопасном расстоянии. Порпентайн вышел из отеля и пешком направился по Шариа-эль-Магхраби. Дойдя до перекрестка, справа он увидел церковь; громко звучал орган. Порпентайна вдруг потянуло зайти. Так и есть, сэр Аластер упражняется. Лишенному слуха Порпентайну понадобилось минуть пять, чтобы понять, с каким остервенением сэр Аластер переключал регистры и бил по педалям. В тесном пространстве готического здания музыка создавала запутанный узор в виде причудливых лепестков. Это была буйная, очень похожая на южную, растительность. Мысли сэра Аластера путались, пальцы не слушались – то ли он думал о том, что мало заботится о чистоте вообще и о чистоте своей дочери в частности, то ли была виновата музыкальная форма, то ли сам Бах – и Бах ли это был? Порпентайн не брался об этом судить, так как в музыке не разбирался и был немного туг на ухо. Но так и не смог уйти, пока музыка резко не прекратилась и в церкви осталось одно лишь эхо. Лишь тогда он незаметно вышел обратно, на солнце, поправив свой шейный платок, словно в этом была вся разница между цельностью и разладом.