Текст книги "Когда пируют львы"

Глава 8

Этой ночью, после ухода Шона, Дафф снова увидел кошмар. Выпитое вино сделало его медлительным и помешало проснуться. В плену у своего воображения, он старался убежать, вынырнуть, но едва достигал поверхности, как снова погружался в свой сон.

На следующее утро Шон пришел в хижину Даффа рано.

Хотя под ветвями дикой фиги еще сохранилась ночная прохлада, день обещал быть сухим и жарким. Животные чувствовали это. Тягловые быки теснились под деревьями, от водоема убегало небольшое стадо антилоп канна. Буйвол с короткими толстыми рогами и темным хохлом на лбу уводил своих коров в тень. Шон стоял на пороге хижины и ждал, пока глаза приспособятся к полутьме. Дафф не спал.

– Вставай, а то ко всем твоим несчастьям добавятся пролежни.

Дафф спустил ноги с кровати и застонал.

– Что ты добавил вчера в вино? – Он осторожно помассировал виски. – У меня в голове сотня гоблинов исполняет казачок.

Шон почувствовал первый приступ тревоги. Он положил руку Даффу на плечо, пытаясь определить, нет ли у него жара, но кожа Даффа была холодной. Шон успокоился.

– Завтрак готов, – сказал он.

Дафф поковырялся в овсянке и почти не притронулся к жареной печени антилопы канна. Он все время отводил глаза от солнечного света и, когда покончили с кофе, откинулся на спинку стула.

– Пойду уложу свою больную голову в постель.

Шон тоже встал.

– У нас кончилось мясо. Пойду попробую подстрелить кого-нибудь.

– Нет, останься со мной и поговори, – быстро попросил Дафф. – Можем поиграть в карты.

Они уже несколько дней не играли, и Шон охотно согласился. Он сел на кровать Даффа и за полчаса выиграл у него тридцать два фунта.

– Надо как-нибудь поучить тебя этой игре, – насмешливо сказал он.

Дафф капризно отбросил свои карты.

– Больше не хочу играть. – Он прижал пальцы к векам. – Голова так болит, что не могу сосредоточиться.

– Хочешь поспать?

Шон собрал карты и сложил в коробку.

– Нет. Почему бы тебе не почитать мне?

Дафф взял со столика у кровати переплетенный в кожу «Холодный дом»[27]27
  Роман Диккенса.


[Закрыть] и бросил на колени Шону.

– Откуда начать? – спросил Шон.

– Неважно. Я знаю его почти наизусть. – Дафф лег и закрыл глаза. – Начинай откуда угодно.

Шон начал читать. Полчаса он запинался, его язык никак не усваивал ритм слов. Раз или два он смотрел на Даффа, но тот лежал неподвижно, лицо его было покрыто испариной, снова стали заметны шрамы. Он дышал неглубоко. Диккенс – мощное снотворное в такое жаркое утро, и глаза Шона сами собой закрылись, чтение замедлилось и наконец совсем прекратилось. Книга соскользнула с колен.

Легкий звон цепи потревожил дремоту Шона; он проснулся и посмотрел на кровать. Дафф сгорбился, как обезьяна. В глазах его было безумие, щеки дергались. Желтоватая пена покрывала его зубы и тонкой пленкой – губы.

– Дафф, – сказал Шон, и Дафф прыгнул на него, скрючив пальцы, хрипя – не как человек, но и не как животное. Этот звук лишил ноги Шона силы. – Нет! – закричал он. Цепь задела за столбик кровати и дернула Даффа назад, на постель, не дав ему впиться зубами в парализованное ужасом тело Шона.

Шон побежал. Он выскочил из хижины и побежал в буш. От пережитого у него дрожали ноги и перехватывало дыхание. Сердце его отчаянно колотилось, и легкие разрывались от паники. Ветка распорола ему щеку, и боль остановила его. Он замедлил шаг, остановился и стоял, тяжело дыша, глядя назад, на лагерь. Через некоторое время его организм пришел в норму, а ужас сменился тошнотворным ощущением в желудке. Потом он обошел лагерь вдоль колючей изгороди и вошел в него со стороны, противоположной хижине Даффа. Лагерь был пуст, слуги бежали, охваченные тем же ужасом. Шон вспомнил, что его ружье оставалось у кровати в хижине Даффа. Он забрался в фургон и открыл ящик с неиспользуемыми ружьями. Пока он возился с замками, руки его дрожали: цепь могла порваться, и он каждую секунду ожидал услышать за собой этот нечеловеческий хрип. Отыскал патронташ, висевший на спинке кровати, и взял из него патроны. Зарядил ружье и взвел курок. Тяжесть стали и дерева в руках успокоила Шона. Он снова стал человеком.

Он выпрыгнул из фургона и, держа ружье наготове, осторожно прошел вдоль кольца фургонов.

Цепь выдержала. Дафф стоял под деревом, сдирая с него кору. Он попискивал, как новорожденный щенок. Он стоял спиной к Шону, голый, вокруг лежали обрывки одежды. Шон медленно направился к нему. Остановился за пределами досягаемости цепи.

– Дафф, – неуверенно позвал он.

Дафф повернулся и присел – его золотую бороду покрывала пена, он смотрел на Шона, оскалив зубы. Потом с криком бросился вперед, но цепь остановила его, снова отбросив назад. Он встал и попытался порвать цепь, не отрывая от Шона голодного взгляда. Шон попятился. Он поднял ружье и прицелился Даффу между глаз.

«Поклянись! Поклянись, что не застрелишь меня».

Рука Шона дрогнула. Он продолжал пятиться. Дафф был окровавлен. Стальные звенья цепи содрали ему кожу на щиколотках, но он продолжал рваться к Шону, а Шона удерживало данное Даффу обещание. Он не мог покончить с этим. Опустил ружье и с бессильной жалостью смотрел на Даффа.

Наконец к нему подошел Мбежане.

– Уходи, нкози. Если не можешь с этим покончить, уходи. Ты ему больше не нужен. И твой вид только разъяряет его.

Дафф продолжал рвать цепь.

Кровь потекла от истерзанной талии по ногам, облепила волосы и покрыла их словно расплавленным шоколадом. С каждым рывком изо рта у Даффа выплескивалась пена и обрызгивала грудь и руки.

Мбежане увел Шона в лагерь. Здесь были остальные слуги, и Шон настолько пришел в себя, что стал отдавать приказы.

– Я хочу, чтобы вы все отсюда ушли. Возьмите одеяла и еду и устройтесь по ту сторону воды. Я пошлю за вами, когда все кончится.

Он подождал, пока они соберутся, а когда они уходили, окликнул Мбежане.

– Что мне делать? – спросил он.

– Что делать, если лошадь сломает ногу? – ответил Мбежане.

– Я дал ему слово.

Шон беспомощно покачал головой, глядя туда, откуда доносились дикие звуки.

– Слово может нарушить только негодяй или храбрец, – просто ответил Мбежане. – Мы будем ждать тебя.

Он повернулся и последовал за остальными. Когда они ушли, Шон скрылся в одном из фургонов и через щель наблюдал за Даффом. Видел идиотическую дрожь его головы и своеобразную шаркающую походку, когда Дафф ходил по кольцу цепи. Видел, как боль заставляла Даффа сжаться в комок и терзать голову, выдирая клочья волос и оставляя глубокие царапины на лице. Он слушал звуки безумия – полный боли рев, бессмысленное хихиканье и ворчание, ужасное ворчание.

Много раз он поднимал ружье, прицеливался и замирал так. Когда глаза заливал пот, скрывая картину, он отнимал ложе от плеча и опускал ружье.

Там, на цепи, обожженная солнцем до красноты, умирала часть Шона. Часть его молодости, часть его смеха, часть его беззаботной любви к жизни. И он опять забирался под укрытие из брезента и ждал.

Солнце достигло зенита и двинулось на закат, и тварь на цепи слабела. Падала и ползла на четвереньках, прежде чем снова встать.

За час до заката у Даффа начались конвульсии. Он стоял лицом к фургону Шона, поворачивая голову из стороны в сторону, рот его неслышно двигался. Неожиданно он застыл, губы раздвинулись, оскалив в страшной улыбке зубы, глаза закатились, так что видны были только белки, и тело начало прогибаться назад. Прекрасное тело, еще молодое, с длинными красивыми ногами, изгибалось все сильнее, пока с треском не лопнул позвоночник. Дафф упал. Он лежал дергаясь, негромко стонал, а его тело из-за сломанного позвоночника изогнулось под немыслимым углом.

Шон выпрыгнул из фургона и побежал к нему – стоя над другом, он выстрелил Даффу в голову и отвернулся. Отбросил ружье, услышал, как оно ударилось о жесткую землю. Потом прошел в фургон и снял одеяло с кровати Даффа. Вернулся и закутал в него Даффа, отводя взгляд от искалеченной головы. Потом отнес в хижину и положил на кровать. Кровь пропитала одеяло, разлилась по одежде, как чернила на промокательной бумаге. Шон сел в кресло рядом с кроватью.

Снаружи темнота стала непроглядной.

Ночью подошла гиена и стала принюхиваться к крови на земле, потом ушла. За источником в буше охотился львиный прайд – львы убили свою добычу за два часа до рассвета, и Шон в темноте слышал их торжествующее рычание.

Утром Шон встал и пошел к фургонам; все его тело затекло. В лагере у костра ждал Мбежане.

– Где остальные? – спросил Шон.

Мбежане встал.

– Ждут там, куда ты их послал. Я пришел один, зная, что я тебе нужен.

– Да, – сказал Шон. – Возьми в фургоне топоры.

Они нарубили дров, целую гору сухих дров, обложили ими кровать Даффа, и Шон поднес огонь.

Мбежане оседлал лошадь Шона, Шон сел верхом и посмотрел на зулуса.

– Приведи фургоны к следующему источнику. Там я вас встречу.

И выехал из лагеря. Он оглянулся только раз и увидел, что ветер отнес дым погребального костра длинной черной полосой над вершинами деревьев на милю.

Глава 9

Как гнойник у корней больного зуба, вина и горе отравили мозг Шона. Вина была обоюдоострой. Он обманул доверие Даффа, но у него не хватило смелости сделать это достойно. Он слишком долго ждал. Нужно было стрелять с самого начала или не стрелять совсем.

Всеми фибрами души он хотел бы сделать это по-другому, правильно. И с радостью снова пережил бы все ужасы, лишь бы очистить совесть и стереть пятно с памяти об их дружбе.

Горе Шона превратилось в пустоту, в разверстую бездну, в которой он затерялся. Там, где раньше были смех Даффа, его кривая улыбка и заразительная жажда жизни, теперь зияла пустота. Ни один луч солнца не проникал в нее, и в ней не было контуров чьей-то фигуры.

Следующий источник оказался мелкой лужей в центре широкого пространства высохшей грязи размером с поле для гольфа. Грязь растрескалась неправильными квадратами, образуя небольшие пластинки величиной с ладонь. Через воду можно было перепрыгнуть, не замочив ног.

Вокруг в изобилии лежал помет животных, которые пили здесь. По воде, меняя направление под ветром, плыли несколько перьев. Вода была солоноватой и грязной. Плохой лагерь. На третий день Мбежане пришел к фургону Шона. Шон лежал на кровати. Он не переодевался с тех пор, как застрелил Даффа. Борода его спуталась и взмокла – в фургоне было очень жарко.

– Нкози, пойдем посмотришь на воду. Не думаю, что стоит здесь оставаться.

– А что с водой? – без интереса спросил Шон.

– Она грязная. Я думаю, надо идти к большой реке.

– Делай, как считаешь правильным.

Шон повернулся лицом к стене фургона.

И Мбежане повел караван к Лимпопо. Два дня спустя они увидели темную ленту деревьев, растущих по берегам реки. Шон всю дорогу оставался в фургоне, потея и не замечая неудобств.

Мбежане разместил фургоны на берегу реки и вместе с другими слугами стал ждать, пока Шон вернется к жизни. Их вечерние разговоры у костра были проникнуты тревогой, и они часто посматривали на фургон Шона, где не горел фонарь – фургон оставался мрачным, как настроение лежавшего в нем человека.

Но наконец, как медведь, вылезающий на исходе зимы из берлоги, Шон выбрался наружу. Его одежда была грязной. Собаки побежали ему навстречу, обступили, просили внимания, но он их не замечал.

Неопределенно ответив на приветствия слуг, Шон прошел к самой воде. Лето превратило Лимпопо в цепочку прудов, вытянувшихся посредине речного русла. Вода в прудах была темно-зеленая. Песок вокруг белый, как блестящее снежное поле, а камни, торчащие из почти неподвижной реки, – черные и лоснящиеся. Берега крутые, между ними с полмили, и на них стеной стоят деревья. Шон прошел по песку, увязая по щиколотку на каждом шагу. Добрался до воды и сел на краю, опустив в воду руку. Вода была теплой, как кровь. В песке рядом с ним виднелся длинный извилистый след крокодила, а на дальнем берегу стая обезьян, вереща, трясла дикое фиговое дерево. Две собаки Шона с плеском перебрались через узкий пролив между двумя прудами и побежали на тот берег гонять обезьян. Но бежали они нерешительно, высунув языки – на белой песчаной поверхности было очень жарко. Одна из собак осталась с Шоном и коснулась его щеки холодным носом.

Шон обнял ее рукой за шею, и собака прижалась к нему. Услышав за собой шаги, он повернулся. Это был Мбежане.

– Нкози, Хлуби нашел слонов в часе езды вверх по течению. Он насчитал двадцать. Говорит, у них хорошие бивни.

Шон снова посмотрел на воду.

– Уходи, – сказал он.

Мбежане присел с ним на корточки, опираясь локтями о колени.

– Кого ты оплакиваешь? – спросил он.

– Уходи, Мбежане, оставь меня одного.

– Нкози Дафф не нуждается в твоем оплакивании, поэтому я думаю, ты оплакиваешь себя. – Мбежане подобрал камень и бросил в воду. – Когда у путника колючка в ноге, – негромко продолжал он, – и он мудр, он вытаскивает эту колючку, но если он глуп, то оставляет колючку и говорит: «Я оставлю эту колючку, пусть вечно напоминает мне о дороге, по которой я прошел». Нкози, всегда лучше помнить с радостью, чем с болью.

Мбежане бросил в воду еще один камень, встал и вернулся в лагерь. Когда десять минут спустя Шон пошел за ним, он нашел свою лошадь оседланной, ружье в футляре, а Мбежане и Хлуби ждали его со своими копьями. Кандла протянул ему его шляпу – он взял ее за поля и повертел в руках. Потом надел на голову и сел в седло.

– Веди, – приказал он.

Следующие недели Шон охотился с целеустремленностью, которая не оставляла времени для печали. Он редко и ненадолго возвращался в лагерь; единственной причиной для этого была доставка бивней и смена лошади. В конце одного из таких кратких возвращений, когда Шон снова собирался садиться верхом, даже Мбежане пожаловался:

– Нкози, есть лучшие способы умереть, чем уработаться до смерти.

– Ты достаточно хорошо выглядишь, – ответил Шон, хотя теперь Мбежане был худ, как борзая, и его кожа блестела, как промытый антрацит.

– Наверно, для того, кто сидит в седле, все хорошо выглядят, – предположил Мбежане, и Шон, уже поставивший ногу в стремя, замер. Он задумчиво посмотрел на Мбежане и поставил ногу на землю.

– Отныне мы охотимся пешком, Мбежане, – сказал он, – и первого, кто попросит пощады, второй имеет право называть женщиной.

Мбежане улыбнулся – вызов ему понравился. Они перешли реку и в полдень отыскали след – небольшое стадо молодых самцов. Они шли за стадом до ночи и спали под одним одеялом, на следующее утро отправились дальше, а на третье – потеряли след на каменистой местности; пришлось возвращаться к реке. В десяти милях от фургонов они наткнулись на другое стадо, пошли за ним и в тот же вечер убили трех отличных самцов: ни одного бивня легче пятидесяти фунтов. Ночной марш к фургонам, четыре часа сна – и они снова были в пути. К концу второго дня Шон захромал. Во время одной из редких остановок он снял сапог – волдырь на ноге лопнул, и носок стал жестким от засохшей крови.

Мбежане бесстрастно смотрел на него.

– Далеко мы от фургонов? – спросил Шон.

– Можем вернуться до темноты, нкози.

Мбежане нес ружье Шона. Все это время его лицо оставалось серьезным. В лагере Кандла принес чан с горячей водой и поставил перед стулом Шона. Пока Шон держал ногу в воде, вся его свита собралась вокруг. У всех на лицах было выражение тревожного ожидания, и тишину нарушало лишь причмокивание – так банту выражают сочувствие. Они наслаждались каждой минутой, и Мбежане, прирожденный актер, усиливал впечатление, играя на публику.

Шон закурил сигару, хмурясь, чтобы не рассмеяться. Мбежане откашлялся и плюнул в огонь. Все теперь смотрели на него – ждали, затаив дыхание.

– Нкози, – сказал Мбежане, – будь ты моей дочерью, я бы отдал за тебя в приданое пятьдесят голов скота.

Еще мгновение тишины – и громкий хохот.

Вначале Шон смеялся вместе с ними, но немного погодя, когда Хлуби едва не упал в костер, а Нонга громко плакал от смеха на плече Мбежане и слезы катились по его щекам, Шон перестал смеяться.

Оказывается, ему совсем не было весело.

Он серьезно смотрел на них, на открытые розовые рты и белые зубы, на их трясущиеся плечи, и внезапно ему стало совершенно ясно, что они смеются уже не над ним. Они смеются ради самого смеха. Смеются потому, что живы. В горле Шона возник смешок и вырвался наружу, потому что его невозможно было остановить; другой зародился в груди, и Шон откинулся на спинку стула и выпустил его. К дьяволу, он тоже жив!

Когда утром он выбрался из фургона и, хромая, пошел посмотреть, что Кандла готовит на завтрак, он снова испытывал легкое возбуждение, волнение перед новым днем. Он чувствовал себя хорошо. Память о Даффе по-прежнему была с ним, она останется с ним всегда, но она перестала быть ноющей болью. Он вытащил колючку.

Глава 10

В ноябре они трижды перемещали лагерь, держась южного берега реки и двигаясь по ней на восток. Фургоны, из которых они выгрузили у источника слоновую кость, снова начали медленно наполняться, потому что вся дичь собралась у реки. Остальная местность оставалась сухой, но теперь каждый день приближал освобождение от этой суши.

Облака, рассеянные по небу, начали собираться в круглые скопления с темными краями или гордо взмывали грозовыми тучами. Казалось, их рост сказывался на всей природе. По вечерам солнце куталось в королевский пурпур, а днем их развлекали своими дьявольскими танцами смерчи. Приближался сезон дождей. Шону предстояло решить: пересечь Лимпопо и отрезать себя от юга, когда река разольется, или не ступать в земли за рекой. Решение далось легко.

Они нашли место, где берега с обеих сторон немного снижались. Разгрузили первый фургон и впрягли в него двойную упряжку; затем под общие подбадривающие крики быки галопом спустились по крутому берегу к воде. Фургон, который они тащили, подскакивал, пока не застрял в песке, наклонившись под опасным углом; колеса по самую ось погрузились в песок.

– За спицы! – крикнул Шон. Все бросились к колесам и не жалея сил помогали им вращаться, но половина быков упала на колени, неспособная передвигаться в мягком песке.

– Будь оно проклято! – Шон сердито смотрел на фургон. – Выпрягите быков и отведите обратно. Достаньте топоры.

Им потребовалось три дня, чтобы построить бревенчатый мост через реку, и еще два – чтобы перевезти все фургоны и слоновую кость на противоположный берег. Когда последний фургон оказался в новом лагере, Шон объявил выходной и на следующее утро все спали допоздна. Когда Шон вышел из своего фургона, солнце уже стояло высоко. Шон еще не совсем пришел в себя после долгого сна. Он широко зевнул и потянулся, раскинув руки как распятый. Провел языком по щекам и нёбу, поморщился от неприятного вкуса, потом почесал грудь, и волосы скрипнули под его пальцами.

– Кандла, где кофе? Ты не видишь, что я умираю от жажды?

– Нкози, вода скоро закипит.

Шон хмыкнул и прошел туда, где на корточках у костра сидели Мбежане и остальные слуги, следя за Кандлой.

– Хороший лагерь, Мбежане.

Шон посмотрел на лиственную кровлю над ними. Они находились в зеленой тени, здесь, на утреннем солнце, было прохладно. В широко раскинувшихся ветвях гудели рождественские жуки.

– Да, хорошая трава для скота, – согласился Мбежане. Он протянул к Шону руку. – Я нашел это в траве, здесь кто-то уже стоял лагерем.

Шон взял с его ладони и принялся разглядывать осколок фарфора с рисунком из голубых листьев инжира. Для Шона стало потрясением увидеть в глуши этот маленький обломок цивилизации; он поворачивал его в пальцах, а Мбежане тем временем продолжал:

– Под деревом шурна – угли старого костра, и я нашел колеи от колес в том самом месте, где мы поднимались от реки.

– Старые?

Мбежане пожал плечами.

– Может, с год. В колеях выросла трава.

Шон сел в свое кресло. Ему стало тревожно. Он задумался и улыбнулся, поняв, что ревнует: на земле, которую он привык считать своей, обнаружились какие-то другие люди, и годичной давности колеи вызывали у него такое ощущение, словно он очутился в толпе. Но было и противоположное чувство – тоска по обществу своих. Желание снова увидеть белое лицо. Странно, что он отвергает что-то и одновременно стремится к нему.

– Кандла, я получу кофе сейчас или на ужин?

– Нкози, все готово.

Кандла насыпал в чашку немного коричневого сахара, помешал прутиком и протянул чашку Шону.

Держа чашку обеим руками, Шон подул на жидкость, чтобы охладить ее, и принялся пить, вздыхая при каждом глотке. Зулусы сидели кружком, разговаривали и передавали друг другу табакерки. Каждая реплика, достойная замечания, встречалась хоровым «Правда, правда» и очередной понюшкой. В ленивом потоке беседы возникали и разрешались мелкие споры. Шон слушал, изредка делая замечание или вставляя свой рассказ, пока желудок не подсказал ему, что пора есть. Кандла начал готовить под всеобщим критическим присмотром и градом предложений слуг, которые от безделья становились болтливыми. Он почти закончил жарить тушку цесарки, хотя Мбежане считал, что нужно добавить соли, когда Нонга, сидевший у костра напротив него, вскочил и показал на север. Шон заслонил глаза и посмотрел.

– Боже милостивый! – сказал он.

– Ах, ах, ах! – восклицали слуги.

Под деревьями к ним верхом приближался белый – он удобно сидел на лошади, поставив длинные ноги в стремена, и был уже так близко, что Шон разглядел рыжую бороду, закрывавшую нижнюю часть его лица. Человек был рослый; из высоко закатанных рукавов торчали толстые руки.

– Привет! – крикнул Шон и с готовностью пошел ему навстречу.

На краю лагеря всадник натянул повод. Он неловко спешился и пожал протянутую руку Шона. Шон почувствовал, как кости его пальцев едва не трескаются в этом пожатии.

– Привет, парень! Как дела?

Говорил человек на африкаансе. Его голос соответствовал размерам тела, а глаза оказались на уровне глаз Шона. Они безжалостно жали друг другу руки, смеясь и искренне произнося обычные приветственные банальности.

– Кандла, тащи бутылку бренди, – крикнул через плечо Шон и обратился к буру: – Проходите, вы как раз поспели к завтраку. Мы должны отметить встречу. Черт побери, как приятно снова видеть белого человека!

– Значит, вы здесь одни?

– Да, заходите, садитесь.

Шон разлил бренди, и бур поднял свой стакан.

– Как вас зовут?

– Кортни, Шон Кортни.

– А меня Ян Паулюс Леруа, рад знакомству, минхеер.

– Ваше здоровье, минхеер, – ответил Шон, и они выпили. Ян Паулюс ладонью вытер усы и тяжело выдохнул, вернув в рот вкус бренди.

– Хорошо, – сказал он и протянул свой стакан.

Они возбужденно разговаривали – долгое отсутствие собеседников развязало языки, и хотелось сразу все рассказать и задать множество вопросов. Встречи в буше всегда таковы. Тем временем уровень бренди в бутылке быстро понижался.

– А где ваши фургоны? – спросил Шон.

– В часе или двух езды. Я поехал вперед на поиски реки.

– Сколько человек в вашей группе?

Шон смотрел на его лицо и задавал вопросы, только чтобы услышать голос другого человека.

– Ма и па, младшая сестра и моя жена. Кстати – вам нужно переместить фургоны.

– Что? – удивился Шон.

– Это мое место, – объяснил бур. – Видите, вон следы моего костра, это мой лагерь.

Улыбка исчезла с лица Шона.

– Оглянитесь, бур, перед вами вся Африка. Выбирайте любое место, кроме того, на котором я сижу.

– Но это мое место. – Ян Паулюс слегка раскраснелся. – Возвращаясь с охоты, я всегда устраиваюсь здесь.

Характер встречи изменился за несколько секунд. Ян Паулюс вдруг встал и пошел к своей лошади. Наклонился, затягивая подпругу, и потянул ее с такой силой, что лошадь оступилась. Сев в седло, он посмотрел на Шона.

– Уберите фургоны, – сказал он. – Сегодня мой лагерь здесь.

– Ручаетесь? – мрачно спросил Шон.

– Посмотрим! – ответил Ян Паулюс.

– Конечно, посмотрим, – согласился Шон.

Бур повернул лошадь и уехал. Шон смотрел, как он скрывается среди деревьев. И только потом позволил себе проявить гнев. Он кругами ходил по лагерю, приходя все в большую ярость, время от времени останавливался и смотрел в ту сторону, откуда должны были появиться фургоны бура, но за внешними признаками негодования таилось нехорошее предчувствие драки. Кандла принес ему еду, бегал за ним с тарелкой. Шон нетерпеливо отогнал его и продолжал нервозно патрулировать свою стоянку. Наконец вдали послышалось щелканье хлыста, вызывающе заревел бык, и ему тут же ответили быки Шона. Залаяли собаки, и Шон нетерпеливо подошел к фургону с северной стороны лагеря и с деланной небрежностью прислонился к нему. Из-под деревьев показалась длинная цепочка фургонов. На козлах переднего фургона видны были яркие цветные пятна.

Женские платья! В обычных обстоятельствах Шон уже раздул бы ноздри, как застоявшийся жеребец, но сейчас все его внимание сосредоточилось на более крупном из двух всадников. Ян Паулюс ехал перед отцом, и Шон, сжимая кулаки, наблюдал за их приближением. Ян Паулюс сидел в седле прямо; он остановил лошадь в десяти шагах от Шона и большим пальцем, толстым и коричневым, как жареная сосиска, сдвинул шляпу на затылок; чуть уколол лошадь шпорами, заставив ее затанцевать, и с деланным удивлением спросил:

– Что, Rooi Nek,[28]28
  Буквально – красная шея, прозвище английских солдат на юге Африки, потому что на солнце у них сгорала открытая шея. На африкаансе означает просто «англичанин».


[Закрыть] ты все еще здесь?

Собаки Шона бросились навстречу другой своре и теперь толпились в сдержанной суете взаимного принюхивания, ощетинившись и ритуально помечая землю мочой.

– Почему бы тебе не залезть на дерево? – предложил Шон. – Там тебе будет привычней.

– Вот как?

Ян Паулюс приподнялся в стременах, высвободил правую ногу, перенес ее через лошадиный круп, спешиваясь, и Шон подскочил к нему. Лошадь нервно попятилась, бур потерял равновесие и вцепился в седло. Шон протянул руку, схватил бура за рыжую бороду и дернул.

Ян Паулюс, чья нога застряла в стремени, отлетел назад, размахивая руками, и повис, как гамак, между рвущейся лошадью и руками Шона. Шон зарылся пятками в песок, наслаждаясь ревом бура.

Взбудораженные примером Шона собаки спешно завершили ритуальную церемонию и вцепились друг в друга; шерсть полетела, как песок Калахари в бурю.

Стремя оборвалось; Шон упал и вскочил как раз вовремя, чтобы встретить нападение Яна Паулюса.

Он погасил удар бура, но сила этого удара поразила его; они сошлись грудь к груди, и Шон понял, что встретил равного по силе противника. Они молча напрягались, бороды их соприкасались, глаза разделяло несколько дюймов. Шон переместил свой вес и попытался бросить бура, но Ян Паулюс встретил и удержал его, точно опытный танцовщик. Потом пришла его очередь – он согнул руку Шона, и тот крякнул от усилий, которые потребовались, чтобы помешать противнику.

Вмешался папаша Леруа – подведя лошадь и разогнав собак, он со свистом взмахнул хлыстом из кожи гиппопотама.

– Остановитесь, разбойники, прекратите! Хватит!

Шон вскрикнул от боли, получив хлыстом по спине, а от следующего удара так же громко вскрикнул Ян Паулюс. Они расцепились и отступили перед тощим стариком на лошади.

Подъехал первый фургон, и женщина весом в двести фунтов крикнула с козел:

– Зачем ты их остановил, упа?

– Зачем позволять им убивать друг друга?

– Стыдись, ты портишь мальчикам забаву! Не помнишь, как сам любил подраться? Или ты уже так стар, что забыл радости молодых? Оставь их в покое!

Упа, поколебавшись, свернул хлыст и перевел взгляд с Шона на Яна Паулюса.

– Уходи оттуда, старый задира! – приказала его жена. Она походила на гранитный холм, груди не вмещались в блузу, а руки были коричневые и толстые, как у мужчины. Широкие поля шляпы закрывали лицо, но Шон видел, что оно розовое и похоже на пудинг; люди с такими лицами охотней улыбаются, чем хмурятся. Рядом с ней сидели две девушки, но у Шона не было времени разглядывать их. Упа отвел свою лошадь, и Ян Паулюс снова двинулся на него. Шон встал на цыпочки, чуть присел и, думая о силе противника, которую только что почувствовал, наблюдал, как Ян Паулюс приближается, чтобы угостить его главным блюдом, не уверенный, что сможет его прожевать.

Ян Паулюс проверил защиту Шона длинным ударом справа, но Шон отклонил голову, и густая борода смягчила удар; сам он ударил Яна Паулюса в ребра снизу, под поднятую руку. Ян Паулюс хмыкнул и отскочил. Забыв свои призывы, упа Леруа с растущим удовольствием наблюдал за ними. Драка предстояла добрая. Они стоили друг друга – оба под тридцать лет, рослые, быстрые и крпко стоящие на ногах. Оба дрались и раньше, дрались часто – это было видно по тому, как они испытывали друг друга, уворачиваясь от удара в последнее мгновение, раскрываясь так, что менее опытный человек воспользовался бы этим на свою беду, и сразу отскакивая.

Гибкие, почти ленивые движения бура закончились неожиданным взрывом. Ян Паулюс прыгнул, нападая слева, сменил направление, как отлетает обратный хлыст, и опять пустил в ход правую руку; Шон нырнул под нее и открылся для удара слева. От этого удара он пошатнулся, и его скула окрасилась кровью. Ян Паулюс неотступно преследовал его. Руки его были наготове, он искал слабое место в защите. Шон держался на расстоянии – чутье помогло ему устоять на ногах, пока туман в голове не рассеялся и он не почувствовал, как к нему возвращаются силы. Видя, что Ян Паулюс следует за ним, он притворился, что ноги под ним подгибаются, опустил руки и ждал, когда Ян Паулюс воспользуется этим. Тот слишком поздно заметил хитрое выражение глаз Шона и попытался вырваться из ловушки, но удар сжатого кулака пришелся ему в лицо. Он пошатнулся; теперь и его лицо было окровавлено.

Они продолжали драться в кольце фургонов, и преимущество десяток раз переходило от одного к другому. Сходясь, они бодались и лягались; расходясь, снова пускали в ход кулаки. Потом, сцепившись, покатились по крутому берегу в воды Лимпопо. Они дрались на мягком песке, и песок удерживал их ноги, заполнял рты, когда они падали, и лип к волосам и бородам, точно белое мороженое. Они свалились в один из прудов и продолжали драться в воде, кашляя от боли в легких, топчась, как самцы-гиппопотамы. Движения их замедлились, и они остановились, стоя на коленях и не в силах встать; с них лилась вода, и слышно было только, как они хватают ртами воздух.

Шон не знал, действительно ли стало темно – солнце к этому времени село – или у него в глазах потемнело от усталости; он видел, как Яна Паулюса начало рвать – с надсадным звуком он выпустил струйку желчи. Шон отполз к краю пруда и лег лицом в белый песок. В его ушах раздавались голоса, он видел свет лампы, и это свет покраснел, пробиваясь сквозь кровь, заливавшую глаза.

Слуги подняли его, но он этого почти не почувствовал. Свет и голоса сменились тьмой, и он потерял сознание.

Его привело в себя жжение – йод, – и он попытался сесть, но чьи-то руки снова уложили его.

– Спокойней, спокойней, драка закончилась.

Шон сфокусировал один глаз, чтобы отыскать источник голоса. Над ним нависла розовая масса умы Леруа. Ее руки коснулись его лица, и его снова обожгло обеззараживающее. Он вскрикнул распухшими губами.