Текст книги "Базилика"

– Нас озадачило одно обстоятельство: Карузо, как выяснилось, был большим почитателем «Общества священных ключей». Он даже работал на них, но это расходится с тем, что мы узнали о нем и его убеждениях.

Видаль пожал плечами.

– Лука был ученый, у него был эклектический ум, его многое интересовало.

– Отразились ли взгляды «Ключей» на собственных убеждениях монсеньора Карузо в том, что касается проблем церкви?

– Конечно, нет. Он был, если можно так выразиться, на другом конце радуги.

– И все же он писал для них.

Видаль опять пожал плечами.

– Взгляды «Ключей» далеки и от ваших собственных убеждений, – продолжал давить я.

– Мои взгляды, мои теории, стремление к гуманистической информированности и чувству собственного достоинства хорошо известны. Они говорят сами за себя, – ответил Видаль.

Однако его глаза вспыхнули, когда он затянулся сигаретой; полагаю, он знал, куда я клоню. Именно Лютер, сам того не желая, обрушился на Видаля словно мешок с песком.

Этот огромный монах, казалось, дремал, и вдруг со скоростью гепарда Лютер выдал восклицание:

– Эй, я знаю, кто вы: «Гуманизм и живой Господь», «Духовное начало и чувство собственного достоинства», – на одном дыхании выпалил он названия работ, ни одной из которых я не читал. – Моим людям они нравятся. Эти мысли находят отклик и в разуме, и в душе, – заявил Лютер; под «своими людьми» он, вероятно, подразумевал все население Африки.

– Спасибо, отец, вы очень любезны.

В Видале, казалось, проснулось что-то человеческое.

Но я подготовился по «Ключам», долгими часами продираясь сквозь их оголтелый фанатизм. Настало самое подходящее время для решительных действий.

Я сказал:

– Отец Видаль, три года назад, до избрания нового папы, «Ключи» постоянно называли вас опасным радикалом. Однако в прошлом году скупо одобрили одну из ваших идей. Затем дважды в последующих выпусках журнал «Ключей» называл добропорядочного отца Видаля разве что не дьяволом во плоти. И вот в последнем номере публикуется небольшая статья. Кто автор? Да это же отец Видаль! Что, наш проповедник решил для разнообразия встать на путь истинный?

Что ж, мне удалось привлечь его внимание. Лютер как-то странно изменился в лице. Должно быть, он решил, что у меня нервный припадок. Причем сильный.

– Кто первым потерял голову? Поменял взгляды? Вы? Карузо? Полагаю, это были вы, и считаю, что Карузо преследовал вас, может, потому что беспокоился о своем добром друге, который так внезапно отказался от убеждений, которым был верен всю жизнь. Думаю, между вами было много трений. Вы враждовали. Ссорились. Дрались. Кто знает?

Я посмотрел на Видаля.

– Но я знаю наверняка: никто не вспомнил, что видел вас за завтраком в доме, где вы проживаете, в то утро, когда погиб Карузо. Итак, что вы об этом думаете, святой отец?

Видаль не отвечал довольно долго, он оказался еще более невозмутимым, чем я ожидал.

– Думаю, всегда следует помнить, что в жизни церкви, так же как и в делах ее слуг, найдется немало доступных путей для анализа и получения информации, брат Пол. То, что покажется внешним конфликтом, в действительности может содействовать гармонии и достижению большего блага.

Он произнес это почти печально и встал, чтобы уйти. Хотелось бы мне, чтобы я его тогда понял. Будь я умнее, людей погибло бы гораздо меньше.

Эта мысль часто приходит мне в голову.

Глава 10

Тем вечером я поужинал с семинаристами и решил было почитать на ночь, когда зазвонил телефон и низкий голос спросил:

– Как поживает самый достойный из ночных слуг церкви?

Я вскочил, словно по тревоге.

– Не знаю, кто это, но видимо, хорошо. Я тоже неплохо.

– Почему не спишь? Занимаешься?

– Да так, ничего особенного. Ночь коротаю.

– Я тоже. Прогуляться не желаешь?

– Конечно.

– У газетного киоска на Ларго Арджентина через пятнадцать минут.

Прошел дождь, больше похожий на шквал, охладив воздух и принеся городу свежесть. Я шел по сверкавшим огнями улицам, перепрыгивая лужи. У Ларго Арджентина, большой площади с интенсивным движением, окруженной римскими храмами, на которые вряд ли кто захочет полюбоваться, я укрылся под козырьком киоска, не зная точно, чего ждать. Проезжавшее мимо такси в надежде замедлило ход, потом полицейская машина намеренно проехала мимо меня. Я в одиночестве любовался древними руинами зданий. Прошло около десяти минут. Серый «Фиат Седан» сверкнул фарами из-за угла и, плавно замедлив ход, остановился передо мной.

– Ты один, приятель? – произнес голос, и правая дверь распахнулась.

Следовало ответить как-нибудь остроумно и непристойно, но за рулем все-таки был папа, поэтому я молча сел в машину.

Треди ездил так же хорошо, как делал все остальное, за что брался. Разумеется, никаких ремней безопасности, но это было не единственное правило, которым он пренебрег той ночью.

– Хорошая машина.

– Стандартное переключение скоростей. Большой объем двигателя, кондиционер. Это машина одного из хранителей музея Ватикана; он все время в командировках.

– За нами кто-нибудь едет? – я посмотрел в зеркало правой двери. Машины сопровождения не было.

– Не-а. Я ушел. Да-да, мои ребята позеленеют от злости, если узнают.

Он имел в виду полицейских Ватикана.

Это, конечно, не мое ведомство, но я бы не позволил ему гулять в одиночку. Никогда. Это опасно. Это самонадеянно. Это глупо, особенно после того, как до ФБР дошли неопределенные слухи о возможной угрозе его жизни и американцы нас предупредили. Он все время совершал что-нибудь в таком духе. Я знал это по личному опыту. Еще я знал, что ни один ватиканский полицейский, никакой полицейский вообще не может тягаться ни с одним, пусть даже самым тупым папой. Но я, по крайней мере, мог попытаться.

– При всем своем уважении я все-таки скажу тебе, что это глупо. И эгоистично. Эти ребята ради тебя готовы жизнь отдать, а ты их дразнишь.

Он был моим другом, и я знал, что мои слова выведут его из себя. Он бросил на меня резкий взгляд, открыл было рот, чтобы выдать подходящий ответ от лица папы и устроить мне взбучку за длинный язык, однако лишь крякнул, давая понять, что не желает этого слышать.

Я не сдавался.

– А как же та опасность, о которой тебя предупреждали американцы?

Мы промчались через узкий проем улицы дель Корсо, одинокий дорожный полицейский намеренно не обратил на нас внимания, когда мы следом за еще несколькими машинами проехали по полосе, предназначенной для такси и важных персон с особыми привилегиями.

– Ничего нового. Трудно определить наверняка, что это за опасность, – он улыбнулся. – Ох уж эти американцы!

– Они случайно не сообщили, откуда эти слухи? Из Майами? Может, еще дальше с юга?

Папа улыбнулся.

– Приятно вот так прогуляться. Проветрить мозги. Не думать ни о чем. Расслабиться.

В Библии говорится что-нибудь о чтении проповеди камню? Я недовольно замолчал.

Время от времени в какой-нибудь из римских газет появлялся слух, будто папа Пий XIII иногда тайком покидает Ватикан, чтобы инкогнито побродить по городу, хорошо ему знакомому по десяти годам пребывания в курии. В те более простые времена он ездил на мотороллере.

– Я тут начал читать о тилапии, – сказал папа. – И правда удивительная рыба. Она имеет большое значение для бедных стран в качестве дешевого и простого источника протеина. К тому же эти рыбки – такие крошки. Может, их можно будет выращивать в Ватикане, если мы захотим.

Он рассказывал о своем непутевом брате Бобби, одной из многих пропащих душ в этом мире. Бобби странствовал подобно гигантской черепахе по водам Карибского моря в поисках удачи, которая ему еще ни разу не улыбнулась.

– Они довольно быстро размножаются, да? Первый урожай тилапии уже собрали? – осторожно спросил я.

– О нет. До этого еще далеко. Но, по словам Бобби, инфраструктура вот-вот будет создана. Он говорит, что ждать уже недолго.

У всех нас есть свои «белые пятна». Брат Бобби был «белым пятном» папы. С годами я это уяснил. До рыбной фермы были плантации кокоса и мускатного ореха, истребленные жучками; туристические проекты «клубного отдыха» с прохудившимися крышами и чартерными шхунами, почему-то так никуда и не отправившимися. Мне казалось, глубоко в душе мой друг папа понимал, что вряд ли хоть один из грандиозных проектов Бобби осуществится.

Я катался вместе с папой по ночам, потому что ему необходимо было некоторое время побыть подальше от изнурительного бурлившего котла обязательств, исполнить которые в течение одной жизни не представлялось никакой возможности. Разумеется, пресс-бюро Ватикана не комментировало слухи о подобных поездках папы, так что официально их никогда не было. Ватикан был весьма озабочен тем, чтобы папа не делал ничего, кроме того, о чем было заявлено официально.

– Просто удивительно, – произнес Треди, пригибаясь к рулю, чтобы посмотреть на дворцы, мимо которых мы проезжали, словно видел их впервые, и разговаривая больше с самим собой, – здесь, на площади примерно в два с половиной квадратных километра, расположено сердце целой страны. Главные министерства, крупные банки, газеты, политические партии.

Мы проехали банк, церковь и страховую компанию, один, два, три. Не знаю, часто ли он совершает подобные вылазки украдкой или кто еще с ним ездит, но я понял, почему он это делает. Что бы там ни говорили, но папа – пленник Ватикана, запертый именем Господа в тюрьме не менее надежной и, наверное, такой же бессердечной, как любая другая тюрьма. Каждый месяц или около того я сопровождал его в «побегах», и он почти всегда заводил со мной этот разговор, будучи «без галстука» или – в его случае – стянув с себя сковывающую белую сутану, которая словно клеймо – или шрам? – служила ему отличительным знаком, как любой другой бренд.

Окно со стороны Треди было открыто, и в салон врывался прохладный освежающий воздух. Мимо проплыла древняя римская колонна, за ней редакция газеты, потом дворец Киджи, кабинет премьер-министра, а следом Монтечиторио, парламент, величественные выцветшие желто-коричневые дворцы, мягко освещенные и небрежно охраняемые карабинерами в припаркованных микроавтобусах и пешим патрулем в бронежилетах и с автоматическим оружием. Он ехал медленно, осторожно, словно в чужом городе. Или как мэр города. Почему бы и нет? Папа – епископ Рима, а епископ Рима – это папа, как бы то ни было.

– Пол, Ватикан действительно сильно отличается от всего этого? – думал вслух Треди. – У нас полно точно таких же учреждений, ну, кроме, может, парламента, потому что в Ватикане – диктатура. Вся власть сосредоточена в руках одного человека в белых одеждах, который никогда не будет баллотироваться, чтобы быть переизбранным. А так, у нас есть министры, даже если они называются кардиналами, есть банк, газета, большая радиостанция – все атрибуты. У нас есть филиалы почти во всех странах мира, и почти в каждом из них проблемы. А внутренние распри – это страшно, уверяю тебя. И это не просто слова. Один мой друг, старый бескомпромиссный кардинал, был убит в своем соборе в Латинской Америке несколько лет назад. Полицейские арестовали бродягу; говорили, что он признался, и, возможно, действительно убил, но я бы не удивился, если бы кардинала убили из-за церковной политики.

Его предположение оказалось довольно точным, но вся правда была еще более отвратительной.

Треди свернул вправо, на ближайшую дорогу, и мы поехали мимо одной из римских аномалий – единственного универмага в городе, который каждый год притягивает к себе десятки миллионов покупателей со всего мира.

– Хорошо, что не все апостолы оставили дневниковые записи: не сомневайся, что вечером, за бурдюком вина они спорили друг с другом о том, что именно Он сказал и что Он имел в виду. Вполне естественно. И в те времена существовали фракции, заговоры, альянсы, непримиримые различия во мнениях. Мы затеяли массу войн во имя Господа, разве не так? И все они без исключения были невероятной глупостью. Когда надо заставить кого-нибудь уверовать в то, во что веришь ты, война – довольно бессмысленный способ, ты не находишь, Пол?

Интересно, он мне сейчас проповедь пересказывает? И где он рискнет ее прочитать? Мы неслись по Виа Тритоне, узкой торговой улочке, выходившей на площадь Барберини со статуей работы Бернини, изображавшей морского бога Тритона, трубящего в рог. Позади нас в зеркало заднего вида была видна чистая и пустая улица.

– Фокус в том, чтобы убедить людей в своей правоте, не запугивая. Люди не должны грешить, потому что это плохо, это оскорбляет Господа и чувство их собственного достоинства, а не потому, что они сгорят в аду. Я никогда не смогу произнести это публично, но это – правда. Существуют определенные, непреложные истины для тех, кто хочет быть католиком, но все, что лежит за их пределами, большей частью – пачиси.[59]59
  Азартная игра с раковинами каури вместо костей.


[Закрыть] Масса правил устанавливалась в угоду политическим течениям, возникшим и исчезнувшим много столетий назад. Туда им и дорога, но я не могу это сказать людям, Пол.

Он долго смотрел на меня в темноте машины, и мне было интересно, что он видел.

– Или могу? Предположим, я сказал людям правду: что Бог есть Бог; обращайтесь к Нему, как вы умеете; Он есть ради вас. Я вызову гнев очень у многих, если сделаю это.

Он повернул налево к началу площади, и мы поднялись по пологому и широкому повороту. Миновали одну из огромных и старых городских гостиниц и бывший дворец королевы, в котором теперь разместилось американское посольство. Горел зеленый, и, медленно проехав мимо светофора, папа повернул на Виа Венето. Несколько человек сидели вокруг столиков на тротуаре под односкатными навесами.

– «Дольче вита»,[60]60
  «Сладкая жизнь» (ит.).


[Закрыть] сказал папа. – Какой фильм! И название. Оно стало условным обозначением улицы, эпохи, страны, образа жизни, которого никогда в действительности не было, но люди до сих пор испытываю ностальгию. Я – о людях определенного возраста. Ты говоришь, что живешь в Риме, а тебе отвечают: «Дольче вита», не особенно стараясь скрыть улыбку, означающую: как здорово, что ты можешь сидеть так целыми днями и любоваться профилем Аниты Экберг. Мысль о том, что в действительности ты много работаешь в шумном и грязном городе, в котором нечем дышать, недопустима. Для подобного в их реальности нет места. Я знал Феллини. Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом?

– Нет.

– Мы несколько раз встречались, приемы и все такое прочее; я тогда был кардиналом, и вдруг он позвонил мне и спросил, не знаю ли я священника, с которым он мог бы поговорить. Я послал к нему одного умудренного опытом – иезуита, кажется. Феллини выглядел ужасно. Он так и не сказал, чего хотел, просто начал говорить, словно пересказывал свою биографию: обо всех женщинах, с которыми переспал, обо всех продюсерах, которых ненавидел, обо всех дурных поступках, которые совершил, обо всем, чего желал, что замышлял, украл. Поток сознания, иногда прерываемый очередным бокалом чего-нибудь горячительного. В конце он сказал: «Что ж, вот моя исповедь, святой отец, мне стало легче». А священник, который был неглупым человеком и понимал, что происходит, ответил: «Федерико, исповедь – это значит, что ты сожалеешь о содеянном. Ты сожалеешь?» Феллини подумал немного и сказал: «Я сожалею о многом из сказанного, потому что понимаю, насколько отвратительной была большая часть из всего этого. Кроме продюсеров-мошенников, воров и еще – женщин. Я не сожалею ни о ком из них, потому что никогда не считал это неправильным, да и они тоже. Значит ли это, что я отправлюсь в ад?» Несколько недель спустя он умер.

Припаркованная перед нами на пешеходном переходе «Ланчия» с ревом умчалась в ночь. В лучших римских традициях Треди мгновенно вклинился на ее место. Мы проехали уже половину улицы вверх по Венето и находились недалеко от ворот Порта Пинчиана.

– Представь, Пол, что ты священник. И тебе задают вопрос на выпускном экзамене по курсу этики. Отпустил бы ты грехи почти покаявшемуся сеньору Феллини, нога которого не ступала в храм в течение шестидесяти лет, но он испугался, что умрет без отпущения?

Он заглушил двигатель и посмотрел на меня.

– Конечно, отпустил бы. Но я всего лишь брат.

Не знаю, сдал ли я экзамен, потому что вряд ли Треди меня в тот момент слушал. Он уже плыл по волнам другой мысли.

– Феллини и его женщины – как и любой итальянец. А знаешь ли ты, что все итальянские католики, которые целуют перстень и любят папу, рождают меньшее количество детей, чем в любом другом месте на земле? Пол, может, на них прикрикнуть? Войтыла так и поступал и добивался чего хотел. Может, нужно сказать им, чтобы занялись делом в своих спальнях – в любых позах, какие нравятся. Представляешь, какой шум поднимут традиционалисты? Поругание! Осуждение! Может, даже раскол. И все-таки ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то осудил папу? Они мне верны. Пока смерть не разлучит нас.

Он замолчал, тихонько выстукивая дробь пальцами на руле. Я простой брат, но я не идиот. Поэтому я произнес:

– Ты попал в какую-то серьезную переделку и думаешь, что тебе угрожают. Что? Кто?

Он снова пристально посмотрел на меня и на этот раз ответил:

– Все намного неопределеннее, чем ты думаешь. Я даже не знаю точно, что я хочу сделать или чем это может обернуться. Я продолжаю размышлять. Если американцы что-то учуяли, об этом стоит задуматься. И ты прав, я – эгоист. Утром я извинюсь перед своей охраной.

– Творить добрые дела никогда не поздно, – поддразнил я. Это была его любимая фраза.

– В самую точку, – улыбнулся папа, – а теперь давай-ка выпьем, hermano.

– Здесь? Сейчас? На Виа Венето? Давай!

– Можешь на меня положиться. Сегодня ночью у меня, как ни странно, есть деньги, я одолжил у Дона Винченцо. – сказал он, назвав пожилого прижимистого священника, следившего за хозяйственными счетами в Апостольском дворце. Примерно шестью месяцами ранее мы распили бутылку вина в баре, где собираются рабочие, в трущобах на окраине города, и нам пришлось поволноваться, когда Треди понял, что у него с собой нет денег. К счастью, денег, что оказались у меня, хватило, чтобы расплатиться.

– Я похож на киноактера?

Он надел темные очки и бесформенную фетровую шляпу, еще на нем была желтовато-коричневая куртка.

Это было безумием. И что мне оставалось делать в такой ситуации? Затолкать папу в багажник и быстро доставить его в Ватикан?

– Нет уж, извини. Целомудрию Аниты ничто не угрожает, – сказал я, покорно выходя вслед за ним из машины. – Но я бы не сказал, что ты сильно похож на папу.

– Столько стараний, и все – ради маленьких удовольствий.

Треди обладал поразительным ощущением, как выйти сухим из воды. Он знал, что люди видят то, к чему привыкли. Он этим пользовался. Той ночью мы расположились за столиком на тротуаре под навесом в плохо освещенном уголке.

Если бы вы спросили официанта, как впоследствии это сделали репортеры и полицейские, то он ответил бы, что двое мужчин средних лет зашли пропустить стаканчик. Посетители говорили на хорошем итальянском, но не так, как жители Рима, а как испанцы или, может, латиноамериканцы, бизнесмены, банкиры или даже священники. Определенно состоятельные и вежливые, но это все, что можно о них сказать.

Я пил крепкий кампари. Папа потягивал прозрачную граппу из альпийских груш. Я поглощал арахис, а он уминал гигантские зеленые маслины, запивая их бренди.

Ниже по улице, на углу, огни телевизионных прожекторов и вспышки фотокамер заливали светом вход большой гостиницы – репортеры снимали дефиле светского общества в вечерних нарядах. За столиками вокруг нас группками расположились американские туристы. На состоянии некоторых из них еще сказывалось выпитое за обедом кьянти, и они весело склоняли падежи на своем несуществующем итальянском языке. Это были американцы из разновидности гигантов с тройными подбородками; ширококостные мужчины с животами, свешивавшимися поверх белых ремней, и большие женщины в широких одеждах, с огромным количеством косметики на лицах и невероятно светлыми волосами. По-моему, милые ребята, если вам доводилось с ними общаться. Они были в том возрасте, когда фильм «Дольче вита» не только помнят, но даже вспоминают, что видели его, учась в колледже.

– Знаешь ли ты, Пол, чего бы мне действительно хотелось прямо сейчас? – спросил папа, кладя очередную оливковую косточку в кучку в большой стеклянной пепельнице. Я подумал, что, наверное, он скажет «увидеть Аниту Экберг», но не угадал. – Отбить подачу. Встать с легкой битой и отбить сотню подач. Мне бы хватило сотни, чтобы прийти в норму. Наверное, я натру себе мозоли, но можно надеть перчатки, это помогает. Ты знал, что в один год я отбил почти триста подач?

Я знал. Он рассказал мне об этом в первый день нашего знакомства в Майами и с тех пор успел повторить не менее пяти раз.

Мы болтали, и я почувствовал, что он расслабился. Когда он расслаблен, то выпивает второй бокал граппы, смакуя.

– Оливки и холодные груши. Что за сочетание! Бог, несомненно, любит оливки и груши. Можешь мне поверить, Пол.

Он рассмеялся над своей несмешной шуткой.

– Знаешь, Пол, еще ребенком, там, на Островах, – он всегда называл свою страну «Острова», хотя это было не так, – я играл в бейсбол в любую свободную минуту. Я знал, что рожден для профессионального спорта, но когда мне исполнилось шестнадцать, вмешалась реальность. Словно трудный крученый бросок по дуге, который парализует, и ты чувствуешь себя полным дураком. Так я и стал священником – что еще я мог поделать? И все-таки… из всех удовольствий в жизни одно из самых лучших – это хороший удар. Понимаешь, о чем я? Мощная подача, ты прицеливаешься и – удар! Ни одна вещь в мире не способна вызвать подобное неподдельное возбуждение. Хороший удар битой. Si, senor.[61]61
  Да, сеньор (исп.).


[Закрыть] Что может быть лучше хорошего удара, Пол?

– Секс.

– Почему-то я знал, что ты это скажешь.

– Я тоже никогда не мог послать крученый мяч.

– Ты когда-нибудь видел мою стойку с битой? Смотри, – сказал папа. Он вскочил на ноги, сжал правой рукой большой палец левой, слегка согнул ноги в коленях и поднял руки так, что почти закрыл щеки.

– Обычно я стоял довольно свободно и заводил биту вверх, вот так. А теперь я постарел, и мне сложнее принимать скоростные подачи, поэтому я компенсирую это вот так, более точным ударом. Забудь о длинных ударах.[62]62
  В бейсболе – удар, позволяющий игроку с битой обежать базы и заработать очко.


[Закрыть] Сконцентрируйся на быстрых, низко посланных.

Он махнул воображаемой битой – хороший точный удар.

– Третий страйк,[63]63
  В бейсболе – пропущенный кетчером третий удар; приносит очко команде игрока с битой.


[Закрыть] – добродушным голосом отозвался американец из компании туристов, расположившихся за ближайшим столиком.

– Аут, кетчер ушел на обед, – сказал я.

Этим бы все и закончилось, но один из туристов, грузный седой мужчина с красным от вина лицом, поднялся со своего стула, демонстрируя грацию слона. Забросив в рот две оливки и перегородив собой тротуар, он заявил:

– Хорошая стойка с битой зависит от запястий, а также от переноса в нужный момент веса с ноги, что отставлена назад, на ту, что впереди. Смотрите.

С этими словами он встал в стойку, сделал большой шаг вперед, свел руки дугой и привел запястья в нужное положение.

– Давай, давай, Арчи, – крикнул один из его друзей, а другие зааплодировали.

– Хороший замах, – сказал я и отвернулся. Треди пора было отправляться обратно. Следующее, что они сделают, это пригласят нас за свой столик, чтобы Арчи и епископ Рима могли потравить бейсбольные байки.

Папа продолжал наблюдать за американцем, и, когда женщина взвизгнула «Арчи!», я обернулся и понял, что произошло.

Мужчина упал с лицом красным, как свекла, хватаясь руками за горло. Он страшно хрипел, это был хрип умирающего.

Черт! Я подскочил, но папа был уже рядом. В три огромных прыжка он оказался за спиной американца. Он обхватил его, сдавив кулаками область под грудиной, и когда я рванулся на помощь, то заметил, как заиграли мускулы на руках папы. Он резко сжал мужчину. Хрип изменился высоким сипом, но больше ничего не изменилось.

– Чертовы оливки! – буркнул папа. Он снова сжал американца, и в этот раз из его рта вылетели две покрытые слизью оливки. Одна по касательной задела мне глаз, а другая отскочила от щеки. Это могло показаться забавным происшествием, если бы глаза американца не вернулись в свои орбиты, и он за несколько страшных секунд из ярко-красного не превратился в бледно-серого. Мы с папой стояли на коленях, мужчин на лежал между нами, а вокруг теснились вопившие американцы, официанты и прохожие.

– Это сердце! – услышал я женский крик. – Таблетки! У него в кармане, в брюках.

Я вытащил пластиковый пузырек, и Треди втолкнул таблетку мужчине под высунутый язык. Мы осторожно положили его на тротуар и подложили под голову скатерть, которую один из официантов сорвал со стола.

Кровь стучала у меня в голове словно бой колоколов. Я не знал этого человека, и, простите, меня не волновало то, что с ним случилось. Моей задачей было увезти папу.

Это было важно.

Я протянул руку, чтобы поднять Треди, но он снова меня опередил. Осторожно придерживая мужчину, папа начал делать ему искусственное дыхание рот в рот.

Ну и суматоха поднялась! Американцы кричали, эмоциональные итальянцы очень громко старались их успокоить. Управляющий вышел из бара и объявил, что машина скорой помощи уже в пути.

Я сел на корточки, чтобы прикрыть Треди. Он взял хороший темп, тихо считая секунды по-испански, вдыхая, зажимая американцу ноздри, позволяя воздуху выйти. Папа делал искусственное дыхание незнакомцу на римском тротуаре.

Казалось, прошла вечность, прежде чем появились полицейские и разогнали толпу, чтобы дать место машине скорой помощи и двум на вид весьма опытным санитарам. Может, для нас все наконец закончится.

Когда я поднялся, уступая место врачам, то понял, что даже если уведу Треди тихо, он все равно окажется на экранах всех телевизоров во всем мире, потому что съемочная группа из двух женщин, привлеченная сиренами, спешила по направлению к нам со стороны гостиницы. Кто-нибудь непременно его узнает. Я сделал несколько нетвердых шагов в сторону, противоположную от Треди и полицейских, потирая и разминая уставшую спину.

Я тяжело облокотился о свободный стул и наблюдал, как медики решительно отодвинули Треди, и в это время подскочила телевизионная группа.

Разве я мог знать, что стул выскользнет из-под меня или что я грохнусь на тротуар прямо перед бегущими женщинами? Или что они споткнутся об меня и повалятся одна на другую, а камера вылетит из рук? Краем глаза я увидел, что Треди поднялся на ноги и, мгновенно оценив ситуацию, растворился в толпе.

Несколько минут замешательства и извинений, после чего я без труда нашел Треди в машине во втором ряду шоссе, параллельного верхней оконечности парка Вилла Боргезе.

– Американец уже дышал сам, когда его заносили в скорую.

– Это хорошо. Я читал короткую молитву за его здоровье, когда ты подошел.

Он завел машину и поехал вниз с холма.

Я был в смятении. Дыхание сбилось, нервы расстроены.

– Еще немного, и тебя бы узнали. И ты понимаешь это не хуже меня, – задыхаясь, произнес я. – Если бы кто-нибудь решил застрелить тебя сегодня ночью, ты был бы уже покойником. А если пресса хоть раз застукает тебя за пределами Ватикана, ты больше никогда оттуда не выберешься. Они будут торчать у. всех ворот каждую ночь. Хватит, черт возьми. Пожалуйста, хватит.

Папа широко улыбнулся.

– В Ватикане есть тоннели, о которых знают только папы. И, кроме того, кто-то очень известный, может это был даже я, однажды сказал: «Я тот, кто я есть. Я делаю, что я должен делать».

Он забавлялся.

– А что, hermano, – поддразнил он, – если ты считаешь, что мы побывали в опасной ситуации, то тебе надо было быть со мной в ту ночь, когда я гулял по пляжу возле Остии, и вдруг появилась парочка, и девушка…

– Слушай, хватит ерунду молоть! – рявкнул я. Этого он и ждал, потому что рассмеялся от всей души, да так, как я слышал только раза два за все время, что мы знакомы.

– Ладно, ладно, – сдался я, – было весело, и уверен, это лучше, чем сидеть в Ватикане и бродить по Интернету. Только прошу тебя, пожалуйста, не испытывай больше судьбу, пока та опасность, что так встревожила американцев, не будет устранена. И можно я подберу кого-нибудь, кто будет всегда рядом с тобой? У меня есть друг Лютер, монах из Африки. Такой деятельный, ты не поверишь.

– Умные головы из отдела безопасности уже позаботились об этом, – сказал Треди. – У меня появился новый персональный помощник, священник, знающий не меньше сорока шести способов убийства с помощью облатки. Милый парень. Латиноамериканец. Его зовут Диего Альтамирано. Зайди как-нибудь, познакомишься и скажешь, что ты о нем думаешь. Твоего отца Лютера мы тоже пристроим, если тебе от этого будет легче. Но не торопись: эта угроза может оказаться пустым звуком, туманом. Так всегда было.

– А мне что делать?

– Ты мне нужен, чтобы найти того, кто убил Карузо, – спокойно сказал он.

– Это как-то связано с угрозой?

– Я смогу ответить на твой вопрос, Пол, только когда узнаю, кто убил его.

– Ты знал, что Карузо был связан с «Ключами»? Это не те люди, которых можно считать друзьями и иметь с ними дела.

Я надеялся удивить папу, но он меня разочаровал.

– Я знаю об этом.

Я начал рассказывать ему, что думаю, но он внезапно сменил тему.

– Я знаю, ты взялся за отца Видаля, оставь его, наблюдай.

Мир тесен, особенно если этот мир – Ватикан.

– Что еще?

– Будь рядом несколько месяцев. То и дело возникают шустрые ребята, которых так и тянет помочь своему папе, но покрытый шрамами старый пес с хорошим чутьем – самая лучшая поддержка.

– Еще бы.

С первых дней нашего знакомства Треди знал, как улучшить мне настроение.

– Я внесу тебя в списки под чужим именем, чтобы ты полетел с нами на самолете в Нью-Йорк. Смотри в оба.

– Буду.

Мы находились у подножия холма, и я вышел из машины перед мостом, за которым начинался Ватикан. Нервы постепенно успокаивались.

– Это ты был тем опытным священником, да?

Треди улыбнулся.

– Ты о ком?

– О Феллини. Ты отпустил ему грехи? Отпустил, ведь так?

– Если бы это был я, ты бы ничего не узнал. Тайна исповеди, Пол.

Он еще раз улыбнулся.

– Будь добр, позаботься об этом вместо меня, хорошо, hermano?

Он вручил мне конверт авиапочты, адресованный его брату Бобби. Конверт был такого размера, что в нем можно было послать чек с суммой первоначального капитала для разведения рыбы.

Затем папа по-дружески хлопнул меня по плечу и уехал прочь.

Следующим утром в «Мессаджеро»[64]64
  «Мессаджеро» («Il Messaggero»), итальянская ежедневная газета, издается в Риме.


[Закрыть] появилась заметка о том, как добрый самаритянин спас жизнь приезжему американскому стоматологу, а также пятнадцатисекундный сюжет в дневных теленовостях, в котором жена спасенного сказала: «Мы так благодарны тому человеку, и мы от всего сердца хотим сказать ему «спасибо». Он показался таким знакомым; я уверена, что видела его где-то раньше. Возможно, он даже киноактер, но все, что я знаю точно: он был высоким, красивым и – она хихикнула – мой муж Арчи запомнил, что у него дурной запах изо рта. Мы бы очень хотели помочь ему избавиться от этого. Это небольшая проблема, правда, а Арчи такой хороший стоматолог».