Текст книги "Птицы города"

Взлеты и падения

Раскачиваясь на качелях, наблюдаю за изгородью детсада, раздумываю о том, чем сейчас занят Славка, который на год младше меня, ему около четырех. Еще гадаю, что будет, если вдруг что-нибудь сломается, оторвутся от перекладины железные поручни качелей, и я полечу прямо в небо. Поэтому раскачиваюсь сильнее и сильнее, а спешащие мимо соседки предостерегают, что так можно разбиться, провернуться через голову или свернуть себе шею.

Дня два назад я научилась кувыркаться через перекладину высокой лазалки. Для этого надо подтянуться на руках, сжать холодный железный брус и резко нырнуть вперед и вниз. Страшно, зато при этом кувыркается все вокруг. И деревья, и небо.

Само по себе падение приятно и отдаленно напоминает полет. Но кто удержит при падении вниз. Оно законно и стремительно. Когда-то в раннем детстве мне очень нравилось, как дед легко подкидывал меня над красным диванчиком «москвичкой», и я летела сначала вверх, потом вниз. У деда были сильные, крепкие руки, которые ловили меня, хохочущую, это и был мой первый полет и мой первый осознанный смех. Я не боялась, я знала, что он меня поймает, что он сможет меня удержать. И никогда не уронит. Я была маленькой и легкой. Я навсегда запомнила это ощущение: когда тебя ловят сильные, любящие руки.

Теперь чувствую себя птицей или буддистским монахом, которому все равно. Хочу лететь над городом. Или падать на город. Офис моей бывшей конторы находится на тринадцатом этаже. Охранник пустил меня по старому пропуску, который забыли отнять при увольнении. Спящие головы компьютеров, столы и стулья на колесиках. Кое-где лежит неубранная папка, кружка, пачка сигарет. Окно во всю стену. Тринадцатый этаж, крыши низкорослых зданий, движущиеся навстречу друг другу ниточки бус – две колонны вечерних машинок. Шпиль высотки проколол облако, светящаяся глазурь окон. Ощущая ветер в ушах, лететь одинокой птицей над городом – все птицы, хоть бы даже и в стае – одиноки.

Вчера на сером небе выползающего из своего ночного логова утра кружила огромная стая, черной шалью укутывала небо, готовилась к перелету. Сейчас лучше быть вместе, так сильнее, не спутаешь дорогу. Потом можно разлететься, рассыпаться порознь. Смотреть с высоты не гордо, а изумленно. Раскинуть крылья, пытаясь обнять город, что дремлет и мерцает внизу. Высматривать удобную крышу, портик, где можно будет отдохнуть.

Падать камнем на город, раскинув крылья в объятиях, издавая призывный или приветственный клич. Любить без адресата, дав чувству свободно разливаться по сердцу. Быть Богом. Но нет, сегодня я опять не решилась.

И ничего не осталось святого. Жду лифта, настроение игривое. Никто не хочет приобщить к святости. Приподнять на полступеньки. Подбросить и сказать: «Лети». И смотреть, как ты полетел, а не упал. Тебе ведь уже дали все, что могли: родители, государство, церковь. Теперь выкручивайся как-нибудь сам.

Не осталось ничего святого. На ночном небе пусто. Страшно сделать шаг. Как будто он первый в жизни. Смелее. Это всего лишь бордюр крыши. И хватит ли силенок вытянуть себя. Вытянуть из своей тоски. Черной плакальщицей католических храмов спускаюсь по эскалатору, подозревая, что все вокруг и я в том числе, делаем что-то совсем не то и не так.

Голубиная падь

«Когда я был во Владивостоке, из окна гостиницы, где я жил, была видна бухта Золотой рог и сопка, серая, скалистая, поросшая серым голым кустарником. «Голубиная падь». Там до двадцатых годов располагалась станция голубиной почты. Туда свозили голубей со всех концов империи. При необходимости, птиц отпускали, они тут же устремлялись в родные края, нагруженные письмами. Теперь на вершине Голубиной пади – метеорологическая станция, окруженная забором из железной сетки. Ночью в окне темнеют очертания сопки и бухта, растворившая в черной воде огни города».

Гусь

Был дождливый летний вечер. Нам (мне и троюродному брату) надоело слушать на террасе jungle, надоело играть вдвоем в преферанс, обсуждать сердечные дела и недостатки родителей. Дождь поутих. Уже под вечер мы отправились гулять. По дачному поселку гулять скучно, особенно в той части, где дома, принадлежащие представителям среднего класса – бревенчатые строения, облицованные тесом, с толевыми или железными крышами. Побродив мимо кирпичных построек более обеспеченных членов дачного кооператива, рассматривая черепичные крыши и башенки, застекленные террасы, всевозможные лесенки, аккуратные клумбы, мы решили пойти к реке. Здесь словно время остановилось: ивы, заросли малины, крапива, пологие берега, и там, на дне крошечного каньона – серебристая, как ремешок модных часов, Северка, листья кубышек и кашка, квадратные деревянные мостки, на которых полощут белье. И, кажется, нет телевизоров, компьютеров, модных городских дискотек и не было всех случившихся в жизни обид. Только шум реки да шуршание травы от быстрой ходьбы. Ржавые опоры навесного моста, вместо него – перекинутый между берегами столб высоковольтной линии, по балкам которого шагаешь, преодолевая страх, рискуя оступиться, сорваться с четырехметровой высоты вниз, в реку, перечеркнутую проржавевшими перекладинами этого дальнего родственника Эйфелевой башни. Поглядывать на свой шнурованный ботинок на фоне реки. Оборачиваться на спутника, сосредоточенно перебирающегося на тот берег. Собственно, на тот берег мы двинулись потому, что увидели развалины. Что-то есть загадочное в развалинах зданий. Безысходность? Множество законченных, доведенных до точки историй? Натуральный авангард?

Здание оказалось двухэтажным, вместо пола там росла густая трава, кое-где между кирпичами пробивалась пижма. Вместо крыши – отдельные балки и пустые глазницы выбитых окон.

– Жаль, фотоаппарата нет.

– Устроить бы тут съемки клипа или рекламу джинсов «Levis».

– Это все уже тоже вчерашний день. Недавно в «Птюче» писали о презентации, которую проводили прямо на городской свалке.

Я сидела на стене, а брат без страха разгуливал по всему периметру здания, не боясь оступиться и упасть в глубокий подвал, где огромный ржавый бак, и, словно вены от него ответвлялось множество ржавых труб, которые вились вдоль стен. В небольшой комнатке валялась гора пустых бутылок, видимо, это излюбленное прибежище местной молодежи.

Мы обсуждали феномен моды, я пыталась доказать брату важность перехода некоторых вещей в нестареющие, актуальные во все времена. А он просил привести какой-нибудь пример. Пока я раздумывала над примером, на дороге возле развалин возникла женщина лет пятидесяти. Уперев в бок эмалированный таз с бельем, она направлялась по старинке полоскать в реке. Скорей всего, местная, из деревни.

– Не подскажите, а что здесь раньше было? – крикнула я.

– Почему не подскажу, – подхватила она частушкой, – это старая детдомовская баня.

– А что, тут разве где-то был детдом?

– И был, и есть, – она указала рукой вдаль, где на вершине поросшего соснами пригорка виднелись ржавые крыши деревенских домов. Женщина поставила таз на траву у дороги:

– Раньше мыться было негде, здесь мылись воспитанники и персонал детдома, здесь и белье стирали. Там, видишь, – обратилась она к брату, – наш бак прачечный.

Она вошла в то, что некогда было дверным проемом, присела на ржавую балку порога.

– Я ведь помню, как строилась эта баня, если хотите, расскажу.

По нашим заинтригованным лицам она догадалась, что нашла благодарных слушателей:

– С этой баней даже связана одна история, – начала женщина, поглядывая на четыре ржавые трубки бывшей душевой комнаты, – Авдотьинский детдом раньше находился подальше, на правом берегу реки Северка. Вон там. Воспитанники очень любили реку, даже холодные летние дни проводили здесь, парни купались прямо в широких черных штанах, а девушки – в юбках и кофточках. Никаких этих купальников тогда не было. Деревенские поговаривали, что летом лучше не нырять в реку. Можно схватить гнид, которые в больших количествах плодились в головах воспитанников. Какой-то тревожный и в то же время горестный холодок пробегал по коже, когда на маленький песчаный пляж, где по выходным загорали московские, дачники с детьми, приходили детдомовские – коротко стриженные девочки, бритые наголо мальчишки. Все одетые в одинаковые спортивные штаны и рубахи, они подолгу сидели в воде, шумели, плескались, ругались, курили.

В детдом попадали разными путями, в основном, родители которых погибли на фронте. Из таких был наш Васёк Соткин. Отец его погиб в начале войны, а мать, призванная медсестрой в один из военных госпиталей, погибла во время бомбежки. Были у персонала любимые воспитанники. Были и нелюбимые, хулиганы, грубияны, все же ведь без семьи росли. Вот Васька Соткин как раз учился хорошо, всегда на кухне и шоферам помощь предлагал. Его все любили.

Было ему тогда пятнадцать, он помогал рабочим, строившим эту баню для детдома. За это строители его угощали обедом, давали немного денег, которые он тратил в основном на папиросы. Баня строилась быстро, к середине лета был готов подвал, фундамент и половина кирпичной стены единственного этажа, с множеством комнаток и перегородок.

Как-то, кажется, в конце июля, уставшие строители собрались отдохнуть в тени вон того дерева у реки. И стали гадать, чем бы закусить. Неподалеку разгуливали шумные деревенские гуси. Два гуся подошли совсем близко. Какой-то путник брел по дороге, прямо как я сегодня, и вскоре строители узнали Васька. Он возвращался с рыбалки, но уловом не гордился – в ведерке его плескались пара ершей да мертвый окунь. Уже порядочно захмелев, строители стали подшучивать:

– Васёк, а Васёк, а ты все же трус.

– Почему это я трус?

– А нос у тебя курносый.

– Никакой я не трус.

– А давай проверим!

– А давайте!

– Ну-ка, сверни шею вон тому гусю. Забоишься?

У Васька щеки разгорелись, весь он надулся, насупился, что тот самый гусь, к которому наш Соткин начал медленно подбираться по прибрежной крапиве. Подкрался. Улучил момент. Схватил птицу за бока, сжал клюв в кулаке и со всей силы решительно крутанул голову трепыхающегося гуся, который тут же испустил дух, безжизненно свесив увядшую шею.

Под аплодисменты и хмельные возгласы бригады один из строителей помог Ваську донести птицу к дереву. Развели костер, вспороли гусю живот, вывалили внутренности. Притащили с реки глины, обмазали прямо поверх перьев гуся да так и запекли. Потом надкололи горячий глиняный шар, выщипав разом все перья. Быстро, как в сказке! А и вкусный же был обед.

Через два дня весь персонал детдома пришел в волнение. Валентина Ивановна Кудакова, хозяйка убитого гуся, подала на Васька в суд. Васька посадили в Авдотьинскую тюрьму, в двухэтажную избу, в одну из четырех тесных тамошних камер без окон. Воспитательница Анна Юрьевна со слезами читала записку Васька из тюрьмы: «Пришлите что-нибудь пожрать и папирос».

– Хороший же был парень, испортит это его, сломает тюрьма, – все всхлипывала она.

А что делать, я тогда в столовой работала, купила колбасы, пачку «Беломора», смену белья. Завернули мы все это и рано утром пошли вдоль реки к Авдотьину, навещать Васька в тюрьме.

– Мы из 21-го детдома, к заключенному, – Анна Юрьевна запнулась, так непривычно было называть любимого воспитанника брито-камерным словом «заключенный», – к Васе Соткину мы. К нашему Ваську.

– Проходите, – пропустил нас охранник.

Анна Юрьевна не смогла сдержать слез, увидевши исхудавшее и бледное лицо своего Васька. Всплакнула и я. Он казался диким зверьком, нервным, серым, щеки ввалились.

– Не крал я этого гуся, слово даю, не крал. Бригадир Петр Ильич подзадорил: «сверни шею вон тому гусю». А я не трус, взял да и свернул. А красть – не крал.

Анна Юрьевна утирала слезы уголком платка:

– Васек, ты какой худой. Вот мы тебе немного поесть принесли. И папиросы.

– Отнимут здесь всё, – бормотал Васек, жадно наяривая колбасу.

– Да ты не ешь сразу много, нельзя так с голоду есть.

– Отнимут они всё, – бормотал Васек.

Анна Юрьевна сняла платок, увязала в него продукты, глянула искоса на охранника, незримой тенью стоявшего у выхода комнаты свиданий.

– Ты в тумбочку в платке спрячь, может, и не увидят.

На прощание они обнялись, Анна Юрьевна пошла прочь, повесив голову. Я и сама не помню, как вернулась домой, так было тяжело на душе.

Потом был суд. Васька вывели четыре милиционера, двое спереди, двое по бокам, а еще двое караулили его у скамьи подсудимых. Зал был полон: весь персонал детдома собрался, воспитанники, жители деревни, знавшие Васька только с хорошей стороны. Заслушали показания свидетелей, двух строителей этой самой бани, и речь пострадавшей Кудаковой. Мы все вникали в слова прокурора, а судья уже объявлял дальнейшую судьбу Васька: его отправляли в исправительно-трудовую колонию, в Москву. Конечно, куда же его в тюрьму такого молодого, все же исправительная колония лучше. Но не секрет, что и там только ломают. Да и какой он вообще преступник, тоже, преступника нашли!

Собрались мы провожать Васька в колонию. Он подавленный был, покорно ехал в Москву, поглядывал на дорогу сквозь зарешеченное окно машины. Махал нам на прощание. Вот мы все наревелись в тот день.

Прошло лет десять, наверное. Я переехала в Москву, получила квартиру. Приезжаю как-то летом сюда в деревню, соседка протягивает мне сверток:

– Вот, – говорит, – велел один тебе передать.

– Кто, – спрашиваю.

– Молодой человек приходил, приятный, назвался Соткиным. Все твой адрес выяснял, а я чего-то не вспомнила, так он оставил тебе сверток этот.

– И как он? – я расстроилась, что не застала Васька, так хотелось узнать, что с ним случилось после отъезда в колонию, – Ничего он о себе-то не рассказывал?

– Как же не рассказал, мы с ним и чай пили.

И вот как, по словам соседки, сложилась судьба Васька…

Двор исправительной колонии был скрыт от прохожих бетонным забором. Васек шел по асфальтированной дорожке в кабинет начальника колонии и думал о том, что отныне вся жизнь его будет проходить в сопровождении конвоя. Это его угнетало. Коридоры нескончаемые, коридоры серые и запах канцелярии, пыли. Духота.

Слегка подтолкнул вперед грубый охранник – в кабинет к начальнику колонии, знакомиться. Начальником колонии оказалась тучная женщина, лет сорока пяти, в очках с массивной серой оправой, с мелкими кудряшками химической завивки. Она хмурилась, оглядывая Васька, стоявшего, руки по швам, посреди ее кабинета. Казалось, вождь на портрете тоже нахмурился. И небо в окне аж посерело, глядя на Васька. Начальница решительно взяла папку с его документами. И, вдруг, уставилась в одну точку, переводя взгляд то на Васька, то на эту самую неведомую точку личного дела, потом всплеснула руками, замерла, достала платок, заплакала. Потом подбежала к Ваську с криком: «Васенька, Соткин, да я ж тетя твоя, мамы твоей сестра!»

А дальше как в тумане: бумаги, следователь, повторный суд, помилование, освобождение, переезд к неожиданно найденной тетке. Окончание обычной московской школы, служба в армии где-то под Воронежем, там же подыскалась и девушка, на которой он женился. Развернула я потом сверток, который он мне передал, а в нем помимо всяких конфет да вафель два красивых цветастых платка с бахромой: мне и Анне Юрьевне, покойнице, царство ей небесное. Вот вам и Васёк. Вот и баня. Вот и гусь…»

Яйцо

Однажды утром, сняв с клетки одеяло, я поняла, что с попугаем Коком что-то не то. Он расправлял крылья, пригибался к полу клетки, усыпанному изорванной бумагой, шипел и норовил ущипнуть. Я накрыла клетку и, каждый раз, приближаясь, слышала угрожающее шипение. Весь следующий день птица сидела на полу клетки, извивалась, воинственно растопыривала крылья и все время шипела.

Вечером я заметила на полу клетки, в кусках изорванной бумаги глянцевый белый предмет. Не обращая внимание на укусы, извлекла его, удостоверившись, что Кок снес самое настоящее, попугайское яйцо.

С тех пор каждые два месяца птица совершала один и тот же мучительный ритуал – в клочья кромсала бумагу на полу клетки, становилась агрессивной, фыркала и шипела, угрожающе растопыривая крылья, суетилась вокруг нового яйца, высиживала, согревала, но все тщетно. Отчаянные, маленькие, полные надежд и нежности, ни к чему не ведущие усилия. Не унывая, каждый раз – с тем же бесконечным воодушевлением, не выбираясь полетать, даже если клетка открыта. Суетилась, считая это самым важным, центральным событием своей хрупкой маленькой жизни. Стало так наглядно, так болезненно ощущаться ее одиночество, ее принадлежность к нечеловеческому, более простому и ясному миру.

Нельзя было без жалости и умиления наблюдать за ней в такие дни, хотелось как-то помочь. Но найти пару, любимого для моей птицы оказалось делом нелегким, никто не знал, что есть в природе такие серые скромные попугаи с хохолком.

Маленькая птичка

Он был хулиганом, учился на тройки, а она была отличницей. Он наливал в куриные яйца воду и бросал их из окна на прохожих. Однажды такое яйцо приземлилось около дамочки с детской коляской, его вычислили и вызвали в милицию. Он зажимал ее в школьной раздевалке, огороженной черными железными прутьями, что придавало раздевалке сходство с цирковой клеткой.

На центральной улице города дождь. Асфальт окрасился в черный цвет. Люди с криками бегут в укрытия. Небо серое, птиц не видно: спрятались от холодных капель. Спрятались и они. Замерли под навесом киоска. Он прижался к стеклу витрины, где сигареты, бутылки и чипсы. Она прижалась к нему спиной. Он трется щекой об ее плече. Она смотрит на серое небо, на мокрые дома, на черный асфальт, на ручьи:

– Скажи что-нибудь...

– Маленькая птичка попала в лапы к крокодилу, – бормочет он ей на ухо и еще крепче обнимает за талию. Она разглядывает улицу и думает о том, как же все это происходит у птиц, как они чувствуют любовь.

* * *

Невысокая татарская девушка с черными глазами и каре густых каштановых волос. Наиля. Их компашка часто сидела рядком на лавочке возле подъезда. Рассказывали друг другу стишки про директрису. Одалживали друг другу кофточки для дискотеки, хвастались первыми губными помадами. Наведывались к моей соседке, их пятнадцатилетней однокласснице: слушать музыку, разрисовывать стены лестничных пролетов. Покуривали. На лестнице громче обычного визжали и смеялись, потому, что с мальчиками. Потом испуганно рассказывали, как один паренек, классом старше, выбросился из окна, не то из-за обиды на учительницу по русскому, не то из-за проблем в семье.

14 февраля, день Святого Валентина. Усталая, возвращаюсь домой. У окна курит соседка, даже не боится, что мать узнает. Глаза заплаканные. Виснет у меня на плече, всхлипывает и трясется в истерике.

«Наилька спрыгнула …. – неразборчивое, рыдания – с крыши шестнадцатиэтажного дома. Сегодня утром».

Девочка на крыше шестнадцатиэтажки. Волосы развевал, трепал холодный ветер, бил в лицо. Дрожала, раздумывая о последнем уроке, который прогуляла, о маме, о парне, плакала, курила, смотрела на небо. А, может быть, она была уверена, что сможет взлететь.

Класс не отпустили прощаться. Ушли без спроса. Смотрели на то, что раньше было Наилькой, а теперь завернуто по татарскому обычаю в погребальный ковер. Плакали. Так ничего никому и не раскрыли. А вскоре все забылось. Только рисунки ее на стене подъезда остались и еще подпись помадой в пролете между шестым и пятым этажами: «Здесь была я».

Воробьи

Сейчас весна, начало апреля, на ветке березы под окном воробей. Он не просто чирикает, а поет призывную песнь. Нахохлился, взывает, крутит головой по сторонам: не заметил ли его какой-нибудь другой воробей, пригодный для создания пары. Вдалеке один голубь летит за другим, кружат на фоне неба, голых веток, на фоне домов, изрезавших пространство города перегородками огромного лабиринта. Между тем, воробей затих и с интересом прислушивается. Чуть более тонкий голосок отзывается из дворов на его песенку: «точка-точка-тире». Пару секунд воробей на ветке прислушивается, потом срывается и отчаянно летит на ответ. И за окном снова тишина, точнее, шелест шин, всхлипы луж, гул, гудки.

* * *

Часовенка в Столешникове. Киоск «Картошка». Окруженный ароматами сыра, печеного картофеля, рыбной начинки. На низком чугунном заборе копошится большая компания воробьев, только что доедали остатки картошки, мальчик-уборщик сложил пенопластовые коробочки на поднос и унес прочь. Некоторое время шустрые серо-коричневые птички прыгали по пустому столу, потом переместились на ограждение летнего кафе и высматривали, где бы еще полакомиться. Вблизи оказалось, что они не одинаковые, при внимательном рассмотрении у них разные, хитрые, вдумчивые «выражения лиц», разные оттенки перьев, разный блеск крошечных черных глазок. Я положила небольшой кусочек картошки на дальний конец стола, и через некоторое время нашелся один отчаянный воробей, решился подлететь, схватил добычу и быстро умотал прочь от нас и от голодной компании своих друзей. Остальные внимательно наблюдали. Я пододвинула на дальний конец стола тарелку с недоеденной картошкой. Две или три птицы подлетели, быстро поклевали, поскорей сорвались прочь. Вскоре около десятка птичек обступили тарелку, и, по-воробьиному пунктирно двигаясь, обедали. За соседним столиком у компании появились еще два зрителя. Они улыбались, косясь на птиц, очень осторожно, чтобы не спугнуть, разговаривали жестами. Глухонемые. Один из них вытянул руку с кусочком хлеба. И все же нашелся смелый воробей, подлетел, решительно выхватывали добычу прямо из руки и быстро унесся, только его и видели.