Электронная библиотека » Улья Нова » » онлайн чтение - страница 5

Текст книги "Птицы города"


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 03:09


Автор книги: Улья Нова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Чайки

Коричневый облупившийся пол под железной кроватью я сосредоточенно драю куском мешковины. Растворяюсь в работе. Весь мир сузился до доски, с которой тряпка стирает пыль. В помещении темно и душно. На душе тесно. Распахиваю дверь, миню темный коридор, бегу по лужайке, где трава покрыта светлыми пятнами солнца и серыми участками тени под деревьями, их ветви словно облиты серебром. Не чувствуя под ногами земли, несусь мимо голубятни, окруженной цветущими вишнями, бегу по краю небольшого обрыва, в глубине которого извивается ртутным телом река. Коричнево в воздухе и темно. Картинка ограничена, словно все это игрушка, стеклянный кубик с глицерином, кто-то потряс его, и вот я уже пришла в движение, несусь со всех ног, почти лечу. Под одной из раскидистых, патлатых ив реки – белые пятна, подбегаю ближе – чайки, я проношусь мимо и они с шумом, всей стаей, взлетают в небо. Тогда картинка мгновенно расширяется: дымное, неуловимое небо и бело-серые чайки. А я несусь дальше, провожая их взглядом, словно они за стеклом игрушки, сотрясаемой неизвестными руками, в которую я тоже заключена безвозвратно. Все пришло в движение. И остановиться уже невозможно.

Совы

Впервые совсем близко я видела сов лет двадцать назад. Они жили большой семьей на развалинах недостроенного дома воров, угодивших в очередной раз в тюрьму. Совы серыми ушастыми тенями сидели на стенах, сквозь которые уже проросла трава. Совы поворачивали крючконосые, квадратные головы на голоса прохожих. Мы бегали к их дому по вечерам. Тогда, хорошенько покричав, можно было увидеть улетающую в испуге сову.

* * *

Едва различимые крики сов из леса за рекой заглушают осторожный шелест начинающегося дождя. Лежу, свернувшись калачиком на диванчике «москвичка», над которым в детстве дед подкидывал меня к потолку. Однажды, в августе, дед лег на этот самый диванчик, у него случился пятый инфаркт, и он умер. Диванчик неудобный, короткий, слушаю дождь в темноте деревенского дома с низкими окнами. Дождь поет свои песни, выстукивает, шелестит с нарастающей силой. В саду за окнами падают яблоки. Мне хочется вырваться из темноты в дождь, белым пятном вязаного льняного платья бежать босиком по ночному саду сквозь брызги. Взлететь в плачущее серо-черное небо, падать камнем вниз, почти до самой земли, а потом взмывать к клубам облаков с растрепанными как у Медузы-Горгоны волосами, с цыганской улыбкой.

Ночью, в темноте, я ни за что не вышла бы из дома, не пошла бы через сад на пригорок к гаражу. Я продолжала бы лежать и слушать дождь, дрожа от страха в этом доме, где иногда раздаются ничьи шаги, где на стене затихли иконы, где низенькие окна и кажется, что на чердаке живет дух моего деда. Но я все же иду в темноте через сад, с реки раздаются глухие выкрики сов. Я направляюсь туда, где повыше, там сеть быстро отыщется, загорится экран телефона, тогда весь страх, вся тайна, все тени улетят. И я услышу сонный, добродушный голос из города, прямо здесь, в глухой сырой низине, с доносящимися из леса криками сов.

* * *

В Воронеже сохранилась улица старинных деревянных домов. Один из них называется «Дом с совой». Это обычный деревянный дом, только вместо конька на крыше – вырезанная из дерева статуэтка совы. Это достопримечательность города. О доме мне рассказал Левик. Он ездил в Воронеж несколько раз специально, чтобы сфотографировать дом с совой. Статуэтка совы никогда не получается на фотографии: то выходит размытый и нечеткий снимок, то сову заслоняет ветка дерева или забор, то сова получается совсем нечеткая. Левик фотографировал на цветную пленку чувствительностью 200, на немецкую черно-белую пленку, двумя разными фотоаппаратами, которые он тащил специально, чтобы поймать деревянную птицу, но она каждый раз ускользнула. На фотографиях получается все, что угодно – конек крыши, почерневшие бревна дома, небо, кусты, ветки деревьев, даже пролетающие мимо ласточки, вороны и галки, а вот деревянной совы опять нет.

Игорь и дед

В коммунальной квартирке ангина. Болеют все. Баба Нюра и ее очередной – из комнаты, ближайшей к прихожей. Три сомнительные личности, одна из которых каждый раз новая, живущие напротив. Семейство Кутеминых – он, жена его, дочь и сын. И семейка Сидоровых – Таня и ее второй муж – все в ангине. За исключением сынишки Сидоровой от первого брака, мальчика лет четырех, Игорька. Забившись под стол на общей кухне, он то гладит, то дразнит серого беспородного щенка. Никто не выходит из комнат. В коридоре коммуналки жар, пахнет мазью, ментолом, настойкой от кашля, эвкалиптом, горчицей и хвоей. На кухню никто не выходил дня два. Мальчик упивается свободой, сидит под столом, возит по линолеуму трехколесный трактор, сажает щенка на колени и подставляет щеку для его горячего языка.

Щенку и мальчику голодно – гречневая каша, пряники и щи на тушенке – все съедено. Щенок крутится вокруг мальчика, скулит, лижет подошву тапка, на которую налипла черная рябина из компота. Когда Игорек тоже чувствует голод, он открывает деревянную дверцу буфета, где на одной из полок, среди банок, связок укропа, разводных ключей, крышек, тарелок и блюдец от расколотых и пропавших без вести сервизов лежит, завернутая в газетку, вобла. От нее Игорек отщипывает соленый кусочек себе и своему пока что безымянному приятелю. Воблы осталось немного, тем более, что едят они ее последние два дня. Плоть рыбы коричневая, похожа на пряди каштановых волос, сухая и невозможно соленая.

Щенок хочет пить, в его алюминиевой миске нет ни капельки, а мальчик еще не дотягивается до крана. Встав на табуретку, он крутит тугие ржавые вентили, по хрипу и клокотанию крана догадываясь: воду снова отключили. Почуяв неладное, щенок начинает беспокойно передвигаться по кухне, заглядывает в углы, обнюхивает коробки и пустые банки, завернутые в клеенку на полу. Мальчик изучает сухое чрево кувшина, предназначенного для кипяченой воды, там лишь скисшая моль и белый осадок. Толстая, колючая накипь в чайнике безводна и бесплодна, как пустыня или пещера где-нибудь на безымянном острове. В итоге, отломав небольшую сосульку в морозилке низкого пузатого холодильника, мальчик жадно отправляет ее в рот, разгрызает, протягивая кусочек щенку, который, обнюхав, обиженно отходит в сторону.

Вечером, в фиалковых сумерках мальчик сидит на полу, прислонившись к холодной стене, выкрашенной голубой краской. У мальчика жар. Щенок сидит рядом и лижет ему пальцы. Капельки холодного пота текут по лбу, Игорек дрожит, становится невесомым и бледным...

* * *

– Деда, деда! Когда ты научишь меня летать? Ты же обещался еще на прошлой неделе!

Я тяну деда за рукав коричневой полосатой рубашки, ее ткань шершавая и холодная на ощупь. Дед послушно распахивает белые створки стенного шкафа, достает оттуда старый серый чемодан, оставшийся у него еще с войны. Именно в нем помещались когда-то все его вещи. Он ставит чемодан на диванчик «москвичку», нажимает серебристые кнопочки замков, которые автоматически крякают, это значит, что чемодан открыт. Дед откидывает крышку, обнажая бежевую подкладку в коричневый ромбик. В чемодане лежит что-то серое, из перьев. Дед аккуратно берет это в руки и встряхивает, любуясь. Оказывается, это изъеденное молью, серое от пыли, истертое временем… крыло. Я взвешиваю его в руках – тяжелое. А дед тем временем вынимает из чемодана, пахнущего цветочным мылом, второе, правое крыло, похожее на крыло лебедя, ангела, господа бога, на крылья участников Хэллоуина, на крылышки девушки из витрины одного бутика на Манежной площади, на крылья пегаса, на крылья Икара.

– Пойдем.

Я радостно бегу в коридор, в спешке надеваю левый ботинок на правую ногу, падаю в раздевалке, срывая с крючка свое синее пальтишко. Дед, кряхтя, натягивает ботинки. И вот мы уже движемся по липовой аллее в сторону железнодорожной станции. Дед ковыляет, едва поспевая за мной, в его руке покрытый царапинами и трещинами серый чемодан. Я подгоняю его, тяну за рукав. Скорее! А он ворчит, чуть прихрамывая на раненную во время войны ногу, и как всегда напевает.

Эта башня раньше была водонапорной, потом в ней хотели разместить склад или что-то в этом роде. Теперь на первом этаже пассажиры электричек устроили общественный туалет. Пустая заброшенная башня высотой с пятиэтажный дом. Я, слегка запыхавшись, стою на верхней площадке. Ветер уносит с разогретых щек румянец после подъема по железной винтовой лестнице, на которую сейчас карабкается дед со своим чемоданом, цепляясь полами плаща за ступеньки.

Сначала из квадратного люка появляется чемодан, потом выныривает запыхавшийся дед. Он садится на пол, закрывает глаза и отдыхает. Отсюда сверху наш небольшой городок нравится мне значительно больше, чем из окна, потому что взгляд может лететь во все стороны, довольно далеко и беспрепятственно, выхватывая трубы заводов, а еще сосны детского парка и столбы высоковольтной линии, возле реки. Между тем дед, отдышавшись, уже открыл чемодан, вынул крылья и сдувает с них пыль. Пока он затягивает ремни у меня на спине, проверяя надежность крепления, я наблюдаю за группкой людей, собравшихся у подъезда одного из домов – очередь, похороны или провожают в армию… Дед без конца переспрашивает, готов ли я, дает нескончаемый поток советов. Толщина кирпичной стены – как раз по размеру моей ноги. Я не слушаю, захлебываюсь ветром, закрываю глаза и делаю шаг вперед.

Я падаю, стремительно падаю вниз. И ничего не могу с этим поделать. Я никому не делал ничего плохого – только иногда дразнил щенка, легонько дергал его за усы да и то не больно, а так, немножко. Мне надо сделать что-то, как-нибудь взмахнуть этими крыльями, как-то остановиться и обдумать ситуацию. Тяжело, очень тяжело, меня тянет к земле и я падаю вниз…

* * *

Дед держит Игорька на руках. Мальчик еле слышно шевелит пересохшими губами: «Пиииитииииии…» Дед стоит посреди кухни в плаще и в ботинках, на полу валяется сумка, в которой он привез внуку гостинцы. Он не был у дочери уже довольно давно, из-за какой-то неприязни к ее второму мужу. Все жильцы коммуналки словно вымерли. Дед кое-как наполняет из-под шипящего фыркающего крана кружку и подносит к пересохшим губам внука. Бессильные губы Игорька еле-еле тянут воду. В коридоре его дочь, сонная, пахнущая ментолом, замотанная в старую шаль, сиплым голосом вызывает «скорую». Мальчик приоткрывает глаза, начинает тихонько хныкать: «Деда, я все прослушал. Я засмотрелся на город. Там у подъезда были похороны. Я наблюдал за ними, и теперь не знаю, что делать с этими крыльями». Мать Игорька, кашляя в трубку, сообщает, что у ребенка температура под сорок.

«Скорая» будет только через час. Игорек стремительно падает вниз. Дед шепчет ему на ухо: «У тебя все получится, ты осилишь. Я ничего не боюсь, на войне и не такое видали. И ты тоже ничего не бойся. Ни на какие похороны не обращай внимания, это просто там люди толпятся у подъезда, сабантуй у них. А, иначе говоря, пьянка. Не тревожься, всех отпусти, слушайся только ветер. Доверяй ему. Вот, молодец, так держать. Будем жить, как говорили в фильме. Где наша ни пропадала. Подтяни левый ремень. Мы еще всем покажем. Всех отпусти, все забудь, мы победим. Смотри-ка, смотри, Игорек, миленький, ты же летишь!»

* * *

Раннее утро таит новизну и свежесть капли росы, блестящей в едва распустившемся цветке. В луже три нахохленных голубя принимают утреннюю ванну. Они по очереди слегка разводят крылья и мочат белый пух в воде. Из окна смотрю на голубое небо с единственным белым облаком. Над крышей дома скользит птица. Мир так красив, так гармоничен в своем молчании. Гармоничен сам по себе. Без всякой лжи и вымысла. Птица приземляется на черную крышу дома напротив. Я чувствую легкость и способность оторваться. Кажется, я знаю, что переживает эта птица, замедляя скорость над крышей, сложив крылья на безопасной высоте, прыгая на черный толь, ликуя в удачном приземлении. Она летает потому, что птице – птичьи права. А мне – стоять у окна и глазеть на нее с завистью заключенного на пожизненный срок.

* * *

Могилка Игорька раньше была неприбранной. Холм с воткнутыми в него венками из вощеных искусственных цветов. Частенько возле нее, сгорбившись, топтался сухенький, дрожащий всем телом старичок с заплаканными глазами. И младшая сестренка, чувствующая что-то ужасное, но ничего не понимающая до конца, на всякий случай хныкала громче всех.

Со временем на могилке появилась невысокая мраморная оградка, памятник из черного гранита с белым портретом мальчика, навсегда оставшегося четырехлетним. Появились гладиолусы, игрушечный трактор, скамейка. Когда я бросала между могил пшено, слетались голодные голуби и вороны, сидели на крестах, на памятниках, и внимательно следили за мной.

Бабушка всхлипывала, оттирая памятник моего деда от птичьих художеств, просила посыпать пшено и около могилки мальчика – пусть и его помянут. Над мраморно-железным лесом крестов и памятников воздух бурлил нарастающим шелестом крыльев, непостижимыми звуками птичьих голосов.

Ника

У статуи Ники крылья сохранились, а головы нет. Подлинник находится в Лувре. И никого не удивляет, что руки и голова у нее отколоты, а крылья – новенькие и целые. Уж не ирония ли судьбы, что Победа без головы и без рук, а рвется взлететь, сама не ведая, куда и зачем. Хотя, может быть, голова Ники потерялась, чтобы никто не мог увидеть ее лицо, чтобы никто никогда не мог узнать ее в толпе, поймать за плече, схватить за ремешок сумочки в городе.

У Ники нет головы и рук, у меня – крыльев. Невзирая на это, снова утро. И кофе «Моцарт». В золотом медальоне – худое лицо человека лет сорока, с седыми, зачесанными назад волосами и печальными глазами. Какой-нибудь мальчик лет пяти будет уверен, что моцарт – это безвкусный растворимый кофе.

Большая птица

Птицы города безобидны и не опасны. Они не приносят никому зла, не способны что-то умышленно подстроить, над кем бы то ни было надсмеяться. Лишь иногда, подойдя в раздумье к окну, испугаешься проплывшей мимо серой птице с растопыренными крыльями. Так же неожиданно в твою жизнь иногда вторгаются неприятности и беды.

Сороки живут в районах с чистым воздухом. Они похожи на людей во фраках. Говорят, если сорока сядет на карниз и постучит клювом в окно, в доме за окном кто-нибудь скоро умрет. Сороки похожи на ведьм, их тоже редко встретишь рядом с водой.

Еще говорят, если увидел сороку, жди вестей. Будь их так же много в городе, как воробьев, копошащихся, коричневых, сливающихся с цветом веток, никто бы так не говорил. Сорока – большая и заметная птица. Раз пересеклась со взглядом, раз возникла в небе над сквером – неспроста (логика примет).

Голубятни

На Ленинградском проспекте на нейтральной полосе шоссе разбит настоящий парк. Вишневые деревья и одна за другой – голубятни. Они напоминают мельницы, а еще избушки на курьих ножках.

Над одной из них прибита перекладина, там сидят рядком несколько птиц. Когда жильцов не видно, это просто небольшое одноэтажное строение, похожее на киоск. Только ничего там не продают, не покупают и прибыли никакой владельцы его не имеют. Раз жильцов не видно, значит, они прячутся от жары, от дождя или от мороза. Кто-то построил аллею голубятен, потому что стало жалко мерзнущих на карнизах птиц. Безо всяких других мыслей. Построил точно так же, как и они иногда просто кружат над городом на фоне ясного неба, заставляя запрокинуть голову и лететь взглядом за ними, над крышами, преодолевая границы и смыслы.

Снегирь

Всю зиму маячила возле окна с заснеженным воротником-карнизом, щурясь, рассматривала одиноких юрких пичуг на ветвях ближайшей к окну березы. Там чаще вертелась синица или бойкий замерзающий воробей чесал лапкой клюв. Я глотала холодный чай, но ни одного снегиря так и не удалось взглядом поймать. Опять уселась на ветку синица. Застыла, осматривается по сторонам, встряхнулась. А рядом другая. Что-то совсем стала я плохо видеть – оттягиваю пальцами уголок глаза как на японских рисунках, от этого все становится чуть четче, и это опять не снегирь. Примерно в таком духе и было всю зиму – безвременье, белый тюль падающего снега, иней на ветках, кто-то быстро пересекает парк под окнами, воробей сидит на карнизе, из оконных щелей насвистывает сквозняк и ни одного снегиря.

Уже март, зима застыла и никак не желает удаляться. Сегодня у меня суетной день – перед выходом надо сделать два звонка, потом нестись в разные концы города, время рассчитано по минутам. На том конце никто не берет трубку. Я стою у окна и злюсь: «Ну, давай, подходи, а то сорвешь все мои планы...» И вдруг... прямо на тонкой ветке липы, чуть наискосок от кухонного окна, недалеко от черепичной крыши особнячка-офиса долбит клювиком заиндевелую кору какая-то мелкая птица, кажется, у нее красная грудка. Я бросаю телефонную трубку с уже ответившим «алло». Бегу в комнату, ищу в шкафу театральный бинокль. В итоге хватаю фотоаппарат, рассматриваю птицу через объектив. Да, это снегирь. С красным теплым пухом на грудке. А немного дальше, на ясене, в мерзлой ржавой листве – еще один. Морозный ветер перебирает красные перышки на грудке. Снегирь, настоящий снегирь – красная ягодка колючей, инистой зимы. Я в таком восторге, впервые за эту зиму напеваю и от души улыбаюсь, мне так легко, так хорошо, ведь сегодня, наконец, случилось то, из-за чего я всю зиму мерзла у окна. И ведь была уверена, что увижу, дождусь снегирей.

Даже забыла, что я должна была делать сегодня, и важно ли это?

* * *

Мы не виделись давненько. И вот нечаянно встретились в метро. Вопрос, ответ. Характерная пудра разговоров знакомых, встретившихся в метро. Бессмысленный и бессодержательный набор любезностей.

– Что ты думаешь о птицах?

Он не удивился моему вопросу. А был, кажется, даже рад.

– В Глазове, где, как ты знаешь, живет моя бабушка, где я начинал учиться на филфаке, я работал в местной городской газетке и на телевидении. Девушки, которых было аж тридцать в моей группе, подарили мне на Новый год снегиря. Красненькая грудка, сам серый, бодрый, по клетке бойко прыгал. Я принес его домой. У меня было в тот день интервью в прямом эфире с местной ведьмой. Был теплый зимний день, оставлю, думаю, снегиря на балконе. Тепло, солнце светит, грядет оттепель перед рождественским морозцем. Оставил его на балконе, сам на бегу вопросы ведьме сочинял. Околдовала, проговорили мы с ней в два раза больше, чем положено, вот меня потом телевизионное начальство ругало. Она, ведьма эта, оказалась красивой, волосы гнедые пушистые, глаза рысьи, две книги по магии написала, рекламу незапланированную, запрещенную в прямой эфир дали. Ух.

Прихожу около полуночи домой, спать валюсь, едва раздеться себя заставил. Утром хвать на балкон – после ночного мороза на полу клетки трупик снегиря. А тут звонок с телевидения. Я им рассказываю, как из-за ведьмы снегирь замерз на балконе. А они – неси его к нам, мы о нем репортаж сделаем посмертно. Я птицу в платок завернул, на телевидение отнес. Он там в холодильнике у них лежал, ждал своей очереди на репортаж. Потом одна девица перепугалась. Полезла в морозилку за мороженым к рождеству... А почему ты спросила о птицах?

– Просто так, интересно.

– Может быть, как-нибудь встретимся, еще о птицах поговорим, я еще что-нибудь вспомню: о совенке, которого мои родители подобрали в лесу, принесли домой и сфотографировали, про дятла, который у бабушки в дупле антоновки жил. Может быть, встретимся…

– Может быть, ты звони…

Ласточки

…и он прошептал: «Ласточка моя».

Это должно было прозвучать очень нежно, а получилось слегка зловеще. И масс-культурно. Вдруг, мимо проплыли миллионы пар в самых разнообразных ситуациях, в тот момент, когда он называет ее ласточкой своей. И я оттолкнула его.

Нет, вру. Я не оттолкнула его. Я продолжала делать то, что и делала до слов «ласточка моя», только скрывая неприятный осадок и навернувшиеся слезы не то горечи, не то смирения.

Через полгода оказалось, что он не хотел меня обидеть. Сказал нежно, от души. И без всякой масс-культуры.

* * *

Семейка ласточек живет под крышей соседского дома. «Ласточки селятся под крышами добрых людей». Почему не поселились у нас? Не считают нас добрыми? Как они вообще разбираются, кто добрый, а кто нет?

– Пошли змея запускать, – зовет соседский внук.

Мы идем на поле, где уже убрали овес. Мальчишки расправляют крылышки целлофанового змея, бегут по непаханому полю вдвоем, за ними на тонких ниточках, неповоротливо дребезжа на ветру, вьется змей. Над полем мелькают ласточки. Их острые крылышки нагоняют тревогу. Они камнем падают и пролетают над самой землей.

– На-ка, беги теперь ты, – командует соседский внук, вручая мне нитку.

– Куда я побегу, я уже стара носиться как вы.

Он и его друг, сын архитектора, что отстроил себе особняк в «барском саду», смеются. Они меня старой не считают. Бодро распутывают нитки, кладут красно– фиолетового змея на землю, расправляют пластмассовые реечки и снова бегут по полю вдвоем, наблюдая, чтобы змей не запутался в проводах, бегут все быстрее и быстрее. А ласточки, испугавшись их, скрылись из виду. Испугался и дождь.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации