Текст книги "С. Михалков. Самый главный великан"

Александр Адабашьян[34]34
  Адабашьян Александр Артемович (р. 1945), кинораматург, писатель, художник, актер.


[Закрыть]

Я не могу сказать, что я очень близко был с ним знаком и имею право говорить о Сергее Владимировиче. Все мои суждения все равно будут основаны на том, что мне рассказывала Наталья Петровна Кончаловская, с которой я значительно больше общался, потому что мы с ней несколько книжек вместе сделали – я как художник, она как автор, в том числе поэму Фредерика Мистраля «Мирей» – первый перевод на русский язык.

В то время я служил в армии, поэтому в кино не был занят, и была возможность полтора месяца фактически безвылазно жить на даче на Николиной горе у Натальи Петровны. Ну и помимо того, что работали вместе, болтали на всякие посторонние темы. Она довольно много рассказывала о Сергее Владимировиче. У Льва Николаевича Толстого есть в «Войне и мире» три или четыре таких больших российских, русских фамилии: Болконские, Ростовы, Курагины – своеобразные архетипы. Болконские – это семья, живущая в тяжелом напряженном интеллектуальном труде, и взаимоотношения их тоже сложные, внешне очень холодные. На самом деле за этой холодностью скрывается напряженная духовная жизнь всего этого семейства. Ростовы – очень открытое, легкое, дружное, веселое семейство, не задающее себе сложных вопросов, но в поступках, в основном, не всегда логичных, всегда прямое и честное. Семья Курагиных – это своеобразный клан, где теплых, чувственных отношений друг с другом нет, но в нужный момент все они совершают поступки для пользы клана – такое, в общем, содружество, можно сказать.

И у Сергея Владимировича я обнаруживал такой конгломерат, не смесь, а именно конгломерат всего этого, то есть не перемешивающиеся между собой черты глав всех этих трех фамилий. Он мог быть государственным или общественным деятелем, практичным, быстро принимающим правильные деловые решения, стратегически рассчитывающим свои поступки, направляющим деятельность организации, которой он руководил. И с другой стороны – необычайная нежность в отношениях с членами семьи.

Он был членом партии, депутатом Верховного совета, но в то же время побывал в Греции на Афоне еще в советские времена и обнаружил, что греки потихонечку, естественным путем, выживают оттуда российское подворье. То есть они не пускали туда молодых русских монахов, ожидая, когда вымрет поколение, которое еще с досоветских времен существовало в монастыре, и таким образом этот монастырь перейдет к ним в руки.

Вернувшись в СССР, Михалков на самом высоком верху объяснил необходимость спасения монастыря. По просьбе московского Патриархата он обратился непосредственно к Брежневу. Михалков добился того, что на Афон поехала целая команда молодых монахов, и монастырь таким образом остался в российской юрисдикции. То есть поступок, совершенно никак не совместимый со статусом депутата Верховного совета, члена КПСС и так далее.

Ну и плюс совершенно потрясающее чувство юмора, такое легкое, замечательное, ситуационное. Мгновенная реакция. Разница в возрасте у нас была слишком большой для того, чтобы я мог общаться с ним наравне и иметь какое-то собственное о нем представление. Мне было тридцать, а ему – шестьдесят.

Даже когда мне предложили написать что-то в эту юбилейную книжку воспоминаний о нем, я сначала рьяно за это взялся, но потом обнаружил, что пересказываю чужие истории, и это похоже на плохой перевод с иностранного языка, на многочисленные воспоминания людей, которые один раз видели кого-то и потом пишут о своих встречах… Ну как сонмы друзей Высоцкого, или воспоминания человека, который один раз видел Чехова, ехал с ним в одном вагоне, и с тех пор пишет о нем.

Написать о себе, как о человеке, неоднократно беседовавшем с Сергеем Владимировичем Михалковым, было бы преувеличением. Как говорил Пушкин, «мы ленивы и нелюбопытны». При общении с личностью такого масштаба, а личность действительно потрясающая, многое из того немногого, что было, следовало бы записывать…

Помню, когда он уже не очень хорошо себя чувствовал и на дачу приезжал крайне редко, но иногда все-таки приезжал, он отправлялся гулять. И один раз я его сопровождал. Не помню уж, в каком контексте, но зашел разговор по поводу гимна. Он говорил, что его поносят за то, что он написал и первый гимн, и редакцию второго, и третий… При этом огромное количество людей пытались самостоятельно, по своей инициативе, писать варианты и присылать их, однако теперь очень многие из них яростно его за это критикуют. Я, к сожалению, не запомнил, хотя там были довольно известные имена. У Михалкова была идея переделать гимн полностью, даже был конкурс на музыку, который выиграл, если я не ошибаюсь, военный композитор и дирижер Петров. По каким-то причинам, мне не известным, эта идея была похоронена, хотя конкурс действительно был, участвовали в нем очень многие композиторы, которые впоследствии поносили и Хрущева, и всю советскую власть.

Михалков, в общем, не совершил ни одного поступка, после которого бы каялся и от которого отрекался, рассказывая, как его мучили и заставляли. Как-то умел он, прожив такую долгую жизнь, остаться при своих убеждениях и ни разу не совершить за это время каких-то резких движений… Уж можно было столько совершить… Огромное количество людей и за меньший срок совершили пять-шесть кульбитов, и в данный момент флюгер их повернут в необходимую сторону. А в линии его жизни никаких крутых поворотов не было. Он самому себе не изменил.

Очень жалею, что упустил возможность более тесного общения с ним, но упущенного, к сожалению, не воротишь.

Записал Виталий Максимов

Илья Глазунов[35]35
  Глазунов Илья Сергеевич (р. 1930) – художник-живописец, основатель и ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества, Народный художник СССР.


[Закрыть]

Я многим обязан в своей жизни художника и гражданина великому в своей многогранности талантливой души Сергею Владимировичу Михалкову.

Это было давно, в 1958 году, когда мой приятель, тогда студент консерватории Андрон Михалков-Кончаловский познакомил меня со своим знаменитым отцом, секретарем Союза писателей СССР, автором гимна СССР, стихотворения о дяде Степе, высоким и красивым человеком из рода бояр Михалковых.

После моей, студента из Ленинграда, первой триумфальной выставки в Москве, после получения гран-при на международном конкурсе молодых художников и студентов в Праге, я был допущен к защите диплома, но в результате получил назначение учителем черчения в начале в Ижевск, а потом в Иваново, где тоже оказался не нужен. Из моего родного и столь любимого мною Петрограда я был изгнан и, благодаря новым московским друзьям, ютился в кладовке за кухней в большой коммунальной квартире. Кладовка была два метра на два. Открыв дверь, в нее шагнул могучий и высокий Сергей Владимирович и сказал: «Да, нечего говорить, умеют у нас разделаться с талантливым человеком, когда хотят!» Глядя на койку из алюминиевых трубок и газеты, постеленные на полу, спросил: «А на что живешь и где работаешь? Я был на твоей выставке в ЦДРИ, в очереди не стоял – я член ЦДРИ, а работы мне понравились. Ты – человек дерзкого таланта».

Я и моя жена, которой было тогда чуть больше двадцати лет, восторженно смотрели на Сергея Владимировича. Нина ответила: «Ильюша работает грузчиком и нанимается в бойлерную. Говорят, комнату дадут, как общежитие». Михалков сказал: «Я постараюсь помочь тебе, Илья, хоть это будет очень трудно»… Так прошла моя первая встреча с великим Сергеем Михалковым, которого я называл и называю моим Благодетелем.

По прихоти судьбы дом, где мы жили в чулане за кухней на седьмом этаже, был в нескольких шагах от дома Михалковых, его подъезд выходил на знаменитый старинный особняк, где по преданию Наташа Ростова приказывала снимать свое имущество с подвод, чтобы положить туда раненых. В квартире Сергея Владимировича меня потрясли картины Сурикова и Кончаловского, а также мраморный бюст работы Коненкова, так похожий на супругу Благодетеля Наталью Петровну Кончаловскую, внучку моего кумира В.И.Сурикова. Целуя ей руку, я заметил на ее столе много гравюр старой Москвы. «Я работаю над книгой «Москва– наша древняя столица», – пояснила интеллигентная и красивая Наталья Петровна. А за ней в комнате я увидел юношу с выразительными глазами на благородном лице. Это был Никита Михалков, к которому должна была прийти учительница испанского языка.

В кабинете Сергея Владимировича неустанно звонил телефон, и он разговаривал с разными людьми, как я потом понял, с большими начальниками, и с другом Мишей договаривался о поездке на охоту. На стенах висели старые фотографии родственников Сергея Владимировича – Глебовых. Какой-то Союз писателей из братской республики подарил, очевидно, в день юбилея, вышитый восточный ковер с портретом знаменитого и чтимого русского писателя Михалкова. К нему пришел молодой черный как смоль, с доброй улыбкой, детский писатель Толя Алексин по «важному делу», как сказал он, тоже протеже Благодетеля.

Во время новогоднего бала, танцуя с Екатериной Фурцевой, министром культуры СССР, Сергей Владимирович попросил помочь «опальному молодому художнику из Ленинграда». Прошел год с нашей судьбоносной для меня встречи с С.В. Михалковым, и я получил однокомнатную квартиру в целых восемнадцать квадратных метров в блочном доме на первом этаже у площади Ромена Роллана…

Более тридцати лет мне выпало счастье общаться со столь дорогим моему сердцу Сергеем Владимировичем Михалковым. Мы с ним бывали в разных городах, с разными людьми и в разных ситуациях. Меня поражало в нем волевое умение действовать в той или иной ситуации, никогда не изменяя себе и своему желанию творить добро окружающим его людям. Он был очень раним, как все талантливые люди, но тщательно умел скрывать это, и поэтому многие видели в нем только государственного преуспевающего литератора, не подвластного законам окружающей нас суровой и безжалостной жизни.

За все эти десятилетия я, общаясь с моим великим другом, не переставал восхищаться ясностью его ума, умением принимать правильные решения, порою в очень сложных политических и жизненных ситуациях, и никогда Сергею Владимировичу не изменяло чувство юмора и доброты. Он уцелел в сталинскую эпоху – его семь раз принимал сам товарищ Сталин. И как мне рассказывали, будучи приглашенным на один из кремлевских приемов Н.С.Хрущевым, он взял с собой сына Никиту и шутливо представил генсеку: «А вот еще один Никита Сергеевич».

Для меня всегда было загадкой, как С.В. Михалков, представитель старинной дворянской фамилии, сумел завоевать положение на несокрушимой высоте в советском обществе. Мне запомнилось высказывание его Святейшества патриарха Алексия II, что он благодарит Господа, который вразумил его найти слова для общения с власть предержащими. Это же умение меня всегда восхищало и в Сергее Владимировиче.

Когда во времена Л.И. Брежнева разрушалась наша древняя столица Москва под лозунгом «Превратим Москву в образцовый коммунистический город», я вместе с другими представителями нашей общественности чуть не в рукопашную бились за охрану памятников истории и культуры. Мы сделали большого размера альбом с документальными фотографиями взорванных и обреченных на гибель памятников русской культуры. Сергей Владимирович передал его Л.И. Брежневу. Тотальный погром Москвы был приостановлен, и, более того, было создано Всероссийское общество по охране памятников и культуры (ВООПИК), существующее и по сей день. «Ну, вот видишь, правда восторжествовала, – сказал Михалков. – А помнишь, как Хрущев публично разорвал переданное мной твое письмо об охране памятников нашей культуры».

В суровое время атеизма С.В. Михалков старался помочь русской православной церкви. Я просил его, как всегда ожидая помощи Благодетеля, вступиться за судьбу Данилова монастыря, где была детская колония. С.В. Михалков тут же стал звонить министру внутренних дел Щелокову. Колонию выселили, Данилов монастырь стали реставрировать. В 1983 г. он был возвращен Русской Православной Церкви.

В Ново-Спасском монастыре, расположенном на берегу Москва-реки и являющемся вершиной мирового зодчества, Спаса-Преображенский храм был превращен советской властью в архив НКВД, а усыпальница бояр Романовых – в медвытрезвитель. На территории монастыря разместилась также мебельная фабрика. Когда я привел туда Сергея Владимировича, он был возмущен мерзостью запустения и принял активное участие в выселении всех этих «учреждений» и начале реставрации. К сожалению, эта деятельность Сергея Владимировича многим не известна.

Однажды Сергей Владимирович мне сказал: «Ты заикаешься, когда нервничаешь. И я заикаюсь. Давай поедем в Харьков к гениальному врачу K.M. Дубровскому. Он был до посадки любимым учеником Бехтерева, который называл его надеждой русской науки. Он излечивает людей от заикания, курения, алкоголизма и других нервных болезней».

Мы были с Сергеем Владимировичем в Харькове, и этот гениальный врач произвел на него огромное впечатление. «Ему надо помочь, как он помогает людям», – сказал Михалков. K.M. Дубровский был приглашен в Москву, о нем стали писать в газетах.

Сколько добрых великих и малых дел свершил в своей жизни этот удивительный человек, тайна души которого для меня так и осталась тайной, несмотря на его кажущуюся доступность и легкость в общении со всеми людьми, которые встречались на его сложном жизненном пути!

Я всегда чтил и, пока жив, буду чтить моего Благодетеля, великого гражданина России, несущего добро людям и своей жизнью явившего пример гражданского служения.

Как нам не хватает таких людей сегодня, в наше безучастное, эгоистическое время!

Вечная память дорогому Сергею Владимировичу Михалкову – человеку-эпохе.

Юрий Варшавский[36]36
  Варшавский Юрий Викторович (р. 1939) – доктор медицинских наук, профессор.


[Закрыть]

Дружили с Сергеем Владимировичем мои старики[37]37
  Отец Ю.В. Варшавского – основоположник отечественной гомеопатической науки, профессор В.И. Варшавский.


[Закрыть].

Во-первых он был очень талантливый человек. Очень. Во всем. У нас был друг семьи Барн, Лёка его звали. Сценарист, драматург. Он делал какую-то четырехчастевку для детей, мультфильм, и она должна была быть рифмованной. Ни у кого ничего не получалось. Мой отец ему сказал: «Позвони Сергею Владимировичу. Он профессионал». Пришел Сергей Владимирович, посмотрел общий сценарий и говорит: «У т-тебя кабинет есть?». – «Есть». – «Чай будут давать?» Он сидел весь день, к вечеру принес. По-моему, только в трех или четырех местах они поменяли рифмы. Все было в десятку. Профессионал! Спросил: «А с-сколько заплатят?» Лёка говорит: «Ну, у нас потолок такой-то такой-то, а если выше, учитывая все ваши регалии, надо идти к начальству». – «П-пойду к начальству».

Человек с колоссальным юмором. Сводя его личность и время…

У товарища Сталина были своеобразные привычки. Как ни странно, ему нравилось, чтобы в каждой сфере, скажем так, народного хозяйства были плейбои. И они были. Им все разрешалось. В литературе это были Михалков, Симонов. Им позволялось иметь конюшни, иностранные машины, эпатажных дам. У Сергея Владимировича была масса дам за его жизнь. Юля последняя.

Михалков был находчивый безумно! Вы знаете, что Аркадий Вайнер был в свое время, еще до того, как стал профессиональным писателем, сотрудником уголовного розыска. Однажды он звонит и говорит: «Сергей Владимирович, извините, что беспокою. Нам нужно, чтобы вы приехали, дали некоторые разъяснения». – «А что случилось?» – «Спекулянты продавали косметику, всякие вещи». – «А я тут при чем?» – «Ну как же, нам известно, что вы взяли целую коробку «Шанели»». – «Какую еще шинель? Я штатский!» – рявкнул Михалков. Моментальная реакция!

Он был человек очень лукавый. Вообще, это свойство интеллигенции тех лет. Наша семья до этой квартиры жила в первом доме литераторов на улице Фурманова. Соседи по этажу – Габрилович, Финн. Квартира в квартиру – Долматовский. Над нами была квартира Булгакова. Я прекрасно помню Елену Сергеевну, она дружила с моими родителями. Еще выше этажом – Алексей Михайлович Файко, драматург, в основном делал пьесы для Бабановой – «Озеро Лю», «Человек с портфелем». В следующем подъезде жил начинающий Нагибин. На втором этаже жил человек, который тридцать лет возглавлял «Американ пресс» в России – Шапиро. Лев Никулин. Александр Жаров.

Пятого марта 1953 года я спускаюсь по лестнице, иду в школу. Вижу, что поднимается Сергей Владимирович. «Доброе, Сергей Владимирович», – говорю я. «Доброе утро, Юрочка», – отвечает Сергей Владимирович. «Слышали, товарищ Сталин умер?» – говорю я. «Слышал…» Мы поравнялись, я прислонился к стене. Он смотрит на меня и говорит: «Ты девочек обижаешь?» – «Ну что вы, Сергей Владимирович!» – отвечаю. «Напрасно!» – сказал Михалков и пошел дальше.

Он все понимал. В это время, когда вся страна рыдала…

Последние годы мы часто встречались на даче. Он очень любил, чтоб я сидел рядом с ним. За столом говорили о том, что происходит в стране, о воровстве… А Михалков молчит и только поворачивает к говорящему голову. Я тихонько спрашиваю: «Сергей Владимирович, а почему вы не участвуете в разговоре?» Он на меня посмотрел внимательно и сказал: «Юрочка, я с возрастом хуже вижу и слышу». Класс!

Мне рассказывали, что он приехал куда-то по приглашению, как детский писатель. Вышел на сцену. С чего начать? «Друзья, я дурная фигура для вас. В Советском Союзе детская литература – это удел евреев. Маршак, Барто, Заходер… А я русский человек»… И все, аудитория завоевана!

Потрясающая сцена. Мне тогда было лет 14. Никите лет 7, а может и меньше. Сергей Владимирович всегда любил красивые вещи – одежду, обстановку… Покупал их в дом. И вот купил шкаф карельской березы. Сидит Никита и вырезает ножиком на боковой стенке шкафа: НИКИТА. Вдруг в отражении полированной стенки – тень отца. С чашкой. Никита притих. Сергей Владимирович посмотрел и сказал: «Н-никита, это мой шкаф. Вырезай СЕРЕЖА».

В принципе, я ни разу не слышал, чтобы он кому-то делал плохо. Он мог не вмешиваться – это да. Будучи секретарем Союза писателей, кому-то в чем-то отказывал, но не давил никого. Было два человека, которые могли пробить что-то, что никому не удавалось. Он был второй. Первый – Симонов. Когда он входил куда и к кому угодно, он получал все, что ему было нужно. Тогда, конечно, было поколение другое: война, «Жди меня». Ну и харизма, конечно, с элементом актерства. Не случайно же ребята такими получились. Связи связями, а гены генами. Михалков красивый человек был. Очень остроумный. Когда компания собиралась, он был украшением. Талантливый.

Когда он узнал, что у меня внук родился, они с Юлей собрали мешок книжек! Вот его уже нет, а еще многие поколения будут его читать. А казалось бы, все написано в советское время. Когда ничего нельзя было. А сейчас все можно, а ничего нет. Загадка для меня. Политическая. Можно все. Но – нет!

Была у моих родителей и их друзей такая традиция: раз в две недели семьями ходили обедать в ВТО. Сидим за большим столом. Обязательно присаживался к нам человек, его звали Борода, директор ресторана ВТО. А во время НЭПа он был директором, а может быть и хозяином, «Яра» в Гнездниковском. Посидит немножко, чаек попьет… Вот мы сидим – я с родителями, Александр Семенович Менакер, Мария Владимировна Миронова, Андрюша. По-моему Сергей Владимирович был с Никитой. Мария Владимировна кокетничает, повернулась к Сергею Владимировичу и говорит: «Сережа, посмотри, какие мне Саша купил сережки с изумрудами, под цвет моих глаз!» – Она зеленоглазая была. Сережа посмотрел. «Маша, а Саша не мог тебе купить добрые глаза?». Она не обиделась, ведь они были знакомы двадцать лет.

Все замечал. Умный. Или молчал, или отшучивался. Лукавство – это чисто русское слово. И свойство российской, советской интеллигенции.

Папа, мама и я поехали гулять в Переделкино. Поселок был тогда не такой, как сейчас, – заросший, весь в зелени, как теперь километров за восемьдесят от Москвы. Мама водила машину, и мы выезжали за город. Гуляем. И тут навстречу идет Корней Иванович Чуковский. «Ой, доктор, как я рад вас видеть! Немедленно ко мне, будем чай пить!» – очень любил гостей. По дороге еще кого-то захватили. Когда пришли, там уже кто-то сидел. В саду огромный стол из толстых досок. Два самовара. А публика разношерстная, общего разговора не получается. Тогда Корней Иванович говорит: «У меня есть предложение. Пусть каждый из нас расскажет, что он хотя бы один раз в жизни украл». Все съежились, но он первый рассказал безумно смешную историю, все хохотали. Языки развязались, каждый хотел рассказать, перебивали друг друга. Вот уже вечер, луна поднялась. Стоит Корней Иванович у калитки, мама моя обнимает его, целует: «Спасибо, Корней Иванович, какой чудесный вечер!» Он говорит: «Ну, видите, Дусенька, а то бы об Солженицыне весь вечер говорили…» Вот это лукавство. И вот такой же был Сергей Владимирович. Он или молчал, или отшучивался.

Он скрывал свое дворянство, но, конечно, все знали. В КГБ знали. Его дворянство в крови чувствовалось. Он породистый был мужик. Не просто внешне.

Я помню, как Сергей Владимирович с моим отцом послали поздравительную телеграмму Дыховичному– старшему[38]38
  Дыховичный Владимир Абрамович (1911–1963) – драматург, сатирик, поэт, артист.


[Закрыть], дяде Володе. Кстати, Дыховичный с Михалковым были похожи, оба хулиганы. Только Сергей Владимирович был более сдержанным. У Дыховичного масса спектаклей шла по всему Союзу, и в день собственного рождения он должен был присутствовать на каком-то там сотом или трехсотом спектакле в Тюмени что ли. Отец и Сергей Владимирович послали телеграмму: «В связи со славным юбилеем ходатайствуем перед соответствующими органами о переименовании города Владимира в город Владимир Абрамович». Дошла телеграмма.

В Михалкове было все. Дыховичный был более лихой, а Михалков более сдержанный. Но Дыховичный был свободным художником. А Михалков… Депутат, секретарь Союза писателей ну и так далее. Ему мундир не позволял.

Казалось бы, давили. А песни пела вся страна. Сейчас такие песни редко пишут. Иногда. Есть несколько композиторов, которые пишут хорошие вещи. Но такого количества – Соловьев-Седой, Дунаевский, Блантер… Это очень серьезная тема. При страхе, при рамках, при том, что они все понимали…

Записала Светлана Младова