Текст книги "Тверские перекрёстки. Проза. Выпуск 6"

Как вы там поживаете?

– Ну, наконец-то, уже целую неделю тебя не слышал.

– Два дня? Не может быть.

– Ну-у-у, какие претензии. Просто время тянется… Скучаю.

– Спасибо за совет. С утра до поздней ночи именно «чем-нибудь и занимаюсь».

– Я не обижаюсь…

– Ты улетела, ничего не сказав, прямо 31-го, в самый Новый Год… А я, бегаю, ищу ёлку…

– Я так орал, прямо в проклятое, звёздное небо… мне даже жить расхотелось…

– Всё, всё… конечно, знаешь… Ну, хочется же, чтобы ещё раз пожалела…

– Ну, ла-а-адно. Как там мама с папой поживают? Папа так и живет, отдельно от вас? Жа-а-аль…

– Зайка, ты не спросила, нельзя ли мне к вам? Я там, в маленькой комнатке… Спросила?! Умница ты моя, хоро… Нельзя? Понятно…

– Да, всё нормально… Только и делаю, что ем… Не болею…

– Грустно, конечно, но раньше хуже было…

– Теперь-то я знаю, что ты жива, что не одна, что тебе хорошо…

– Первый раз (после этого) услышал твой голос… просто обезумел от счастья. Ты не представляешь, какой у тебя голос… Моя мама говорила, что такому голосу ангелы позавидуют.

– А не могут тебя… ну, хотя бы, на один день отпустить?

– Ну ладно, ладно.

– Сойдёшь тут с ума. Пережить такое…

– Знаешь, что… на тебя бы посмотреть, если б ты одна осталась, а я…

– Ой, конечно, не виновата… прости-и-и…

– Да, за всё… за то, что был груб, что спорил с тобой по всякой ерунде, даже до слёз доводил…

– Как вспомню твои глаза, заплаканные, беспомощные… Маленькие, хорошенькие ладошки твои вытирают обильные слёзы, и, вот уже нет обиды, взгляд становится спокойным, тёплым, детским…

– Я тихо говорю потому, что на меня уже косо поглядывают. Ведь кроме меня, тебя никто не слышит. Наверное, думают, что я сбрендил, что это я сам с собой разговариваю… А если и так, то это наше с тобой дело. Главное: ты жива, любишь меня и ждёшь, значит, в моей жизни есть смысл, я могу терпеть… есть надежда, и вера в будущую встречу.

– Когда ты… умерла, изменилось всё… Изменилась значимость понятий, событий, предметов… Наша с тобой планета стала только моей… пустой и ненужной… Стало холодно, темно… День, за днём, месяц, за месяцем, скитаясь в этом холоде и темноте, я корчился от боли, задыхался от слёз, натыкаясь на беспощадно острые осколки воспоминаний… и, вдруг, твой голос. Я услышал его совершенно отчётливо, так же, как и сейчас, словно ты стоишь за моей спиной…

– Зовут?

– Ну, иди, мой Ангел, иди. Поклонись, Господу, его Пречистой Матушке, всём Святым, всем нашим…

– Вот бы увидеть… как вы там поживаете…

Владимир Юринов
г. Андреаполь

В прошлом лётчик-истребитель, ныне тренер по фехтованию детской спортивной школы, писатель, поэт, бард, член Союза писателей России, автор нескольких книг поэзии и прозы.

Ветка

Будильник мелодично закурлыкал, и Алексеич тут же откинул одеяло и сел, опустив ноги на пол. За окном стояла глухая непроглядная темень. Жена вздохнула и перевернулась на другой бок.

– Спи-спи… – пробормотал Алексеич, поднялся и, мягко ступая, вышел из спальни, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Свет в ванной показался ему слишком ярким, и зубы Алексеич чистил, практически не открывая глаза. В голове вяло ворочались обычные для такой рани, необязательные спросонные мысли.

Завтракать он не стал, только выпил мелкими глотками стакан кипячёной воды, налив его из стоявшего на столе кувшина.

Рюкзак был собран ещё с вечера. Алексеич лишь уложил в него, достав из холодильника, пластиковый контейнер с бутербродами, заботливо приготовленными женой, да плоскую мини-фляжечку с коньяком – универсальное средство от малых печалей и простуд. Потом он включил электрочайник, сходил на балкон за висевшей там со вчерашнего дня «камуфляжкой» и принялся неторопливо одеваться.

Щёлкнул, отключившись, чайник. Алексеич залил термос, сунул его в рюкзак, обулся, тщательно зашнуровав высокие охотничьи ботинки, подхватил чехол с ружьём и, озабоченно похлопав себя по карманам, вышел из квартиры…

Машину ждать практически не пришлось. «Газель» вынырнула из-за угла минута в минуту и плавно затормозила напротив фонаря, под которым стоял Алексеич. Войдя в салон, он коротко поздоровался и, не без труда пробравшись по заваленному охотничьим снаряжением салону, уселся на своё место. Ехали по большей части молча – многие ещё окончательно не проснулись и, пользуясь относительно ровной дорогой, досматривали зыбкие предутренние сны. Никто не курил: мужики все были опытные, так сказать, проверенные в боях, все знали, что перед охотой – никакого спиртного, никаких сигарет, никаких мятных конфет, и уж тем более, не приведи господи, никаких лосьонов или там кремов после бритья.

До места добрались, когда едва начало светать. Лес стоял тёмный, молчаливый, росный.

По приезде долго не раскачивались, впрочем, и суеты особой тоже не было – все всё знали, поэтому по местам расходились быстро, делово, лишь изредка перебрасываясь негромкими короткими фразами.

Алексеич уверенно вышел на свой номер и, выбрав себе в качестве прикрытия толстую вековечную сосну, огляделся. В обе стороны от его схрона уходила широкая просека: старая, с мокрыми чёрными пятнами истлевших пней и редкой, уже изрядно пожелтевшей, берёзовой порослью. Нетронутая высокая трава на прогалине – порыжевшая, отяжелевшая, осенняя – обильно искрилась крупными каплями росы. Справа, метрах в двухстах, там, где просека упиралась в еловую болотистую низину, размыто мутнела приземистая стена тумана.

Алексеич не торопясь зарядил ружьё и, прислонившись плечом к тёмно-коричневой шершавой коре, приготовился терпеливо ждать. Ветра не было, птицы ещё тоже не проснулись, и в лесу стояла глухая ватная тишина.

Минут через тридцать где-то далеко, на пределе слышимости, коротко пролаяла собака. Тонко посвистывая, промелькнула рассыпчатая стайка белоголовых синиц.

Ещё примерно через четверть часа недалеко за просекой заорала сойка; голос её – хриплый, вызывающе громкий, раскатистый – показался Алексеичу совершенно неуместным в сосредоточенно-задумчивой, чуть ли не библиотечной, лесной тиши. Вскоре объявилась и сама хозяйка скандального голоса – крупная, пёстрая, нахальная, – суетливо маша крыльями, пересекла открытое пространство и тут же затерялась в кронах неподвижных, словно театральные декорации, сосен.

А потом на просеку вышли лоси. Их было четверо: здоровенная матёрая лосиха с маленьким лосёнком и две тёлки-прошлогодки. Звери вели себя настороженно, сразу было видно, что они не просто гуляют или мирно пасутся, они явно чувствовали опасность, это было заметно и по нервному пряданию ушей, и по напряжённо вытянутым шеям животных. Лосёнок, тот и вовсе был откровенно напуган: он, низко опустив голову, жался к задним ногам матери, а его большие, почти заячьи уши не торчали, по обыкновению, любопытными локаторами в стороны, а были плотно прижаты к холке.

Алексеич вдруг поймал себя на том, что откровенно любуется этими действительно очень красивыми грациозными животными и не испытывает никакого желания непоправимо разрушить представшую пред ним идиллию грохотом, пороховой вонью, кровью и наконец смертью. Впрочем, голова его думала одно, а руки и всё тело тем временем привычно делали своё дело: он беззвучно взвёл курки и стал медленно, очень медленно поднимать ружьё, одновременно перенося центр тяжести на левую ногу. Он ощутил что-то узкое и твёрдое под подошвой и, скосив глаза вниз, увидел под ногой тонкую сухую ветку. Он думал лишь секунду, а затем резко нажал на неё ботинком. Ветка хрустнула. Лосей как будто сдуло с просеки сильным порывом ветра. Коротко прошуршали заросли небольшого ельничка на той стороне, и вновь всё стихло, замерло, успокоилось.

Алексеич заметил, что держит полные лёгкие воздуха и длинно и вольно выдохнул. Потом ещё раз глубоко вздохнул. И снова выдохнул. А потом принялся неторопливо разряжать ружьё, испытывая при этом странное чувство облегчения – не такое, какое бывает, когда счастливо избежишь какой-либо напасти, а такое, какое случается, когда наконец закончишь долгое, неприятное тебе дело, которым ты занимался то ли по принуждению, то ли, наоборот, по собственному глупому и недальновидному почину.

Послышались тяжёлые торопливые шаги. Вдоль просеки с соседнего номера к нему спешил Гоша Хохлов.

– Ну?!.. Ты что?!.. Упустил?!.. – подбежавший Хохлов был красен и явно зол, широкое мясистое лице его блестело от пота. – Чего не стрелял?! Дистанция убойная! Обоих тёлок мог положить!

Алексеич виновато развёл руками.

– Ветка под ногой, понимаешь… Хрустнула, ну и… Шарахнулись, как их и не было.

– Эх ты, растыка! Ветка! Их же теперь хрен достанешь!.. Блин, столько мяса! Столько мяса ушло!.. Разве что на следующей просеке перехватить? Да куда там! Эх!.. – Гоша сбил шапку на затылок и, поудобнее перехватив свой дорогущий навороченный «ремингтон», кинулся наискосок через просеку, оставляя за собой след из поломанных стеблей почерневшего иван-чая.

– Что тебе, мяса мало?! Голодаешь?! Или семье жрать нечего?! – крикнул ему вслед Алексеич.

Нет, конечно же, не крикнул. Хотел крикнуть, но не крикнул. А что толку кричать? Что-нибудь изменится от этого? Что-то кому-то объяснишь или кого-нибудь переубедишь? Вот то-то и оно. Он вспомнил как в прошлом году, примерно в это же время, под одобрительные возгласы своих друзей-охотников сам азартно и умело свежевал только что заваленного могучего четырёхсоткилограммового быка. Острейший золингеновский нож с трудом справлялся с толстой лосиной кожей. Она скрипела и нехотя раздавалась в стороны, открывая под собой белёсый подкожный жир и влажную нежно-розовую мякоть. Алексеич чуть ли не воочию увидел перед собой эту картину: неестественно неподвижное мёртвое тело лося, и обильные тёмно-красные брызги вокруг – на мокрой жесткошёрстой бурой шкуре, на затоптанной пожухлой траве, на кургузых носах своих крепких охотничьих ботинок. Он, кажется, даже ощутил ноздрями густой парной запах свежей крови, и его малость замутило от этого. Алексеич поспешно достал из кармана фляжку с коньяком и, отвинтив тугую крышечку, сделал несколько торопливых глотков…

Что же случилось с ним в последнее время? Что произошло с ним такого, что прежняя забава, хобби, неизбежно доставлявшее ему если уж и не радость, то как минимум самоуспокоение, некую весомую мужскую основательность, вдруг перестало быть забавой, превратилось в не очень приятную, но неизбежную повинность, типа регулярной уплаты налогов? Что изменилось у него за этот год? Что на него так подействовало? Ну, внучка родилась. Это после четырёх подряд внуков. Младший сын порадовал, подарив-таки на пару с невесткой лапочку Соню. Софью Петровну. Софию… Ну, пёс умер. Любимец всей семьи умница Фрай. Шестнадцать лет верой и правдой. Трудно уходил. Болел. Намучились они с ним напоследок… Что ещё? Ну, на Алтай с женой съездили. Двадцать лет собирались – всё никак: то одно, то другое. А тут вдруг – с бухты-барахты, ничего не планируя, не готовясь, схватили горящую путёвку – и вперёд. Две недели волшебных гор, хрустальных рек и девственных лесов. Две недели счастья… Вот такой год. Радостный, горький, разный. И, как уже давно повелось, скоротечный. Но ведь что-то случилось с ним в этот год, что-то произошло, что-то породило в нём это чувство, это ощущение: осознание какого-то внезапного просветления, обретения чего-то нового – важного, несиюминутного; ощущение того, что ты незаметно для себя и для окружающих быстро и необратимо повзрослел. Чувство это было для него не новым. Он уже испытывал его. Первый раз – тогда, после Афгана, после госпиталя, когда приехал домой с дешёвенькой алюминиевой тростью и медалькой «За боевые заслуги». Он припёрся тогда на вечер встречи выпускников и с каким-то отстранённым любопытством наблюдал за своими добросовестно веселящимися сверстниками: показательно самоуверенными, показательно громко ржущими, нелепо дёргающимися под суперпопулярный тогда «Бони-Эм». Его наперебой приглашали танцевать одноклассницы – весёлые, умело накрашенные, за эти годы дозревшие и удивительно похорошевшие, а он всё отнекивался и отшучивался, ссылаясь на своё простреленное колено… А второй раз он испытал это чувство шесть лет назад, в тот страшный январь, когда в течение нескольких дней похоронил и мать, и отца. Тогда это чувство, чувство внезапного повзросления, обрушилось на него вместе с ощущением горького сиротства, ощущением предельной оголённости, непоправимой, а потому уже окончательной незащищённости от неизбежного, невообразимо равнодушного, ледяного сквознячного ветра, неостановимо дующего от Великой Бездны…

Он вышел к машине минут за десять до назначенного времени отъезда, нарочно сделав большой крюк по задумчивому, прощально-нарядному осеннему лесу. Он специально не торопился, дабы ничего не объяснять и не выслушивать неизбежные в подобных случаях, вроде бы дружеские, но тем не менее всегда достаточно едкие подколки. Впрочем, совсем избежать подначек, разумеется, не удалось.

– О! – заметив его, ощерил золотозубый рот уже успевший основательно поддать Кондратюк. – А вот и наш чемпион по стрельбе! Что, Алексеич, стар стал, нюх потерял?

– Акела промахнулся!.. – тут же откликнулся неисправимый трепач Петюня, загружая в «Газель» рюкзак со своим охотничьим барахлом. – Алексеич, хочешь не хочешь, а с тебя штраф – по литру на лицо, не меньше. Так сказать, за морально-материальный ущерб. Ежели что, я предпочитаю «Пять озёр», ты знаешь.

– Закройся, Петюня! – беззлобно осадил балабола егерь Сергеич. – Если с тебя за все твои промахи получить, то можно винно-водочный магазин открыть, на год торговли хватит. Только ведь хрен с тебя что возьмёшь! – он подошёл к Алексеичу и похлопал его по плечу. – Не расстраивайся, Алексеич, с кем не бывает.

– Да я и не расстраиваюсь, – пожал плечами Алексеич. – Было бы чего. Сезон только начался, вся зима впереди.

– И то верно… – кивнул Сергеич.

Они залезли в «Газель» и сели рядом, поставив чехлы с ружьями между ног.

– А это для чего? – егерь кивнул на роскошную, всю унизанную тяжёлыми кистями глянцевых сочно-красных ягод, ветку рябины, которую по дороге к машине сорвал Алексеич.

Алексеич снова пожал плечами.

– Да так, ни для чего. Сорвал. Красиво.

– Настойку сделай! – тут же вновь встрял в разговор неугомонный Петюня. – На водке. От простуды – верное средство.

– На коньяке лучше, – отозвался сидящий через проход многоопытный Игорь Константинович. – Холестерин снижает. Только понемногу надо. По полрюмки в день, не больше, а то расслабить может… – он подумал, пожевал губами и добавил: – И при язве нельзя.

Разговор подхватили. Тема оказалась благодатная: настойки, наливки – рецепты, способы приготовления, показания к применению. Каждый имел что сказать, чем поделиться. Алексеич, погружённый в свои мысли, в беседе участия не принимал. Он молча смотрел в окно на пробегающие мимо городские окраины: унылые, серо-осенние, по российской традиции грязноватые…

Так что же случилось с ним за этот год такого, что заставило сегодня не нажать на курок, пойти против своих, ещё совсем недавно столь радовавших его душу, здоровых охотничьих инстинктов, против неписанных законов корпоративной этики, против пусть несколько меркантильных, но, опять же, ещё совсем недавно столь понятных ему интересов своих друзей-товарищей-коллег? (Которые, впрочем, если предельно честно разобраться, никакие не товарищи и уж тем более не друзья. Да и коллеги – так себе, с очень большой натяжкой. Просто обыкновенная компашка по случаю – это, пожалуй, будет точнее всего. Может быть, безжалостней, но точнее). Так что же всё-таки с ним произошло? Он что, стал сентиментальнее, жалостливее? Или, как раз наоборот, эгоистичнее? Что за незнакомый ему ранее иррациональный альтруизм заставил его нынче наступить на столь вовремя подвернувшуюся под ногу ветку? А может, он, и вправду, в очередной раз поумнел? Вот так, нежданно-негаданно, на седьмом десятке… Он размышлял над этим всю дорогу, и лишь когда «Газель» запетляла по узким городским улицам, то и дело тормозя на светофорах или для того, чтобы выпустить из своего прокуренного нутра очередного зверобоя-добытчика, он смог сформулировать для себя некий, почти удовлетворивший его, ответ. Скорее всего, он просто-напросто стал сильнее ценить жизнь. Жизнь во всех её проявлениях. И соответственно, стал ещё больше ненавидеть смерть…

Жена, как обычно, встретила его в прихожей.

– Ну что? Как?

– Пусто, – отмахнулся он и вместе с рюкзаком вручил ей рябиновую ветку. – На. Это тебе. Вместо добычи. Считай, что цветы. Поставь куда-нибудь.

– Красиво! – оценила жена, принимая «цветы». – Нет, правда, очень красиво!.. Давненько ты мне цветов не дарил. А что, есть повод?

– Повод? – Алексеич на мгновенье задумался. – Пожалуй, есть. Да точно, есть! Хороший повод. И даже отличный!.. Человек родился. Хомо сапиенс…

Кто живёт в розетке
(из книги «Динка и Тимка)

– Ты что делаешь, паршивец! – папа, вскочив с дивана, рывком оттащил Тимку от розетки. Из розетки торчал гвоздь. – Ты куда гвозди суёшь?! Ты что, не знаешь, в розетку ничего совать нельзя!

– Посему? – тут же с интересом спросил Тимка.

– Да потому!.. – папа медленно приходил в себя. – Потому что там ток живёт.

– Кто?!

– Ток. Зверь такой… Невидимый. Сунешь в розетку палец, а он тебя за этот палец ка-ак цапнет!

Глаза Тимки округлились.

– Плям до клови?

– Хуже, – папа покачал головой. – У него вместо зубов такие… шипы огненные. Он тебя за палец куснёт, а шипы эти до самых пяток твоих достанут.

Тимка хмыкнул.

– Неплавда. Так не бывает.

– Ещё как бывает!.. Не веришь?

Тимка отрицательно покрутил головой.

– А я тебе сейчас покажу! – пообещал папа. – Что это у тебя? Ещё один гвоздь? А ну-ка, дай сюда. Сейчас я тебе этого зверя продемонстрирую! Так сказать, во всей красе!

– Ого! – сказала Динка, она уже с минуту стояла в дверях, прибежав на шум. – Мне ты никакого зверя в розетке что-то не показывал.

– Да ты и так как-то сразу всё поняла, – пожал плечами папа. – Один раз тебе объяснил – и всё. А этот гражданин, как видишь, сомневается. Не могу же я отцовский авторитет уронить. Придётся показывать… Кстати, у тебя фольги кусочек найдётся?

– От шоколадки подойдёт? – уточнила Динка.

– То, что надо. Тащи. Да! И пассатижи принеси, пожалуйста, из кладовки…

Динка вихрем метнулась по квартире.

– Ну вот, – сказал папа, принимая от Динки пассатижи и фольгу, – сейчас я вам покажу, кто живёт в розетке.

– Может, не надо? – опасливо спросила Динка.

– Надо-надо! – заверил её папа. – Обязательно надо! Если сейчас не показать, этот гражданин потом обязательно сам проверит.

Он развернул фольгу и оторвал от неё узкую полоску.

– Мы сто, сейтяс звеля из лозетки смотлеть будем? – с интересом спросил «гражданин».

– Именно!.. – подтвердил папа, он уже стоял на коленях и, наклонившись, осторожно вставлял пассатижами второй гвоздь во второе отверстие розетки. – Так что ты, мой друг, отойди подальше и смотри внимательно вон оттуда. А я… – папа, взяв пассатижами полоску фольги, стал медленно подносить её к торчащей из розетки паре гвоздей. – А я… буду ток… из розетки выманивать…

– А тебя он не укусит? – спросил Тимка, в любопытстве вытягивая шею, но всё же отступая на пару шагов назад.

– Нет, – заверил его папа. – Меня не укусит. Я же заизоли…

ТР-РАХ!!!

Зал озарила яркая вспышка. Папа от неожиданности выронил пассатижи и, отпрянув назад, чуть не повалился на спину. Динка взвизгнула и присела, прикрыв голову руками. Погас торшер. На полу под розеткой быстро остывали раскалённые докрасна лохмотья фольги. Остро запахло окалиной.

– Кгхм… – откашлялся папа. – Ну вот, как-то так… Ну что, видели?

– Офигеть!.. – сказала Динка. – Похоже, пакетник в щитке выбило… И хорошо, если только у нас, а не во всём подъезде.

– Да уж… – сказал папа, он выглядел слегка смущённым. – Ну, а ты видел? – повернулся он к сыну. – Видел, какой зверь в розетке живёт?

– Видел!.. – восторженно прошептал Тимка и поднял на папу широко распахнутые, горящие глаза. – Пап, а давай ессё лаз!..

Кто рисует на обоях
(из книги «Динка и Тимка»)

Мама подошла к трюмо, включила лампу и ахнула – рядом с зеркалом, примерно в полуметре от пола, на обоях «красовался» рисунок, сделанный чёрным фломастером. Изображено было нечто несуразное, размером с детскую ладошку: то ли что-то шестиногое, то ли просто с руками и ногами, но тогда ещё и с рогами на голове.

– Тимка! А ну-ка иди сюда!

Из своей комнаты высунулся Тимка.

– Тиво?

– Не «тиво», а иди сюда! – строго сказала мама. – Я тебе сколько раз говорила, что нельзя на обоях рисовать?!

Тимка подошёл, взглянул и насупился.

– Это не я.

– Не ты?! – удивилась мама. – А кто же тогда?!

Тимка пожал плечами.

– Не знаю.

– Ах, ты не знаешь!.. – мама, уперев руки в бока, сурово оглядела сына. – А на пальцах у тебя что такое чёрное?! Это ты, случайно, не фломастером пальцы испачкал?!

Тимка поспешно спрятал руки за спину.

– Нет… Это я… Лутькой.

– Ну да, ручкой, как же!.. Так, значит, это не ты?!

Тимка покраснел, но упрямо покачал головой.

– Не я.

– Ладно. Хорошо… – мама уже успокоилась. – Ну что ж, давай тогда разбираться. Кто-нибудь чужой это нарисовать не мог – в гости к нам уже давно никто не приходил. Так?.. Значит, это нарисовал кто-то из нас. В квартире нас четверо. Ты говоришь, что не рисовал. Я тоже не рисовала. Что же тогда получается? Получается, это нарисовал или папа, или Динка. Так?.. Ну, чего молчишь?

Тимка опустил голову и пожал плечами.

– Я не знаю.

– А что тут знать, – в свою очередь пожала плечами мама, – если это не ты и не я, тогда только папа или Динка. Давай тогда у них и спросим. Алексей! – позвала мама. – Подойди сюда, пожалуйста.

Папа с самым серьёзным лицом вошёл в комнату.

– Что за шум?

– Алексей! Вот скажи, не ты ли на досуге занялся настенной живописью? – мама ткнула пальцем в сторону рисунка. – Мы тут с Тимой следствие проводим, опрашиваем всех в доме на предмет вредительства.

При слове «вредительство» Тимка втянул голову в плечи и ещё больше покраснел.

Папа подошёл к стене и, нагнувшись, внимательно рассмотрел «настенную живопись». После чего распрямился и покачал головой.

– Нет, Оксаночка, не я. Да мне, чтобы тут нарисовать, надо было бы на четвереньки встать, а ты ведь знаешь, – папа, поморщившись, потёр поясницу, – у меня – спина.

– Знаю, – сказала мама и снова обратилась к сыну. – Вот видишь, Тима, это не папа. У папы – спина. Может быть, это тогда Динка? Может, и у неё спросим?

Тимка не ответил, внимательно рассматривая свои тапочки.

Динку звать не пришлось – она уже стояла в дверях, насмешливо глядя на брата.

– Ну что ты, мамочка, – весело сказала Динка, – разве мне так нарисовать? Это же самая настоящая абстракция! Кандинский! А мне даже наш Павел Петрович на изо всегда говорит, что у меня слишком реалистичные рисунки, что мне фантазии не хватает. А тут… – она кивнула на рисунок. – Тут ведь одна сплошная фантазия! Не, я бы так не смогла.

– Вот видишь, – мама опять повернулась к сыну, – это не Динка нарисовала. Так кто же тогда?!

– Я не знаю, – совсем тихо ответил Тимка; уши у него были пунцовые.

– Ладно, – пришёл на помощь сыну папа, – вопрос не в том, кто нарисовал. Вопрос в том: что нам теперь делать с этой «абстракцией»? Это ведь ничем не вывести и не закрасить.

– И не заклеить, – подхватила Динка. – У нас таких обоев ни кусочка не осталось.

– Вот-вот, – подтвердила мама. – и в магазине сейчас такие обои вряд ли найдёшь. И что же получается, этот таракан теперь всё время тут будет жить?!

– Это не талакан! – подняв голову, обиженно сказал Тимка. – Это – лобот!.. Ой! – он прикрыл рот ладошкой и испуганно посмотрел на родителей.

Первой захохотала Динка…