Текст книги "Пока играет скрипач"

8. Суровые будни

Говорят, что птица мечтает о небе, о полёте. Возможно. Даже скорее всего. О чём же ей ещё мечтать? Не о море же. Наш Сокол мечтал о мотоциклах. Это знали все. К зениткам он относился равнодушно. И к самолётам тоже. А зенитчик должен глядеть на аэропланы хищно. Наш Сокол и на стрельбах не наслаждался трассами снарядов. Любовь безответная к мотоциклам касалась и всяких агрегатов. Генераторов, компрессоров, СПО и прочих. Но на колёсах.

Когда я притащил после всех приключений ломаную СПО, майор Сокол кинулся с наслаждением ремонтировать. Не лично, конечно. Руководил. Ремонтниками из мастерских и транспортного взвода. Перед этим они чинили сварочный агрегат. С трудностями. Где-то на станции нашли похожий. И из двух собирали один.

А я радовался. И СПО довёз, никого по дороге не угробил, и сам жив остался. И на Ладогу скоро поедем. После Нового года. Там домой загляну. К друзьям… К Альке с Люсендой. Выясню, как наша общая подруга замуж вышла. Кларисса. Мне намёки подавала – и на тебе. И что жених? Какое приданое взял? А лично я друзей возьму. Однополчан. В гости заглянем. Выясним все непонятности. У Меняйлы руки на такие дела чешутся всё время. Да и Малька подписать, как два пальца… Я с ними в буфете Дома офицеров делился, у меня от товарищей по оружию секретов нет, не подведут. Меняйла поведал случай:

– Пошли мы с моим корешом, вот также, как у тебя, подруга его замуж выскочила осенью, а мы со стройотряда вернулись, он ей ведь, сиповке, шарфик нейлоновый вёз, с Абакан-Ташкента, приходим, они свадьбу гуляют третий день, мы почти перед этим ни-ни, так, для храбрости, за столом молодых даже поздравили, выпили, комсомольцы ведь, культурные люди, с ударной сибирской, встаю я, у меня слово приготовлено, чтоб всё сказать, что у кореша накипело, он всё меня останавливал, Витя, только без мата, Витя, за рукав дёргал, я встал, он меня опять дёрнул, стал падать я, сильно он дёрнул, за край стола ухватился, да вместе со скатертью, так под стол и рухнул, лежу и выходить не охота, там и остался, слышал только крики горько, хорошо отметились.

Все мы одобрили Меняйлу. Начпрод Файзула тоже добавил от себя:

– Маладца! Очень хорошо. Маладца! Я тожа был у друга на свадьба. На культурный свадьба. Главна культурна себя нести. Ты культурна был Миняйла, маладца. Я тоже был до конца. Держался. В уборный зашёл. И тут забыл сапсем. Как дома, как в армия, как училища. С ногами на гаршок. А слабый был. Упал на бок гаршок. Падаждал, падаждал и убежал сапсем. А жалка. Не допил, не даел. Культурна нада быть, ай, нада.

Очень все тоже одобрили начпрода. Я сказал:

– Меняйлу не возьму. Ты уж, Витюха, не обижайся. Раз ты речь без мата говорить горазд – мне это не подойдёт. А с Файзулой – замётано! Хорошо бы, ты Файзулка, «Яву» свою прихватил. На ней бы подкатили и, подождав, укатили.

Батареи сменились на боевом дежурстве. Попов уехал, Гарбузёнок приехал. Поселился у Малька в квартирке. Решили они сами себе готовить. Значит, забирать на складе все продукты, а в столовку носа не казать. Так делали все, кто с семьёй тут нёс службу. Малёк – холостой. Гришутка – женат. Но супруга у него – пианистка. В Печенге играть, видимо, желанием не горела. Майор Дудник Гришку пытал:

– Пианистка. На чём же это? На пианине?

Гришутка самодовольно:

– На пианино, на пианино.

Хитрец майор усложнил задачу:

– А на рояле? На рояле – никак?

Гарбузёнок пытался держать планку:

– И на рояле. И на рояле тоже.

Дуднику только этого и надо:

– Э-э, нет. Пианино маленькая, рояль – огромный. Это две здоровые разницы. Или-или. Ты хоть раз видел, чтоб этот, как его? На пианине играл. Маэстро! Он только на рояле. Да! Ойстрах!

Гришка кипятился:

– Какой Ойстрах? Он вообще на скрипке. Причём здесь рояль?

Майор дождался своего:

– Э, нет. Это ты нам баки забиваешь. Думаешь, мы тут, раз в Петсамо, так тёмные? Не знаем нот? На скрипке – Паганини играл. Паганини! Да и вообще без струн. Только он и мог. В цельном мире.

Гришка ломался:

– Да как это без струн? На одной струне!

Последнее слово оставалось, знамо за кем:

– Ну, на одной, на одной. Но Паганини ведь! А ты – рояль, рояль. Я тебя проверял, лейтенант. Правильно Коробок тебя в комсорги не взял. Чему б ты молодёжь-то научил?

Гришка, чувственная натура, чуть не плакал. Майор довольный уходил. Потом возвращался и заканчивал:

– А я, вообще говоря, мог бы за тебя слово кинуть. Чтоб в комсорги. Есть у тебя шанс. Жену сюда вытащить. И чтоб она нам концерт дала. Но! На рояле.

Бедолага чуть не рыдал:

– Где ж я рояль-то возьму? В этой самой Петсаме[42]42
  Петсамо. Первоначальное древнее название Печенги. Красиво! Теперь так уже не называют.


[Закрыть]. А, старички?

Так вот Гринька сблатовал Малька жарить, парить самим.

– Я, – хвастал Гарбузёнок, – Такую фаршированную щуку могу делать. Цимес[43]43
  Цимес – слово явно не местного происхождения. Не петсамовское. Где откопал такое Гришка, его надо спросить. Может, это древнее название фаршированной щуки? Цимес этот?


[Закрыть].

– Дак где ж ты здесь щуку-то видел, горняк-кулинар? – иронизировал Попович. Мы с Борькой готовить сами – не рехнулись ещё настолько. Хотя о фаршированной щуке только слыхали, попробовать были не прочь.

Почти в один голос предложили Гриньке:

– А из трески? Или из скумбрии, цимеса не получится?

Естественно, подошёл опять майор Дудник и просветил нас:

– Щука! Им для национального их лакомства только она нужна. Желательно говорящая. Из средней полосы России. Ведь там, в районе Мёртвого моря, она не водится. Почему привыкли фаршировать именно щуку – историческая загадка.

Гринька боялся Дудника, как предзнаменования. К неудачным начинаниям. Опыту не внял, однако.

Ещё Малёк хорохорился:

– Сахара будет – море. Брагу поставим. Особую. Рецепт знаю.

«Руки растут из …». Это – про Гриньку. Слесарь-энтузиаст Полесов из «Двенадцати стульев» – это Малец. За месяц от голода они не померли. Разжигать с утра до службы плиту на отвратительном каменном угле с острова Шпицберген[44]44
  Уголь этот СССР добывал в политических целях. Когда его привозили в бухту Лиинахамари, все начальники, на ком лежало бремя отопления их объектов – прятялись. В надежде переждать. До другого угля.


[Закрыть], готовить жратву на весь день – не до цимеса. Гарбузёнок погорячился.

А шаловливые ручонки Мальца, как он и обещал, дошли только до бражки. Секрет рецепта мы так и не узнали. Из бидона она рванула бурным потоком. Воняло, правда, очень прилично. Бидон выставили на крыльцо. Откуда он пропал: к Гриньке приходили его солдатики. Топили печь, плиту, пришивали подворотнички, чистили сапоги. Гринька был не жадный. Давал им часть доппайка.

Но браги мы, однако, не пробовали.

И хорошо, что мы весь сахар-рафинад не отдали Мальцу в бражное производство. Ну, пропал бы – и пропал. А вот прихожу через пару дней со службы. На крыльце у меня лежит огромная овчарища. Видел её неоднократно. Болталась вокруг части. Чья она – не знал. С желтыми подпалинами. Красавица. Что девка она, мне на КПП солдаты сказали. Я-то не очень разбираюсь в физиологическом устройстве другой половины животного мира.

Валяется на крыльце спокойно. Проход перекрыла. Глядит на меня доброжелательно. Улыбается.

– Ну, чего пройти-то дашь? – спрашиваю.

Всё поняла. Встала без слов. Хвостярой машет. Посторонилась. Открывай, мол. А то я заждалась.

Обошла весь дом. Довольна осталась. Дал сахара с печеньем. Схрумкала культурно. Разжёг плиту. Сел чай пить. Борька на «точке». Я теперь один.

Нет. Не один. У ног лежит живой тюфяк. В виде восточно-европейской овчарки. Собак у меня не было. Маманя терпеть не хотела. Коты были. Но эти – с другой планеты.

– Как же тебя зовут?

Миллионы раз произносил человек этот вопрос, когда к нему вдруг является хвостатое четвероногое. За ним следует размышление и следующий:

– И как мне называть тебя теперь?

Пью чай. Курю. Думаю.

И приятно, и грустно. Здесь я один. Холостой. Борька – женат. Гришка – женат. Все ленинградцы женаты. А у меня и дома, в Питере, нет никого. Поделился этим с гостьей.

– Была у меня подруга. Лариса-Клариса. Была, да вся вышла.

Башку гостья живо подняла. Глядит понимающе. И чего-то меня осенило:

– Во! Будешь ты – Лариса. Согласна? Не обидишься?

Я не вру, она мне кивнула.

И прижилась у меня Лариса. Приносил пожрать ей из столовой. Доедала, выборочно, что у меня за стенкой Гринька фаршировал. А главное – сахар с печеньем.

Как-то собралась у меня компашка. Майор Каминский заглянул с Панасевичем, уже где-то «вдетые». Немного добавили.

– О, у тебя какая зверюга поселилась. Она из 10-го полка сбежала. Служи, немка, – майор поднял сушку повыше. Подруга моя – ноль внимания.

– На, Лариска, на, – я бросил ей ломтик колбасы. Только лязгнула.

Не заметил совершенно, что Панасу это ой как не понравилось. Да разве такое поймёшь?

Панасик жил и работал в Заполярном. Электриком на руднике. Заглядывали, случалось, к нему в гости. В ожидании автобуса. Деталей не помню. Лейтенант запаса. Призвали на два года. Незатейливый доброжелательный мужик. Пока трезвый.

А тут глаза кровью налились. Выпучились. И на меня:

– Ты! А, чего? Зачем? Моя жена-то, а?

Майор, крупный мужик, чуть его не в охапку. Разобрались с трудом. Я и не помню, а у Опанаса оказывается жена – Лариса. Вот у него в пьяной башке и закоротило. На каком это я основании? В тот вечер хорошо обошлось. Без мордобоя. Из-за женского пола.

Из-за двух Ларисок. Или трёх?

На следующий день Панасик хохотал. Не верил.

Банный день был. Сама баня – ниже среднего. И вода не шибко горячая. И парная плохонькая. Одно было замечательно: два комплекта чистого белья. Включая два типа портянок. Летние и зимние. Никакой заботушки со стиркой. Сейчас бы так, честное слово.

Один нюанс. Бельё солдатское. Кстати, натуральное прекрасное, лучше мне носить не доводилось. Но в холода, это девять месяцев, пардон – кальсоны.

Служить в них – прекрасно. А вот в гости в Печенгу, в Заполярный ходить в них было – неудобняк. Я имею в виду: к дамам. Но это – спервоначалу. Стеснение в этом вопросе – одно из главных отличий желторотого офицерика от бывалого.

Малец, к примеру, как только получили исподнее, ещё до подрезки шинели, орал:

– Да чтоб я? Никогда в жизни не носил. У меня свой запас плавочек.

Ничего. Хоть товарищ Гольфстрим и огибает Кольский, но за кружком Полярным очень быстро смекаешь, что какие бы «они» ни были крутыми, да всё одно – не железные.

Башарим в баню немного опоздал. Пар – уже ёк. Недоволен был. Урчал, путаясь в пресловутом нижнем:

– Новобранец прибыл. В нашу батарею. У меня пока поживёт.

Они квартировали вдвоём с Безручко. Тоже кадровик молоденький. Он на точку отбыл. Уже, заходя отмываться, бросил:

– Ваш. Из Горного.

Гарбузёнок уж ушёл с Мальком. Переругиваясь. Жарить макароны или варить. В предбаннике наших, горняков, уже не было.

«Надо заглянуть. Познакомиться, – думаю. – Кого ещё забрили? С опозданием. Кому отвертеться не выгорело?»

– Чаю хотите? – мы не сразу перешли на «ты».

Кого и чего угодно ожидал увидеть на постое у Башарима с Безручкой. Оба кончили политучилища. Оба обижены: пришлось зенитками управлять. Прибывший к ним с бутылкой, с разговором «за жизнь» – смотрелся бы нормально. Да Башарим бы тогда и в баню не пришёл.

А тут…

Дверь мне открыл невысокого роста, стройный, светловолосый, можно сказать, парнишка. Уже потом я с некоторым удивлением подумал: «Неужто я тоже по гражданке»[45]45
  Выражение «по гражданке» означает облачение в штатское платье. Используется только военнослужащими. Носит презрительный оттенок. К женщинам, как таковым, не имеет отношения.


[Закрыть] так не солидно выгляжу?»[46]46
  На счёт солидности в сапогах и портупее, я тоже сильно ошибался. Она появляется по мере стремления к генеральским знакам отличия: пузу и морде.


[Закрыть].

– Здравствуйте, проходите. Хозяин, лейтенант Башаримов, скоро будет, – любезно, спокойно. У нас так не говорили. Я уже и отвык.

– Я знаю. Он нам сказал, – прошёл к столу, сел. Чего-то я у замполитов раньше и настольной лампы не видал? Под ней листы бумаги, пузырёк с чернилами, ручка с пером, рисунок…

– Вы – наш, из «горняшки»? – машинально спросил я, не слушая ответа.

Знатоком живописи, вообще искусства, никогда я не был. И уже не буду. Меня всегда поражала способность некоторых творить. Здесь, вдруг – я это увидел.

– А тебя как зовут-то? – оказывается, мы продолжали разговаривать. А я заворожено рассматривал. Не знал, как это назвать.

Мишка обычным ученическим пером, тушью рисовал… настроение! То, что я сам почувствовал, когда впервые глядел на эту землю из окна львовского автобуса. Я тогда не мог выразить это и словом. А Мишутка мог тушью, пером. В стылой заполярной равнинке, меж сопок, замерзающий оборванный персонаж из Джека Лондона – играет на скрипке!

Так я познакомился с Мишуткой. Геологом. Будущим ПНШ-а.

Пришёл к себе. Дал своей непонятной гостье поесть. Любимые печенье и сахар на исходе.

– Ну, что? Ларуньчик. Мы-то с тобой. Так себе, людишки. Ни хренюшеньки толком не умеем.

У Борьки на тумбочке лежали две книги: «Радиоактивные методы поисков месторождений» и «Наставление по зенитным стрельбам». «Радиоактивность», наших учителей Новикова и Капкова, была заложена самодельной закладкой. Попович нарисовал «дембельский» календарик.

– Вот, Крыска-Лариска. Люди над собой работают. Неустанно. А мы?

Было томительно жалко себя.

Через многие годы я пойму Женьку Бондаренко. В Беринговом море. В каюте хлюпающего геофизического пароходика «Фёдор Матисен». Смотрел Жека, как Вовчик-Академик чеканку выдавливал, между вахтами, и плакал: «А вот я – ни хера не умею такого».[47]47
  См. «Круиз». А можно и не смотреть. Ничего там особо интересного нет. Автор в очередной раз ностальгирует, слезу вышибает. У себя в первую очередь. Пусть. Лишь бы не запил (Прим. редактора).


[Закрыть]

Лариска понимающе кивала, жуя печенье.

Соловей меня огорчил:

– Будет жить у тебя, лейтенант, пока сахар со сгущёнкой не кончатся. Не ты первый.

Сгущёнку я на дух не переносил. После Таджикистана. Отдавал её личному составу. Значит и вторая Ларуня от меня уйдёт вскорости.

«Надо спросить Панаса, чем его Лорка питается?» – подумал в тот вечер, засыпая.

9. Полигон

Надо признаться: охота пострелять. Даже не знаю, чего больше хочется. В Ленинград заехать или покидать сапоги хромовые в небо. Нет. Глупость, конечно, горожу. Загрузиться в эшелон, докатить до станции «Ладожское озеро», пересесть на электрический поезд и… Узнать. Ждёт ли там нас кто, кроме военных патрулей. Не считая родителей, естественно.

А пока надо готовиться. Всем вместе и каждому в отдельности. Количество различных совещаний растёт неимоверно. Если выполнять одну десятую вводных – спать надо в казарме. Не снимая сапог и шапки. Очень поздно узнал, в чём черпают силы некоторые наши. И где. На территории части есть лавочка. За вещевым складом. Торгует по будням. Днём. Недолго. Хозяйка – Зинка-толстушка. Не только пряники отпускает. Господам офицерам – бутылки с болгарским крепким соком.

Иногда приходится прибегать к зинкиным услугам. А то нервы, знаете ли, ни к чёрту.

А откуда им взяться, железным-то нервам?

Сокол мне тогда сказал, мундштучок посасывая:

– Вот это. Тебе.

Похлопал по кожуху с удовольствием механизм на колёсах. Как лошадь породистую. САГ-1. Агрегат сварочный. Кулибины доморощенные собрали. Так думалось майору.

Перед стрельбами, на железнодорожной станции Печенга автобусик наш дивизионный сломался. То ли станина, то ли рессора. Варить поехали. Агрегатом грёбаным. И на станции его опознали. Хозяева.

Бригада железнодорожников нагрянула в часть. Я – крайний. Без вопросов. Еле отмазался. Спиртом.

Одно слегка успокаивало. Сокол подошёл. Без свидетелей. Ткнул кулаком в бок:

– Ты, эта… Не того. Я ж не хотел.

Вздохнул, закурил, ушёл.

А мне-то: и хрен бы с ним. САГ этот, правда, числится за мной. А остались от него одни колёса. Ну, до дембеля далеко. Дожить ещё надо. Тьфу-тьфу.

Однако Ладога близится. Дудник эшелон заказывает. И слишком уж много платформ. Заявку у него на станции не берут. Я под руку попался.

– Так, слушай. Дело хитрое. Быстро дуй на станцию. На почту. Твой портрет ещё не примелькался. Отправишь пакет. В линейное управление. В Мурманск.

Утро ещё. Мороз не очень. До двадцати. Попуток не было. Побежал. Три-четыре км. С моста на пригорок взбежал – с Гольфстрима ветерок. Пять секунд – колени и выше стекленеют. Вспомнил и вторые исподние и ватные брюки. Спецпошив выдали же замечательный. Станция видна, километра полтора. Но, чувствую…

Слева в распадке увидел вагончик. Дымок из трубы. Еле добежал. Ввалился. Морды красные у печки. Заорали:

– О-о! Кто к нам! Доблестный литер. Воришка.

То ли соплю, то ли шиплю в ответ:

– Братцы. Смерзаю.

Отогрелся. Спирту дали.

Пакет отправлял очень весёлый. И чего в шинелке пофорсил? А жаловаться некому. На себя дурака. Только маме.

– Грамотно действуешь, – одобрил Гринька Миньку, – Давайте вздрогнем. Чтоб горняк горняка, так сказать.

– Да. За твоё начало, – чокнулся я с «проставлявшимся» Мишкой, – Гришка будет уговаривать жить вместе начать – не вздумай.

– Чего не вздумай-то, чего? Я ж один не буду за кухарку варить. А Малец всё по бабам шляется.

Малёк отсутствовал, сейчас присутствовал где-то в Заполярном. Вчера заходил к нему, бедолаге. По пояс раздетый, собирается пузо куском бумаги наждачкой шлифануть.

– Ты в уме ли, разведчик? – остолбенел, можно так выразиться, я.

– Ерунда. Может ты теранёшь, а? До завтра подсохнет. Вишь, Людка из продмага, идиотка, синяк высосала. Хлебом не корми. А мне завтра в Заполярный. Опанас обещал с жониной подружкой свести. С Лариской тоже, кажись. А твоя-то, Ларка хвостатая, сбежала что ли? Все они едины. Эта тоже, Панас говорит, из торговли. Мне везёт на продавщиц. Эта-то, Людка, замуж шибко хочет. Все хотят они. Да эта – вообще как чумовая. Вот и метит меня. Как занятую территорию, у-уу! – взвыл Малёк. Место зашкуренное одеколоном прижёг. Этим свой фонтан временно перекрыл.

А мы пока закусывали квашеной Мишкиной капустой. Домашней. Гринька набил рот ею и предостерёг нашего свежеиспечённого:

– Смотри только, старичок, на артвооружение не заглядывайся. Я-то хотел комсомол возглавить. Да не судьба. Должность начальника освободится. Дмитрий дембеля сыграет. Он вот, – в меня ткнул вилкой Гринька, – не желает. Да он и так начальник. А я чую. Возглавить сдюжу.

– Ты это сей момент придумал, – к гарбузовым закидонам привыкли все. Он всё одно: оставался неподражаем.

– Гы-гы-гы! – сквозь Минькину капустку заржал неунывающий карьерист. Было ясно, что удивлён и восхищён своим экспромтом в большей степени сам.

– Нет. Ещё до комсомольской мечты. Не было шансов. Теперь появились, – уже думая о тактике достижения цели, принялся разливать по следующей Гарбузёнок.

– За что? – деликатно поинтересовался виновник.

– За ствольное, за дульное, за зенитное ПВО, – это опять Гришутка.

Моя б воля – был бы он вожаком. Каких я встречал – Гриньке всё же уступали. В необъяснимом неуловимом раздолбайстве. А без этого «больно скушно, девушки».[48]48
  Из какого-то анекдота. Автор не помнит. Мы тоже затрудняемся. Может быть, Вы? Пишите нам (от редакции).


[Закрыть]

– А чего трудно, чего опасаться? – уже несколько съезжая, спросил нас Мишутка.

– Дудника, – быстро взбрыкнулся Гринька, – он циник.

– Развода, – это, конечно, я вспомнил свои ужасы, – Хотя тебе ништяк. Ты за комбатом шагаешь.

Помолчали. Пожевали.

Я продолжил, не зная, с чего вдруг:

– Хотя честь надо отдавать в строю с личным составом, когда он сзади, и на трибуны «ровняйсь»…

– А где трибуны? – пяно заинтересовался Гарбузёнок.

– Как где? Сбоку. Всегда сбоку. Туда и честь, – очень компентеннетно пояснил я.

– Так это что ж выходит? Трибуны справа – правой рукой. А слева? Левой? – допытываться стал Миха.

– Не. Не помню. Спроси у комбата, – Гришка ронял жгучую брюнетную голову в капусту.

– Только не сейчас. Завтра спросишь. Завтра… – это, видимо, я.

– Начальнику мастерских «летучки» подготовить, чтоб летали форменным образом. Не как в прошлый раз. Отметьте себе это. И зарубите на носу, – это Дьяк на очередном совещании. Мне.

– И выбросьте оттуда всё лишнее. Чтоб не стыдно было. Как в прошлый раз, – это он продолжает. Всё мне. И подумав о чём-то, завершает «вводную»:

– Лейтенант Дмитриев. Объясните подчинённому. Чтоб всё уяснил.

После «накачки» идём в наш ангар. Дмитриев усмехается:

– Доходит, товарищ лейтенант.

Надо прикинуться шлангом. Инстинкт подсказывает. Придуриваюсь:

– Не извольте беспокоится, товарищ начальник. Всё понимаем, всё сполним. По мере возможностев. Знаем, куда идём. Не на танцы. Вдруг враг в дуло песку, а? Наше дело – ремонт. В «летучках» всё подметём, приберём. Струмент весь соберём, что смогём. Надо будет – так и в другом взводе спи…м. Ну да вы подскажите, чего где лежит зазря. Командир-то озадачил.

Дмитрий на эмоции был весьма скуп. Громко никогда не орал. И не хохотал. Всё тишком. Чувства юмористичного был не лишён, однако.

Опять усмехнулся.

– На блаженного ты не машешь. А придуриваться все горазды. Дьяк приказал – поясню. В «летучках» не струмент трэба. Стол, шкаф, сундук, табуретки. Это проверишь, закрепишь. Хорошо бы пару хороших кроватей, холодильник. Да нету. Запасись раскладушками у старшины. А в сундук – посуду! Опять же, у Разбойника. Он знает. Всё пока.

– Момент, – тормознул я Дмитриева, – А в прошлый раз что приключилось? Дьяк дважды мордой ткнул. Просвети.

– Начальника полигона требовалось срочно отвезти. По делу. Стратегическому. Кажется, в баню, – вынужден был приоткрыть предо мной частицу тайны мой начальничек.

«От-те на…», – булькнуло в голове. Остолбенел. Выпучился на Дмитрича, видимо, рот приоткрылся.

– Так значит…, – стало доходить до меня потаённое тактическое значение взвода ремонтного артиллерийского.

– Да, да. Кумекай дальше сам, – значимо стал кончать инструктаж арт-начальник, – Фургоны должны быть внутри прибраны, как свадебные. В прошлый-то раз командира полигона чуть не зашибло то ли «струментом», то ли печкой.

Я остался столбом задумчивым. Митрич гордо собрался удалиться. Но ещё обернулся ко мне:

– Да не дрейфь, салага. И Соловей, и водилы дело туго знают. Ты, главное, им не мешай. Но взирай каждый секунд очень строго. Так что взвод наш на Ладоге – для особых поручений. Цени и помалкивай.

Я запоздало пискнул:

– А Гасюнас и Пуоджюнас, водители-механики…?

«Значит, хитрые водилы кой-чего навидались. Вот откуда Гасюнас в дворцовых тайнах волокёт. А я-то стволы выправлять своими силами удумал. Заткнуться мне вовсе теперь следует или же дома, на побывке, прихвастнуть можно? Мол, командую частью особых назначений…»

Ага. И была первая моя Ладога. И был я приставлен к своему взводу для особых поручений. И в Ленинграде смог побывать полтора раза.

Первый раз, презрев ночное патрулирование на станции, удрал с последней электричкой. Ловили, как и отмечал Дьяк, круглосуточных «бабочек». Лучше штаба планирования было им известно: когда и откуда прибывает часть на стрельбы. Ещё по дороге, в Волховстрое, услышал я на перроне радостные крики девичьи:

– Вона, гляди, «чёрненькие» катют. С северов. Оголодавшие.

Спецпошивы чёрного цвета. Ватные куртки и штаны. Составляли гордую отличительную особенность службы нашего личного состава. Со всеми отсюда вытекающими. «Бабочки» летели – почище, чем на мёд. Да ещё со своим угощением.

Естественно, мы их отловить всех не могли. Но шла весёлая охота. В первом же патруле я – вот уж воистину салага – потащил из кустов за рукав девицу, приговаривая:

– Ну, ты, шалава. Да сейчас…

Услышал в ответ, архипрезрительно:

– Молодой человек. Вы, может, и окончили «вышку»[49]49
  «Вышка» – название высшего военного училища. Любого. Жаргон самих курсантов. (Прим. их же).


[Закрыть], но не у нас по классу фортепиано. Мы сюда на пятые стрельбы выезжаем. А вас только первый раз видим.

И остался я на перроне обомлевший. Дама вернулась в кусты. Как по нотам.

Позднее, вспоминая этот музыкальный пассаж в нашем кругу, спросил у Белого Уса. Когда он к нам прибыл. На усиление.

– Слышь, Мишаня, а к вам в Дойчланде залетали местные мухи-цокотухи? На солдатиков наших? Советских?

Он, как всегда, заретушировал всё:

– Хочешь, чтоб я выдал одну из тайн Восточного блока? Если не специально хочешь, то по наивности. Так скажу: местное население тоже приносило детям воинов-освободителей выпить и закусить. Примерно в таких вот пузырях.

И Белоус разлил по стаканам капли со дна «Костыля». Бутылку такую он до нас, ч-у-у-дом, довёз. Из дружеской гэдээровщины.

А потом, с присущей только ему дурацкой неожиданностью, повернул разговор другим боком:

– О-о! А тебе, чоновец[50]50
  Чоновец – военнослужащий ЧОН. Белоус намекает на мою болтовню про особые полномочия моего взвода. В районе привокзальных кустов и канав.


[Закрыть] ты наш, по горячим-то, по следам у Гриньки б следовало выяснить. Не коллеги его благоверной выезжали тогда на полигонные стрельбы? С шефскими концертами?

– Ты что ж, каналья, в него зóлил-то, а? Что он треснул? – разорялся старшина Парасюк, транспортный взводный.

– Дык, как обычно, тов-рищ стрш-на, – даже и не очень старается оправдаться ефрейтор. Со старшиной они земляки.

– А чего ж он треснул-то тады? – продолжает Парасюк.

Оба глядят на приподнятый передок нашего автобусика.

Движок «разморозили».

Грустно им обоим от того, что придётся ходить вокруг него до конца стрельб. И ремонт не сделаешь, и не плюнешь. Нужно что-то изображать.

Дмитричу, для повышения личной значимости, пришло в голову:

– Эпоксидную смолу достать сможешь? Командируем в город.

К этому моменту уже надоело по самое некуда с утра до ночи на каждой стрельбе быть: наблюдающим, страхующим, дублирующим,… Никаких «шишек» я никуда не возил. Ни в баню, ни в кордебалет. Только накладные на расход бензина доверяли подписывать. И, стало быть, спецоперации мой взвод проводил справно. Без меня.

Мордой в грязь мне тоже не очень-то улыбалось попадать. Как говаривал наш Дудник: «Сам себя не похвалишь – сидишь в компании, как обгаженный».

Поэтому на запрос Дмитрича отвечаю снисходительно и с гонором:

– А-то! Ежели не я, так и никто на всём ладожском побережье достать её не сможет. Условие одно: строгая тайна. Из стратегических запасов будет. Лично для вас.

Я ещё и половину литрухи спирта взял. У Дьяка. Тоже, видать, из стратегических. Покатил в Ленинград. Где взять смолу? – ума не приложу.

Выход один: Звонить старым корешам. В Политех.

Жека, к счастью великому, был на месте. И Бахмат тоже. Продолжали науку металлургическую поддерживать. В ожидании такой случки с нашей доблестной армией. И спиртяга им также не лишним всегда был. Для чистоты эксперимента.

Прощались, Бахмат поинтересовался:

– А-а? Эта. Чего клеить-то буите?

– Чего-то в моторе, – говорю. – Разморозили. Вдрызг.

Жека заикал и заржал:

– В стороне держись.

– Бить-то сильно будут? – интересуюсь я.

– Ага, – подтвердил кто-то из них двоих. – Всё греется и всё течёт. Что эпоксидкой, что соплями.

Мне уже на последний электровоз пора. Смело спрашиваю:

– Как сделать техусловия не-не-сублюдаемыми?

У Жеки размер головы был 61-ый! Не зря.

– Скажи. Клеить поддон надо чтобы. Автобус пусть кверх пузом держат. Трое суток. На вытянутых руках.

Эпоксидная смола что-то где-то склеила, конечно. У кого-то дома.

Так я побывал в моём родном городе в ту зиму второй раз.