Текст книги "Тайна гибели Лермонтова. Все версии"

Ищем пятигорских врагов

Имелись ли в Пятигорске люди, желавшие порадовать императора преследованием неугодных ему лиц?

Прежде чем ответить на этот вопрос, спросим, а были ли в Пятигорске лица, неугодные императору? Оказывается, сколько угодно! Причем немалую часть их находим как раз в лермонтовском окружении – практически каждая более или менее заметная личность из друзей и приятелей поэта по той или иной причине вызывала неудовольствие, а то и гнев самодержца. Скажем, Столыпина он не любил за слишком эффектную внешность, делавшую того соперником монарха в дамском обществе. Да еще есть сведения и о том, что Монго вместе с компаний друзей упрятал от его величества некую даму, на которую тот имел виды. Чем не повод для вражды?

Князь Сергей Трубецкой наказывался Николаем Павловичем неоднократно и очень сурово за малейшую «шалость», которая любому другому сошла бы с рук. Значит, была для этого какая-то причина, и она, несомненно, позволила бы императору порадоваться лишнему поводу наказать князя «на всю катушку». Но, как известно, никто, решительно никто не пытался втянуть Трубецкого в дуэльную интригу!

Руфин Дорохов. Вот уж кто испытал монарший гнев, да не раз! По крайней мере дважды он был разжалован в рядовые. Но жил себе и жил, пока много позже не был зарублен горцами. А полковник Безобразов? Ведь, как гласит легенда, он попал на Кавказ потому, что самому императору дал пощечину за посягательство на честь жены. Да за такое… И, тем не менее, Безобразов даже повышался в чинах. Товарищ Лермонтова по юнкерской школе Павел Гвоздев, который тоже находился тогда в Пятигорске, был отдан в солдаты и отправлен на Кавказ: формально – за грубость командиру, фактически – за сочувствие высланному Лермонтову. Был отдан в солдаты и лечившийся здесь тем летом однокашник поэта по Московскому университету Яков Костенецкий, участвовавший в антиправительственном кружке. Юнкер Александр Бенкендорф всё никак не становился офицером, несмотря на родство со всесильным шефом жандармов. Князя Владимира Голицына называли «вечным полковником» – стало быть, Николай имел основания отказывать ему в повышении. Даже полковника Траскина, вполне лояльного и преданного ему служаку, император несколько раз вычеркивал из списка представленных к повышению. Значит, тоже был им не доволен. А уж декабристы!..

Словом, почти любой, кого ни возьми, годился для того, чтобы, уничтожив или скомпрометировав его, заслужить монаршую милость. Но почему-то никому другому из «ненавидимых» императоров личностей не пытались устроить дуэль – только Лермонтову. Почему?

Предположим, что ненависть пятигорских врагов Лермонтова, существуй они на самом деле, вызывал острый язык поэта, а также его «шалости» и «гусарские выходки». Но ведь завидным острословием в лермонтовском окружении отличались многие. Так, о князе Александре Долгоруком говорили, что «язык у него был как бритва». Слава острослова сопровождала и Льва Пушкина: «К нам присоединился Л. С. Пушкин, – вспоминала Эмилия Шан-Гирей, – который так же отличался злоязычием». Несомненно, что и остальные представители светской молодежи могли и сказать острое слово, и бросить обидную шуточку. Мы просто мало знаем о том, что вытворяли в Пятигорске Дорохов, Трубецкой, братья Долгорукие, Ламберт и прочие.

Чем еще мог Михаил Юрьевич так уж выделяться из своего окружения? Может быть, мифических врагов раздражало то, что он как-то подчеркивал свою значимость? Нет, о подобном его поведении ничего не известно. Это мы сегодня выделяем Лермонтова среди прочих, зная о его необыкновенном поэтическом даре. А тогда и всем остальным в компании было чем выделиться. Например, благодаря своей высокой или знаменитой родне, как Льву Пушкину, князю Васильчикову, юнкеру Бенкендорфу. Или своими дерзкими, даже порой вызывающими поступками, какими прославились Дорохов, Безобразов, Трубецкой. Так что и здесь Лермонтов, даже имей он такое желание, не мог особенно отличаться от окружающих приятелей.

Конечно, Лермонтов писал стихи. Но этим тогда «грешили» многие. Уже в XX веке Александр Аркадьевич Столыпин писал в своей «Семейной хронике»: «В то время все не только писали стихи, но стихотворное искусство входило в образование юношества, как обязательный предмет, наравне с музыкой и рисованием. Теперь стихотворное творчество мальчика было бы отмечено как исключительное призвание, но тогда это было общим правилом». Не забудем, что видной фигурой в лермонтовской компании был Лев Пушкин, брат уже признанного великим поэтом Александра Сергеевича, который и сам бойко рифмовал. Не забудем, что рядом с Лермонтовым находился тем летом Дмитриевский, имевший славу поэта. Наконец будем помнить о том, что стихи писали также Дорохов, Раевский и Мартынов. Конечно, разницу между ними и Лермонтовым в то время уже понимали, но – немногие. И эти немногие знали цену его дара, нуждавшегося в бережном отношении, – такие люди, конечно же, не стали бы желать ему смерти. Для всех же прочих, которые стихов Лермонтова не читали, он на общем фоне даже своим поэтическим даром не выделялся.

Но попробуем все же принять на веру соображения о враждебном окружении поэта, которые содержатся в книге П. Висковатова: «Некоторые из влиятельных личностей из приезжающего в Пятигорск общества, желая наказать несносного выскочку и задиру, ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный им из терпения, проучит ядовитую гадину». Последние слова Висковатов снабжает примечанием: «Выражение, которым клеймили поэта многие. Некоторые из современников и даже лиц, бывших тогда на водах, говоря о нем, употребляли эти выражения в беседе со мною».

Любопытно, что профессор не назвал ни одного конкретного имени. И потому его последователям пришлось тщательно разыскивать гипотетических недругов поэта. Одним из них стали считать князя В. Голицына, будто бы поссорившегося с Лермонтовым и его компанией из-за известного бала. Но эту ситуацию мы подробно рассмотрели, говоря о бале у Грота Дианы. И убедились, что ни о каких враждебных действиях полковника против Лермонтова говорить не приходится.

В число лиц, враждебно настроенных к Лермонтову, пытались включить и полковника Траскина, начальника штаба войск Кавказской линии. Что ж, фигура подходящая. Обладатель весьма непривлекательной внешности, отличавшийся «безобразием лица и уродливою тучностью», он представлялся и носителем непривлекательных человеческих качеств. Подхалим, чинодрал, казнокрад, интриган – таким предстает начальник штаба войск Кавказской линии и Черномории в работах С. Андреева-Кривича, В. Нечаевой, Т. Ивановой, Э. Герштейн. Словом, донельзя гнусная личность! Неудивительно, что он преследовал опального поэта и своими руками плел сети интриг, которые привели к роковой дуэли. И хорошо, что в последнее время В. Вацуро, Д. Алексеев, В. Захаров развеяли большинство наветов на Траскина.

Так, разоблачителям Траскина были очень подозрительны частые приезды полковника в Пятигорск накануне дуэли. Вот, например, что пишет С. Андреев-Кривич:

«…Траскин систематически приезжал в Пятигорск из Ставрополя. В письме к Граббе от 18 июня 1841 г. он… сообщает, что врачи ему предписали шестинедельное лечение щелочными водами, и пишет, что 5 июля, для сопровождения жены Граббе, отправится к Кавказским водам. 4 июля он подтверждает, что выедет 5. До настоящего времени было известно только, что Траскин находился в Пятигорске 16 июля, уже после дуэли… Теперь же становится ясным, что Траскин бывал в Пятигорске и в то время, когда дуэль подготовлялась.

Прекрасно сообразив еще в предыдущем, 1840 г., что значило распоряжение определить Лермонтова в Тенгинский полк, Траскин имел полную возможность быть весьма деятельным в отыскании тех средств, которые отвечали бы намерениям царя относительно поэта».

Приученный ко всеобщей подозрительности исследователь не решается поверить в правдивость упоминаемых Траскиным причин его приездов на Воды – желания с помощью минеральных вод облегчить свои страдания и помочь в том же супруге своего начальника. Между тем обе причины были достаточно основательны: Траскина и в самом деле очень мучила подагра, которая, по мнению врачей, могла вообще лишить его возможности передвигаться. Да и мадам Граббе, серьезно больная, нуждалась в сопровождении достаточно заботливого спутника, каким был подчиненный ее супруга.

Так что, поверив Траскину, увидим: приезжая в Пятигорск, он был озабочен делами лечебными, а вовсе не интригами против Лермонтова. И не имел ни малейшего желания погубить поэта, поскольку относился к нему очень благожелательно. Доказательства? Во-первых, не стоит забывать, что начальник штаба имел ранее самое непосредственное отношение к оформлению документов на представления поручика Лермонтова к наградам за боевые заслуги. И будь он недругом Михаила Юрьевича, наверняка сумел бы сделать так, чтобы документы не попали в Петербург.

Еще важнее отметить, что полковник оказался близок так называемому «ставропольскому кружку», в который входили лучшие представители кавказской военной элиты, отмеченные достаточно высоким уровнем интеллекта, среди которых было немало «ермоловцев». А. Дельвиг, оказавшись в Ставрополе в том же доме, отметил, что Траскин был здесь «совершенно своим человеком». Именно Траскину адресует Граббе свои сожаления по поводу смерти Лермонтова: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нас человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти. Что касается до его убийцы, пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм». Это – ответ на письмо Траскина, и, как справедливо считает В. Э. Вацуро: «…он весьма знаменателен: Граббе знал, что его корреспондент сочувствует Лермонтову, а не Мартынову, и что к нему в этом случае можно обращаться как к единомышленнику».

Другим поводом для обвинения Траскина служат его слова из сообщавшем о дуэли письма к Граббе: «В заключение имею честь донести, что я, на основании приказания г. военного министра, донес о сем происшествии его сиятельству (то есть военному министру), дабы князь Чернышев известился о сем происшествии в одно время с графом Бенкендорфом, которому донес о сем штаб-офицер корпуса жандармов здесь находящийся».

Траскин имеет в виду, что если бы донесение было послано через Тифлис, как полагалось по субординации, то Чернышев получил бы его позже, чем Бенкендорф, которому донесено прямо в Петербург. Поэтому он извещает начальника о том, что воспользовался разрешением военного министра в срочных случаях посылать сообщения прямо ему, минуя Тифлис. Но жаждавшая изобличить самодержавие в подготовке гибели Лермонтова Э. Герштейн посчитала, что слова эти доказывают, будто существовал некий особый приказ Чернышева – сообщить ему немедленно, когда совершится убийство Лермонтова, о подготовке которого он якобы знал.

Стоит поблагодарить С. Андреева-Кривича, который в те годы все же рискнул разъяснить это недоразумение. Тем не менее поведение Траскина во время следствия по делу о дуэли подверглось яростным нападкам. Он обвинялся в том, что привлек к следствию находившегося в Пятигорске жандармского подполковника Кушинникова, что лично направлял ход следствия, подсказывая секундантам и Мартынову, как отвечать на задаваемые вопросы. Объективный анализ действий полковника не позволяет обвинять его в желании направить следствие по ложному пути и выгородить убийц Лермонтова. Ведь советы Траскина секундантам вовсе не преследовали цель избавить их от наказания.

Таким образом, рассматривая личность полковника с позиций дня сегодняшнего, мы видим, что сквозь созданную недругами оболочку карьериста, интригана и казнокрада просвечивает его истинный облик – порядочного человека, много сделавшего для уважаемого им поэта и офицера.

Особенно заманчивым казалось связать с гибелью Лермонтова жандармского подполковника А. Н. Кушинникова, который как раз тогда прибыл в Пятигорск с неким специальным заданием. По мнению самых активных разоблачителей козней III Отделения, задание касалось судьбы опального поэта. Так, И. Андроников утверждает: «Распорядившись о том, чтобы Лермонтов в сорок восемь часов покинул столицу и ехал к своему полку, Бенкендорф отдал секретное предписание жандармскому подполковнику Кушинникову неотступно наблюдать за поэтом».

Но насколько это и подобные ему утверждения соответствуют действительности? Начнем с того, что, как мы выяснили ранее, ни император, ни граф Бенкендорф ненависти к поручику Лермонтову не испытывали. Разве что некоторое недовольство его поведением, а также сочинением стихов и прозы, которые не всегда соответствовали их представлениям о том, какой должна быть российская словесность. Стало быть, у них отсутствовали и мотивы для секретного задания Кушинникову, связанного с судьбой поэта. Но, даже если бы такие мотивы имелись, секретного задания относительно Лермонтова подполковник все равно не получил бы, поскольку к моменту его выезда из столицы в Пятигорск – а это случилось, ориентировочно, 22 апреля – никто и предположить не мог, что опальный поручик вместо Тенгинского полка окажется на Водах.

Тогда зачем же ехал Кушинников в Пятигорск? Оказывается, его задание лежало в общем русле уже давно (с 1834 года) и регулярно ведшегося жандармами секретного надзора за публикой, собиравшейся в летние месяцы на Водах. Ведь на Кавказе встречалось немало всяких опасных для существовавшего правопорядка личностей. Это переведенные сюда из Сибири декабристы и иные государственные преступники, для которых Кавказ стал «теплой Сибирью». Это разжалованные офицеры и просто офицеры, зараженные вольнодумством, которых «сплавили» подальше от столицы. Это сосланные сюда участники польского восстания 1831 года и еще многие категории подозрительных лиц.

Летом 1841 года для строгого надзора имелось к тому же чрезвычайное обстоятельство: сведения о некоем тайном обществе в Пятигорске и злоумышленном заговоре на Кавказе. «На Минеральных водах, – отмечает Д. Алексеев, – заговорщикам нетрудно было затеряться среди посетители со всей России, незаметно встречаться с офицерами из действующих отрядов и узнавать от них сведения о боевых действиях и потерях, которые потом разносили по всей империи. …Военные неудачи и слухи власти относили на счет деятельности членов злоумышленного сообщества из числа ссыльных государственных преступников и поляков, скрывающихся в толпе отдыхающих, при попустительстве местных властей».

Никаких заговоров и тайных обществ Кушинников в Пятигорске не обнаружил, но для того, чтобы прийти к этому выводу, потрудиться ему пришлось изрядно. Из донесений Кушинникова составилось дело, содержащее почти 300 (!) страниц рукописного текста. Так что судите сами: до Лермонтова ли ему было в те тревожные дни? И известие о поединке со смертельным исходом стало для него, как и для всех прочих, явной неожиданностью.

Об отсутствии у жандарма внимания к Лермонтову до дня роковой дуэли вполне убедительно говорят и приведенные Д. Алексеевым заголовки его донесений в Петербург: 15 мая – «О содержании мостов, дорог и переправ чрез реки в Войске Донском». 6 июля – «Список посетителей Пятигорска и Кисловодска». 16 июля – «О дуеле бывшей в Пятигорске между отставным Маиором Мартыновым и поручиком Лермантовым». 8 августа – «О дуэле бывшей между Маиором Мартыновым и Поручиком Лермантовым». 8 октября – «О посетителях Кавказских минеральных вод».

Как видим, до 15 июля и после 8 августа о Лермонтове – ни слова. В статье Д. Алексеева имеются документальные данные, опровергающие и версию «о нашествии голубых мундиров» в Пятигорск, которую с удовольствием развивали лермонтоведы, опираясь на воспоминания декабриста Н. Лорера. Большому количеству жандармов просто неоткуда было взяться, поскольку, согласно официальным данным, в Кавказской области числился подполковник Юрьев и в его канцелярии – 2 штатных писаря, а ставропольскую жандармскую команду составляли: начальник, штабс-капитан Полесский-Шепило, один унтер-офицер и 23 рядовых, которые годились лишь для охраны и конвоирования преступников. Кого из них могли послать для устрашения курортной публики?

Но, хотя Кушинников никаким боком не участвовал в заговоре против Лермонтова, его присутствие в Пятигорске на судьбу поэта все же повлияло, причем не в худшую сторону. Как считает Д. Алексеев, присутствие столичного жандарма вынудило полковника Траскина дозволить поэту остаться в Пятигорске: «25–26 июня Траскин находился в Пятигорске, где, несомненно, виделся с Ильяшенковым и Кушинниковым – в эти дни они завершали составление итогового списка посетителей для III Отделения, где непременно значились бы Лермонтов и Столыпин. Поэтому начальнику штаба, перед отъездом 27 июня в Ставрополь, не оставалось иного выбора, как узаконить пребывание „за болезнью“ Лермонтову и Столыпину в Пятигорске „впредь до излечения“…»

В рапортах Кушинникова по поводу поединка сам поединок описан хоть и кратко, но достаточно обстоятельно, а главное – объективно. И конечно, они не содержат даже намека на какое-либо участие их автора в преддуэльных интригах. Думается, столь же непредвзятым было и участие Кушинникова в следствии по делу о дуэли.

Завершая разговор о «тайной миссии Кушинникова», отметим, что даже если бы Бенкендоф обладал экстрасенсорными способностями и, сумев предугадать появление Лермонтова там, где будет находиться Кушинников, поручил бы тому организовать интригу, ведущую к поединку, то Александру Николаевичу пришлось бы лично уговаривать Мартынова вызвать Лермонтова на дуэль, а может быть, и самому сразить поэта метким выстрелом. Ведь у подполковника просто-напросто не нашлось бы союзников для выполнения задания шефа, ибо не было в Пятигорске сил, враждебных опальному поручику.

Ну а «мерлинисты», о которых, с легкой руки Мартьянова, пишут некоторые авторы?

Разбираемся с «мерлинистами»

Соперничавший с Висковатовым Мартьянов попытался персонифицировать не названных профессором пятигорских врагов поэта, связав их с известной жительницей Пятигорска, вдовой генерал-лейтенанта С. Д. Мерлини Екатериной Ивановной. Согласно Мартьянову, возглавляемые ею «мерлинисты» представляли собой некую сплоченную группу, действовавшую против Лермонтова энергично, слаженно, целенаправленно. Вот, к примеру, как выглядело, по Мартьянову, их поведение после того, как якобы подстрекаемый ими Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль: «Мерлинисты торжествовали. На их улице был праздник. Они появлялись там и здесь и старались при случае подлить в огонь масла. Мартынов был принят гласно под их покровительство. За ним признали обиженную сторону и право вызова. „Он иначе поступить не мог, – восклицали они авторитетно, – ведь нужно же, наконец, кому-нибудь и образумить этого зарвавшегося мальчишку!“»

Сложив вместе соображения Мартьянова и Висковатова, позднейшие биографы и исследователи творчества Лермонтова продолжали развивать легенду о зловещих интригах находившихся в Пятигорске представителей столичной и местной аристократии, которые и привели к гибели поэта. Одни, в духе Висковатова, неопределенно говорили, что «…скорее всего, этими подстрекателями были представители аристократической столичной публики, с которыми встречался Николай Соломонович в городе и в салоне Мерлини» (М. Давидов). Другие, вслед за Мартьяновым, прямо клеймили «мерлинистов»: «Была лютая ненависть к поэту Николая I. Была лютая ненависть мерлинистов, которые уловили озлобленность двора и готовы были выполнить волю монарха» (И. Кучеров и В. Стешиц).

Но кто такие «мерлинисты»? Откуда взялись? Когда и как сумели сорганизоваться и начать свои гнусные дела? Единственным ли результатом их деяний была гибель Лермонтова? Насчет этого ничего не говорит ни Мартьянов, ни его последователи. Что ж, поищем сами. И для начала попробуем определить, кого все же можно отнести к «мерлинистам»?

Среди гипотетических недругов поэта мы видели Голицына, Траскина, Кушинникова. И всё – больше нигде ни одной фамилии! Как и о том, существовали ли «мерлинисты» в предыдущие годы, или же их породило появление Лермонтова. Какими еще злодействами отметили они свое существование? Почему до лета 1841 года не нашли достойного объекта для расправы?

Уже отсутствие каких-либо конкретных сведений о «мерлинистах» заставляет сомневаться в их существовании. Но все же допустим, что злодеи существовали. Каковы главные приметы этой публики? Наверное, солидный возраст, высокое общественное положение, дающее доступ к дворцовым тайнам, и, наконец, патологическая ненависть к Лермонтову, заставляющая называть его «ядовитой гадиной».

Начнем с местных жителей. Пожилых людей среди них было более чем достаточно. Но, вопреки утверждениям Висковатова об «аристократических компаниях пятигорских жителей», таковых просто не было, что заметил еще Мартьянов, справедливо указавший, что даже самые высокопоставленные пятигорчане происходили из выслужившихся армейских офицеров.

В самом деле, высокий социальный статус имели в Пятигорске только две дамы, две генеральши – вдова генерал-лейтенанта Мерлини и супруга генерал-майора (служившего тогда вдалеке от Пятигорска – в Варшаве) Верзилина. Имелись еще два лица, имевшие довольно высокий гражданский чин статского советника (промежуточный между полковником и генерал-майором), – Ребров и Давыдов, но последнего к 1841 году уже не было в живых. Все прочие жители Пятигорска – это средней руки офицеры и чиновники чином не выше майора или коллежского асессора, их вдовы и дочери, а также купцы, мещане, немногочисленное духовенство, ремесленники, отставные солдаты и дворовые крепостные люди.

Ни один из жителей Пятигорска не был осевшим здесь приезжим из столицы. Ни один не являлся титулованной особой. Практически не имелось среди них и владельцев крупной земельной собственности – единственное исключение составлял А. Ф. Ребров, получивший поместье в приданое за женой. Не было и очень состоятельных людей. Даже сама генеральша Мерлини, считавшаяся далеко не бедной, своего состояния не имела и владела всего лишь четвертой частью наследства умершего супруга, доставшейся ей после раздела с тремя братьями генерала.

У всех же прочих офицеров и чиновников жалованье было небольшим, о пенсиях вдов и сирот и говорить нечего. Словом, все это была мелкота, по отношению к которой люди из лермонтовского окружения (в основном, титулованные дворяне, представители знаменитых аристократических родов, отпрыски известнейших в России или влиятельных людей) находились на недосягаемой высоте. Думать об интригах против кого-либо из них местные едва ли посмели бы – разве что могли недовольно «пошипеть» втихомолку да посплетничать об их, случалось, несдержанном поведении! К тому же и о явных недоброжелателях Лермонтова среди жителей Пятигорска никаких сведений нет. Единственное исключение – священник Василий Эрастов, о котором речь – впереди. Стало быть, «мерлинистов» надо искать среди людей приезжих.

Как мы уже отмечали, в начале сороковых годов, согласно документальным источникам, пятигорчане сдавали приезжим около пятисот комнат, где могло разместиться одновременно едва ли более полутора тысяч человек. Данные за ряд предыдущих лет подтверждают, что число приезжих хотя и колебалось по годам, но не превышало этого количества. Число полторы тысячи, кстати, называет в своих воспоминаниях А. Арнольди. Правда, он говорит о числе приехавших на лечение «семейств», но тут явно ошибается: полторы тысячи семейств – это как минимум три-четыре тысячи человек, а они попросту не поместились бы в тогдашнем Пятигорске.

Статистика разных лет показывает, что «благородных особ» среди приезжих насчитывалось, как правило, не более трети – остальные две трети составляли прислуга, приезжий работный люд, «нижние чины» Кавказской армии. Таким образом, и в сезон 1841 года привилегированных больных не могло быть более пятисот человек. Значительную часть их, как свидетельствуют воспоминания, в частности, Н. Туровского, составляли «пехотные жалкие армейцы, которых сперва выставляют черкесам, как мишень, а потом калеками присылают лечить на воды», а также «помещики в венгерках, с усами и без причесок; они пожаловали так, от нечего делать: поиграть в карты и отведать кахетинского».

Допустим, «значительная часть» приезжих в виде «кавказских офицеров» и «степных помещиков» – это человек триста. Значит, всех остальных – провинциальных и столичных дворян, чиновников, военных – никак не могло быть более двухсот. «Главный доктор курортов» Ф. Конради отмечал широкую географию прибывающих на Воды: «…От границ Персидских, так же как из Архангельска и удаленных сибирских стран, приезжают к нам больные, привлеченные славой наших минеральных источников». Пусть каждый дальний уголок России был представлен всего одним-двумя семействами, но этих уголков-то было сколько! Добавим сюда более многочисленных жителей ближайших городов – Тифлиса, Ставрополя, Ростова, Харькова. Определенное количество приезжих поставляла и Москва.

Сколько же «койко-мест» остается на долю петербургских жителей? Немного – десяток-другой, не больше. Кстати сказать, заглянув в списки приезжавших на курорт за некоторые предыдущие годы, увидим, что так оно обычно и бывало. Например, в 1825 году петербуржцев записано одиннадцать. И это еще много: в 1813 году их было всего четыре человека, в 1839 и 1849 годах – менее десятка. Полный список приезжих за 1841 год нигде в литературе не встречается, но, будучи составлен приблизительно, по воспоминаниям и документам, связанным с М. Ю. Лермонтовым, содержит приезжих из столицы немногим более двадцати. Главным образом, это молодые офицеры-гвардейцы, рядовые светские «львы» и «львицы», средней руки чиновники. Причем большинство их входило в лермонтовское окружение и вряд ли могло примкнуть к Мерлини.

Из тех же, кто посещал ее салон, многие ли были близки ко двору и знали об отношении к Лермонтову императора и его окружения? Может быть, и появлялись у Мерлини не упомянутые современниками два-три значительных лица. Но если они и снисходили до посещения провинциального салона увядающей генеральши, то едва ли стали бы участвовать в интригах против Лермонтова, вступив в сговор с мелкой сошкой, составлявшей там большинство. К тому же это были в основном любители карточной игры, которая и привлекала их в дом Мерлини. Занятые игрой люди стали бы отвлекаться на интриги? Едва ли…

Ну а сама генеральша? Мы знаем, что ее не только записали в ярые враги Лермонтова, но и сделали чуть ли не платным агентом жандармов – на основанием ее участия в известной нам истории доктора Майера и поручика Палицына, о которой скажем дальше и увидим: свои сплетни генеральша сообщала не жандармскому – обычному армейскому офицеру. А кто злодейке-генеральше помогал? Приезжий армеец капитан Наумов, а из местных – одна-единственная особа, домовладелица, «вдова надворного советника Кугольт», которая вместе Екатериной Ивановной сплетничала о своих постояльцах. Но даже и ее невозможно зачислить в «мерлинисты», поскольку к 1841 году она уже ушла из жизни. Так что всем твердящим вслед за Мартьяновым о «кознях мерлинистов» надо довольствоваться единственной фигурой – самой Мерлини.

Как же появилась версия об этих объединенных ею врагах поэта? Скорее всего, так. Мартьянов, первым упомянувший о «мерлинистах», очень многие сведения о Пятигорске 1841 года получил, беседуя с квартирным хозяином поэта Василием Ивановичем Чилаевым. Будучи в пятигорском масштабе лицом довольно важным – как-никак майор, человек близкий к комендатуре, – после выхода в отставку он явно потерял свое положение и влияние в городе. Генеральша Мерлини, несомненно, смотрела на него свысока, что, конечно же, Василия Ивановича очень задевало. Мог он недолюбливать Екатерину Ивановну и по какой-то другой причине. И эту свою нелюбовь сохранить и после ее кончины.

Рассказывая много позднее о событиях тех лет приезжему журналисту, Чилаев мог постараться задним числом отомстить генеральше, обвинив ее в интригах против Лермонтова – в частности, сделав ее главой группировки, погубившей поэта. Мартьянов, большой любитель, как мы сказали бы сегодня, «жареного», воспользовался этим и придумал, а может быть, и повторил сказанное Чилаевым словечко «мерлинисты».

А Висковатов? Что заставило его искать еще более высоких недругов поэта? Этот демократически настроенный профессор явно недолюбливал и царскую власть, и близкую к трону сановную аристократию. А также «мундиры голубые», неприязнь к которым, как известно, в его времена была куда больше, чем в лермонтовские. И конечно же, профессор был очень доволен сведениями, собранными среди пятигорских жителей, получивших возможность позлословить в адрес высокомерной приезжей публики. Причем не слишком высокопоставленное «водяное общество», лечившееся пятигорскими водами в середине XIX столетия (выше мы охарактеризовали его состав), профессор, ничтоже сумняшеся, уподобил аристократическим посетителям – даже не Пятигорска, а Кисловодска, – которых мог наблюдать в конце века. И вот этим-то придуманным им самим «влиятельным личностям из приезжающего в Пятигорск общества» Висковатов постарался приписать нелюбовь к поэту, которую могли испытывать разве что дожившие до его времени два-три брюзжащих старца – из тех, что были некогда задеты острым словом Лермонтова.

Что же касается «ядовитой гадины» и «ядовитого покойника» – выражений, которыми, по утверждению Висковатова, клеймили поэта многие, то тут стоит обратить внимание на священника Василия Эрастова, широко известного ненавистника Михаила Юрьевича. Тогда, в 1841 году, он едва ли был способен активно интриговать против поэта – молодой попик, только что прибывший служить в местной церкви, сумел лишь отказаться отпевать погибшего на дуэли Лермонтова да написать донос на священника Павла Александровского, который решился это сделать. А вот позднее он старался пакостить покойнику как мог. Приведем некоторые фразы из воспоминаний Василия Эрастова и его высказываний в печати: «Посреди улицы прошла толпа офицеров: впереди шел один небольшого роста: он довольно злобно и громко хохотал…» «Лермонтов был злой, дрянной человек». «Он был злой, ядовитый насмешник…» «На всех карикатуры выдумывал. Язвительный был…» «Смерти, конечно, не хотели – а так – проучить чрезмерно злого, ядовитого насмешника…»

Сравнив эти фразы с приведенными выше выражениями из сочинения Висковатова, можно легко понять, что не было в Пятигорске никаких «влиятельных личностей», желавших проучить поэта, а был завистник и клеветник, снабдивший приехавшего в Пятигорск профессора сведениями о мифических врагах поэта и вложивший им в уста свои собственные характеристики Лермонтова. Так месть отца Василия даже вопреки его воле помогает разоблачать выдумки о недругах Лермонтова, которых просто-напросто не существовало. Не было никаких «мерлинистов», а были собиравшиеся в доме Мерлини такие же, как она, немолодые люди, которым, возможно, не очень нравилось шумное веселье столичной молодежи, среди которой оказался и Лермонтов. Но это недовольство явно не могло служить основанием для его травли.