Текст книги "Тайна гибели Лермонтова. Все версии"

Роковые мгновения

Итак, секунданты расставили противников, вручили им заряженные пистолеты. Пора начинать дуэль. Но какую? Странный вопрос, скажете вы, а что, дуэли разные бывают? Представьте себе, бывают. Чтобы убедиться в этом, познакомимся с дуэльными правилами.

Своего писаного дуэльного кодекса у российского дворянства не было – приходилось пользоваться выпущенным во Франции в 1836 году дуэльным кодексом графа де Шатовиллара. Согласно утверждению Д. Алексеева, он свободно продавался во французском книжном магазине Белизара на Невском проспекте и был доступен любому желающему. Считается, что русские дворяне не только хорошо его знали, но и, как водится, переложили на свой лад. Как выглядело это переложение, можно представить себе, читая приведенный в книге Я. Гордина «Дуэли и дуэлянты» (СПб., 1996) дуэльный кодекс, составленный Францем фон Болгаром. В предисловии указано, что он «основан на французском кодексе 1830-х годов и воспроизводит те правила, которые регулировали поведение дуэлянтов в пушкинские, да и более ранние времена. Этот кодекс суммировал неписаные правила европейской дуэли».

Так вот, дуэльный кодекс Франца Болгара насчитывает семь вариантов обмена выстрелами. Все они относились к одному из двух типов дуэли, которые можно условно назвать «дуэль с места» и «дуэль с движением». При первой противники расставлялись на определенном расстоянии и со своего места сходить не имели права. Порядок стрельбы в разных вариантах «дуэли с места» определялся либо исходя из того, что первый выстрел принадлежит оскорбленному (запомним это обстоятельство!), либо по жребию, либо одновременно – по команде. Был и такой вариант: подавалась команда «Огонь!», и далее велся счет «Раз, два, три!», иногда заменяемый хлопками в ладоши. В этом случае стрелять надо было не ранее счета «два» или двух хлопков и не позднее счета «три» или трех хлопков. После этого дуэль считалась оконченной, выстреливший позднее (как и ранее счета «два») признавался нарушителем, а в случае смерти противника – убийцей.

При «дуэли с движением» отмеривалось расстояние между так называемыми барьерами, то есть точками, ближе которых дуэлянты не могли подходить друг к другу. От них в каждую сторону отмерялось еще по несколько шагов (как правило, по десять), и на этих крайних точках ставились дуэлянты. Подавалась одна-единственная команда «Сходись!», после которой дуэлянты начинали движение к барьерам. Оно могло происходить по-разному – прямо или зигзагами, навстречу друг другу или по параллельным линиям, с остановками или без них. И стрелять дуэлянты в этом случае могли «когда им заблагорассудится», то есть в любой момент. Ограничения во времени касались только того, кто стрелял вторым, – ему давалось на ответный выстрел от полминуты до минуты, после чего дуэль прекращалась.

Какой же тип был избран для поединка Лермонтова и Мартынова? Тут и начинаются загадки.

Согласно материалам следствия, под Машуком имела место «дуэль с движением». Мартынов и секунданты в своих ответах говорят о расстоянии между барьерами (каком – вопрос отдельный), о том, что стрелять можно было «когда заблагорассудится». В протоколе осмотра места дуэли записано – конечно же, со слов секундантов – о четырех «шапках», которыми были отмечены барьеры и крайние точки. В своей статье о дуэли Васильчиков упоминает, что прозвучала команда «Сходись!», подаваемая при дуэли «с движения».

Но вот странность… Многие современники, рассказывая в письмах и дневниках о дуэли, упорно говорят о праве Лермонтова на первый выстрел:

«Первый выстрел принадлежал Лермонтову» (Н. Туровский);

«Лермонтову должно стрелять первому» (К. Любомирский);

«…ему (Лермонтову) надо было первому стрелять» (Е. Быховец);

«Сказал М[артынову]], что отдает ему свой выстрел» (В. Ржевский в передаче Т. Бакуниной);

«Надлежало начинать Лермонтову» (А. Булгаков. Из дневника);

«Судьба ему предоставляла первый выстрел» (А. Булгаков. Из письма к П. А. Вяземскому);

«Лермонтов сказал, что не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова» (А. Траскин из письма к П. Граббе).

Пусть эти строки написаны с чужих слов, задумаемся все же: как могли возникнуть разговоры о праве на первый выстрел, если бы все знали, что была дуэль «с движения», при которой никто из дуэлянтов не имеет преимущества? Еще более усиливает сомнения такой факт: в записи беседы Васильчикова с Семевским есть такие слова: «Столыпин скомандовал 3 раза». И в книге Висковатова, где использованы сведения, сообщенные Васильчиковым, читаем: «„Раз… Два… Три!“ – командовал между тем Глебов». Наконец, в воспоминаниях Н. Раевского, где события дуэли описаны явно со слов Глебова, говорится: «Глебов просчитал до трех раз». В данном случае нам пока не важно, кто произносил команду. Важно, что появились эти самые «Раз, два, три!», которых никоим образом не должно было быть при дуэли «с движения», где подается одна-единственная команда: «Сходись!»

Вариант смешанный, который описывает Висковатов – «Каждый мог стрелять, стоя на месте, или подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою два и три», – выглядит совершенной нелепостью даже для «кавказских дуэлей», отличавшихся известной вольностью в соблюдении дуэльного кодекса. Как могли определить секунданты момент, когда дуэлянты собираются стрелять, если, скажем, один уже подошел к барьеру, а другой только начал движение? Или – один еще идет, второй же решил стрелять с места, не подходя к барьеру? Где же тут равенство условий? Если оба уже подошли к барьерам, то чем такой поединок будет отличаться от «дуэли с места»? Тогда зачем такие сложности с барьерами, движением к ним и прочим? Да и вообще – семь вариантов поединка, предусмотренных дуэльным кодексом, давали широкие возможности для обмена выстрелами, и ни к чему было придумывать еще что-то!

Д. Алексеев высказывает предположение: «А если допустить, что Мартынов и секунданты решили на следствии переменить условия поединка, дабы надежно „похоронить“ таким образом все свои прегрешения, повлекшие гибель поэта!» Развивая эту мысль и опираясь на вышеприведенные соображения, можно предположить, что первоначально условия предусматривали дуэль «с движения». Но ввиду экстремальной ситуации – сырость и грязь, возможность продолжения ливня, ожидаемые проезды по дороге – секунданты, скорее всего, решили провести «дуэль с места», требующую гораздо меньше времени.

Когда же после выстрела Мартынова Лермонтов упал и стало ясно, что рана его смертельна, было, вероятно, решено преподнести публике, а главное суду, вариант, позволяющий скрыть роковую ошибку секундантов. Ведь при дуэли «с движения» вопрос времени стоит не так остро – его строгий счет пойдет только после первого выстрела. А пока он не прозвучал, можно ждать и ждать. Но, с другой стороны, нельзя же тянуть до бесконечности! И тут, как говорится, не столь уж великий грех – подогнать медлящих дуэлянтов.

Все это кто-то – скорее всего, юридически грамотный, уже бывавший на дуэлях Васильчиков – мог объяснить остальным участникам поединка тут же. И предложил показывать на следствии тот вариант, который был оговорен заранее, а значит, хорошо известен остальным – неслучайно же Мартынов в черновике ответов на вопросы следствия написал об условиях дуэли: «…1-е – каждый имеет право стрелять когда ему угодно, стоя на месте или подходя к барьеру…» Указывая именно этот тип дуэли, подследственные избегали расхождений в своих показаниях, на которых судьи могли их поймать. Забыли, правда, или не успели договориться насчет трех выстрелов – об этом Мартынов написал в черновике ответов, и пришлось поправлять его.

Так что очень возможно: упрощая на месте условия поединка, секунданты изменили и его тип на более короткий по времени.

Но, как бы то ни было, дуэль началась, и по прошествии некоторого, довольно короткого, времени – несколько большего, если Мартынов шел к барьеру после команды «Сходись!», или меньшего, если для стоявших на месте дуэлянтов последовала команда «Раз… два…», – оба дуэлянта оказались перед необходимостью стрелять. Прозвучало и «Три!», а выстрелов так и не последовало. Если бы секунданты после этого, как полагалось, остановили дуэль и развели противников, все могло кончиться благополучно.

Но тут наступили те самые роковые мгновения, которые решили судьбу поэта. Люди, попадавшие в экстремальные условия, уверяют, что в таких случаях время как бы растягивается. Так что и мы вправе продлить эти несколько секунд, чтобы внимательно рассмотреть происшедшее после счета «Три!».

Лермонтов – и это подтверждают как участники дуэли, так и, видимо с их слов, все окружающие – заранее отказался от своего выстрела:

«Лермонтов будто бы прежде сказал секунданту, что стрелять не будет» (Э. Шан-Гирей);

«Он сказал… что целить не будет, на воздух выстрелит» (Н. Раевский);

«Лермонтов заявил, что стрелять в Мартынова не будет» (П. Полеводин);

«Лермонтов говорил, что не хочет стрелять в него» (К. Любомирский);

«Не хочет стреляться с ним» (В. Ржевский в передаче Бакуниной);

«Рука моя не поднимается, стреляй ты, если хочешь» (Н. Туровский);

«Не хочет стрелять» (А. Булгаков).

Васильчиков утверждал: «Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукою и локтем по всем правилам опытного дуэлиста». В литературе о Лермонтове можно встретить утверждение, что поэт, стоя под дулом мартыновского пистолета, демонстративно лакомился вишнями. Объявилась даже «казачка Алка», у которой он якобы эти вишни купил по дороге на поединок. Впрочем, каждый, читавший пушкинскую «Дуэль», понимает: эффектная сцена подсказана ею.

Но, так или иначе, Лермонтов ждал выстрела Мартынова. И выстрел прозвучал, как показывают участники поединка, тут же. Не поверим их словам, ибо задержка была. И вполне понятно, почему. В душе Мартынова явно происходила борьба. С одной стороны, всплывали в памяти какие-то старые обиды, умноженные последними злыми шутками и насмешками, ревнивое чувство победителя, которому несчастливый соперник портит кровь. С другой – его останавливали если не дружеские, то добрые приятельские чувства, которые они испытывали друг к другу на протяжении нескольких последних лет, воспоминания о совместном веселом времяпрепровождении в имении Мартыновых и юнкерской школе, в Москве и на Кавказе. И Николай Соломонович колебался, не решаясь спустить курок. Задержка получилась настолько долгой, что вызвала у секундантов желание поторопить события. Раздался возглас: «Стреляйте! Или я вас разведу!»

После этого могло произойти следующее. Лермонтов, посчитав, что поединок окончен – ведь уже прозвучало «Три!», – поднял пистолет и выстрелил, как было принято говорить у дуэлянтов, «на воздух». Доводы в пользу того, что Лермонтов все же выстрелил, хоть и не бесспорны, но довольно многочисленны и убедительны. В пользу выстрела говорит и заявление Васильчикова следствию, что пистолет Лермонтова он позже разрядил выстрелом в воздух – этим он явно хотел объяснить, почему оружие убитого оказалось пустым, но с нагаром в стволе. И уклончивый ответ Мартынова о том, что у пистолета Лермонтова осечки-де не было – на вопрос следствия, стрелял ли Лермонтов и не было ли у его пистолета осечки. И фраза в письме Е. Ростопчиной о раздавшихся во время дуэли двух выстрелах.

Особо весомым аргументом может служить письмо А. А. Кикина, отнюдь не питавшего к Лермонтову дружеских чувств. Вскоре после дуэли он посетил мать Мартынова и с ее слов, явно подсказанных письмом сына, рассказал о дуэли в своем письме: «Хотел и тут отделаться, как с Барантом прежде… выстрелил вверх, и тогда они с Барантом поцеловались и напились шампанским. Сделал то же и с Мартыновым, но этот, несмотря на то, убил его». Придумывать что-то ни Кикину, ни самому Мартынову было совершенно ни к чему – письма не предназначались для посторонних лиц, писали для своих.

Не исключена, впрочем, и другая ситуация: Лермонтов все-таки только собирался выстрелить, и для этого «он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по прежнему кверху же направляя дуло пистолета». Так заявил Васильчиков в беседе с П. Висковатовым.

«Предположение, что выстрел Мартынова застал Лермонтова стоящим с высоко поднятым в правой руке пистолетом, – говорит Д. Алексеев, детально разбиравшийся с этой ситуацией, – отчасти находит подтверждение и в экспертизе раны убитого, которую на следующий день после дуэли провел врач И. Барклай-де-Толли».

Движение, описанное Васильчиковым, считает Д. Алексеев, весьма красноречиво свидетельствует о желании Лермонтова «выстрелить на воздух». И в данном случае для Мартынова оно было равносильно самому выстрелу. А дуэльный кодекс накладывал определенные запреты на первый выстрел в воздух: если нарушитель был вызван своим соперником, то его считали уклоняющимся от поединка. Выстрелить первым на воздух считалось за трусость, намерение сорвать дуэль и, следовательно, оскорбить всех участников. Такая норма имела силу закона только на время поединка. «После его формального окончания, – замечает Д. Алексеев, – выстрел на воздух не считался уже нарушением правил, а любой из противников, вздумай он воспользоваться своим правом на ответный выстрел, сам совершал бесчестный поступок и в общественном мнении причислялся к преступникам». Добавим: в случае гибели противника он считался убийцей.

Но когда в руках дуэлянтов – заряженные пистолеты, а следовательно, и жизнь противника, то рассуждать нечего – надо беспрекословно слушаться секундантов. И команда – пусть неоговоренная и незаконная – позволила Мартынову считать, по мнению Алексеева, что дуэль продолжается. И потому, утверждает он: «…стрелять в воздух имеет право только противник, стреляющий вторым. Он, Мартынов, вызвал на дуэль обидчика Лермонтова, и, значит, поэт своим поступком нанес ему новое жестокое оскорбление». То есть опять намеренно оскорбил его, как год назад Баранта, и выставил на посмешище, как Грушницкого. «А раз так, он, Мартынов, имеет право на „законное мщение“».

Не исключен и такой вариант поведения Лермонтова после команды «Стреляйте!». По свидетельству Васильчикова, Лермонтов, видимо, в ответ на эту самую команду громко сказал: «Стану я стрелять в такого дурака!» Впервые эта фраза была обнародована в 1881 году Стоюниным со слов самого Васильчикова, в некрологе, посвященном князю. Вторично воспроизвел ее в 1882 году А. Голубев в своей книге о Васильчикове. Наконец, в 1973 году она попадает в книгу Л. Келли, который ссылается на воспоминания сына Васильчикова.

Тут важно отметить следующее. Если эта фраза все-таки прозвучала, мы получаем еще одно свидетельство того, что дуэль была «с места». Ибо при «дуэли с движением» Лермонтов, оставшись на месте, находился бы от противника в 20 или даже 25 шагах (10 или 15 шагов между барьерами плюс 10 не пройденных Михаилом Юрьевичем до своего барьера). При дуэли же с места дуэлянты должны были стоять в 10–15 шагах друг от друга. Согласитесь, услышать даже громко сказанное за 20–25 шагов намного труднее, чем за 10–15, или вообще невозможно, когда гремит гром и шумит ветер.

Произнесение фразы о «дураке» не бесспорно, у этой версии есть и противники. Но если фраза действительно была сказана, то вполне могла озлобить Мартынова гораздо больше, чем выстрел в воздух или попытка сделать его. Вполне вероятно, что она и стала той последней каплей, которая переполнила чашу терпения Мартынова, умело подогретого стараниями Эмилии Александровны. Презрение, явственно ощущаемое в лермонтовских словах, хлестнуло его словно плетью, и он спустил курок…

Какой вариант поведения Лермонтова имел место в действительности, мы с вами сказать не сможем. Не исключены и два поступка одновременно: сказал про «дурака» и выстрелил в воздух. Или сказал и поднял руку, собираясь выстрелить. Ясно только одно: в эти самые мгновения, в результате неоговоренной команды «Стреляйте!», решилась его судьба. Прозвучал выстрел, Лермонтов упал.

Кто подал команду? Васильчиков в разных вариантах своих воспоминаний объясняет это по-разному. В беседе с Семевским он утверждает, что ее выкрикнул Трубецкой, в журнальной статье этот вопрос обходит, в рассказе Висковатову указывает на Столыпина. Думается, что, называя этих лиц, князь стремился переложить вину за неоговоренную команду, повлекшую гибель поэта, с себя и Глебова на людей, давно ушедших из жизни. А разнобой явно вызван тем, что князь не сразу решил, кого сделать виновным.

Ну а кто же был виноват в действительности? Командовал дуэлью Глебов – это отмечает и он сам, и Васильчиков, и, с их слов, другие современники. Чилаев, который имел возможность беседовать с Глебовым после дуэли, по свидетельству Мартьянова, прямо заявлял: «…Мартынов, подойдя к барьеру, так долго целил в Лермонтова, что Глебов должен был крикнуть: „Стреляйте!.. или я разведу вас!..“»

Да, Глебов – не Столыпин! Монго, опытный и рассудительный человек, участвовавший в дуэлях и наверняка не раз попадавший в острые ситуации, едва ли мог произнести столь нелепую в данных условиях и, можно даже сказать, преступную команду. Находясь на дуэльной площадке, он бы прекрасно увидел и оценил ситуацию, когда Лермонтов направил пистолет дулом вверх, явно не собираясь стрелять, а Мартынов старательно целился в него и готов был вот-вот спустить курок. Крикнуть «Стреляйте!» в данных условиях означало бы спровоцировать выстрел, способный обречь Лермонтова на смерть. Что касается Васильчикова, то он и ранее старательно дистанцировался от происходящего, и на дуэльной площадке предпочел не вмешиваться. Вот и свалилось на Глебова все тяжкое бремя ответственности. Юный, неопытный, он, конечно же, просто растерялся, оказавшись в столь неприятной, пугающей ситуации.

Попробуем поставить себя на его место: гроза еще не кончилась, гром продолжает греметь, молнии сверкают. Вокруг мокро, грязно. Дождь, похоже, вот-вот хлынет снова. Да и по дороге может кто-то проехать. Надо спешить, а дуэлянты почему-то медлят. Уже и команда «Три!» прозвучала, а выстрела – нет! Тут, как говорится, хочешь не хочешь, а крикнешь невольно: «Да стреляйте же, черт возьми!»

Не исключено и другое: добросовестный секундант посчитал: поссорившиеся приятели должны иметь возможность разрядить выстрелами свои эмоции. Так пусть же они прозвучат, эти выстрелы! Большой беды от них не будет – Мартынов промахнется, Лермонтов пальнет «на воздух». Зато потом со спокойной совестью можно будет мирить противников. Наконец, все происходившее могло показаться ему просто некой игрой, которая должна бы уже закончиться, но почему-то никак не кончается. И Глебов в нетерпении «ляпнул», не подумавши: «Стреляйте!» Так это было или не так? Кто знает?..

Одно можно сказать с уверенностью: Глебов, а вместе с ним и Васильчиков очень скоро осознали свою вину за неоговоренную команду, спровоцировавшую выстрел Мартынова. Не признавая ее публично, Глебов в записке Мартынову, не предназначавшейся для посторонних глаз, тем не менее, написал: «Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова».

Итак, подводя итоги наших поисков, мы можем с большей или меньшей долей уверенности сказать, что роковой исход последнего акта трагедии 15 июля был вызван, с одной стороны, экстремальными условиями, существовавшими как раз в те самые недолгие моменты, когда происходила дуэль. С другой стороны – вызванной ими растерянностью молодых, неопытных секундантов, на плечи которых легла неимоверная тяжесть разрешения острого конфликта. А может быть – и психологической неготовностью их понять всю его серьезность и отношением к происходящему как к приятельской размолвке, которая обязательно должна кончиться примирением после соблюдения обязательных, «ритуальных» требований дуэли.

Непосредственным же толчком, вызвавшим гибель поэта, стала пресловутая команда «Стреляйте!» и, возможно, последовавшая за ней злополучная лермонтовская фраза насчет «дурака», которая обусловила роковой выстрел…

«К девяти часам все утихло…»

Выстрел Мартынова прозвучал, отдавшись эхом о недалекий склон Машука. Наступила тишина. Зловещая тишина, когда в течение нескольких мгновений, наверное, никто не мог понять, что же произошло. А затем до собравшихся дошел страшный смысл случившегося. «Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные». Так писал позднее об этом трагическом моменте князь Васильчиков. Можно только догадываться, какие чувства владели тогда им и остальными участниками дуэли. Поэтому никто из них толком не описал те, самые первые, минуты.

Зато нет недостатка в таких описаниях, сделанных людьми сторонними. Так, Раевский, знавший о дуэли, вероятно, со слов Глебова, отметил в первую очередь его действия: «Глебов первый подбежал к нему и видит, что как раз в правый бок и, руку задевши, навылет (примерно так показал и сам Глебов, отвечая на вопросы следствия. – Авт.). И последние слова свои Михаил Юрьевич ему сказал:

– Миша, умираю…

Тут и Мартынов подошел, земно поклонился и сказал:

– Прости меня, Михаил Юрьевич!»

По другим сведениям, Мартынов не был столь официален и, бросившись к лежавшему, прокричал в отчаянии: «Миша, прости мне!» Арнольди передавал слышанное им – что якобы присутствовавший на дуэли Столыпин сказал Мартынову по-французски: «Уходите, вы сделали свое дело».

По мере того как проходило время, ситуация, возникшая сразу после выстрела Мартынова, все более обрастала душераздирающими подробностями. Так, писарь комендантского управления К. Карпов рассказывал журналисту С. Филиппову: «Дождь хлестал, как из ведра; тяжелые серые облака ползли по небу, закутали вершину Машука и почти совсем скрыли из глаз трехголового Бештау… Около великого мертвеца стояла понурая кучка людей – все товарищи почившего. Бледные перепуганные лица истомились и ожиданием, и непогодой, не говоря уже о случившемся. То, что еще недавно носило имя Лермонтова, лежало безжизненной массой, прикрытое от дождя шинелью…»

Недалеко от писаря ушел и профессор П. Висковатов: «В смерть не верилось. Как растерянные, стояли вокруг павшего, на устах которого продолжала играть улыбка презрения. Глебов сел на землю и положил голову поэта к себе на колени. Тело быстро холодело… Васильчиков уехал за доктором; Мартынов – доложить коменданту о случившемся и отдать себя в руки правосудия…»

Другой биограф поэта, П. Мартьянов, не преминул съязвить по поводу этих писаний соперника, основанных на воспоминаниях Васильчикова: «Как это все прекрасно, чувствительно и человечно! Целая эпопея доблестей. Товарищи окружают труп поэта под грозой и страшным ливнем, голова его покоится у одного из них на коленях, соперник, совершив земной поклон убитому, спешит отдаться в руки правосудия, один секундант скачет за доктором (к мертвецу), другой – за экипажем и, ничего не найдя, возвращаются и сидят вокруг тела, пока не прибывает телега, посланная полицией, и на ней они везут его на квартиру. Какая преданность! какое самоотвержение! Сотни тысяч людей прочитали эту эпопею и умилялись над нею. И что же вдруг оказывается? Во всей этой Ксандриаде нет ни слова правды! Тело поэта (а может быть, он был еще и жив?) было брошено, друзья ускакали, к коменданту явился не Мартынов, а Глебов, и тело привезли в город не товарищи, а слуги…»

Действительно, заглянув в воспоминания Васильчикова, увидим, что немногие крупицы правды в них обильно разбавлены выдумкой:

«Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать при дуэли доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого.

Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли.

Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу.

Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь, помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сидение в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался… Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив».

Правдой здесь является лишь то, что и сам Васильчиков, и Мартынов сразу же, как только увидели, что у Лермонтова «признаки жизни уже видимо исчезли», покинули место дуэли. Покинули явно второпях, Мартынов даже оставил на месте поединка свою черкеску, что лишний раз свидетельствует: дождя во время дуэли не было – иначе не забыл бы надеть.

Не вызывают сомнения и объявленные ими остающемуся у тела Глебову мотивы столь поспешного отъезда: Васильчиков заявил, что едет за доктором, Мартынов – чтобы сообщить коменданту о дуэли. Но ни тот ни другой этого не сделали. Мы знаем, что коменданту о дуэли сообщил позднее сам Глебов. Васильчиков – возможно, и поездив по городу – вернулся к себе на квартиру.

Все остальное в этом рассказе – выдумка. Неправда, что там находились Столыпин и Трубецкой. Ведь известно, что у тела погибшего оставался один Глебов. Во-первых, именно он был секундантом Лермонтова и, конечно же, считал своим долгом не оставлять его. Во-вторых, на этот счет имеется свидетельство Эмилии Шан-Гирей, беседовавшей с ним. Да и Раевский отмечает, что сначала с места дуэли вернулись Мартынов с Васильчиковам, а Глебов приехал позже.

Не соответствует истине утверждение князя, что доктора отказались ехать, ссылаясь на проливной дождь, – ведь он уже давно кончился. И конечно же – то, что Васильчиков вернулся к месту дуэли, да еще вместе с Трубецким сидел у мертвого тела. Вообще, нужно сказать, что выполнение этой печальной миссии, кроме Глебова и Васильчикова, приписывали еще и Столыпину. Мы уже говорили о некоем анониме, скрывшимся за тремя «звездочками» – ***. Еще раз напомним, что его рассказ появился в печати уже после того, как были опубликованы материалы Васильчикова, описавшего свое, якобы имевшее место, печальное сидение около мертвого тела в наступившей темноте, при бушующей грозе, а также воспоминания Э. А. Шан-Гирей, где она тоже говорит о подобном сидении – но уже Глебова. Позаимствовать эти описания (придуманные, кстати сказать, авторами воспоминаний исключительно для драматизации ситуации) и приписать их Столыпину не составляло труда.

Да и о вздохе, который вырвался из груди Лермонтова, когда его перекладывали с места на место, Васильчиков мог услышать от Глебова, который, вполне вероятно, какое-то время действительно держал голову своего приятеля на коленях, думая, что тот жив. Кстати сказать, о том, что Лермонтов умер не сразу, говорили и некоторые из его современников, и кое-кто из нынешних медиков, анализировавших результаты врачебного осмотра тела. Прислуживавший Лермонтову Христофор Саникидзе, например, заявлял: «Не успели отъехать от места поединка и двух верст, как Лермонтов тут же по дороге и скончался, лежа на руках у меня». Но любой, прочитавший его воспоминания, сразу увидит тут лишь одну из множества выдумок, которыми грешит этот «мемуарист».

Что же касается смерти Лермонтова, то ординатор пятигорского военного госпиталя Барклай-де-Толли, производивший освидетельствование тела, отметил: «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкие, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер». Здравый смысл говорит, что, получив такое ранение, Михаил Юрьевич умер если не мгновенно, то через несколько минут – от колоссальной потери крови.

Итак, спустя непродолжительное время – скорее всего, уже через несколько минут – после выстрела Мартынова на месте поединка остался лишь Глебов, державший на коленях голову погибшего поэта. У нас имеется весьма красочное описание происходившего, сделанное Эмилией Шан-Гирей: «Глебов рассказывал мне, какие мучительные часы провел он, оставшись один в лесу, сидя на траве под проливным дождем. Голова убитого поэта покоилась у него на коленях – темно, кони привязанные ржут, рвутся, бьют копытами о землю, молния и гром беспрерывно; необъяснимо страшно стало! И Глебов хотел осторожно спустить голову на шинель, но при этом движении Лермонтов судорожно зевнул. Глебов остался недвижим и так пробыл, пока приехали дрожки, на которых и привезли бедного Лермонтова на его квартиру».

Сейчас трудно сказать, чья неуемная фантазия нарисовала столь живописную и трагическую картину – Эмилии Александровны или самого Глебова, желавшего порисоваться своими чувствами перед «Розой Кавказа». У многих, писавших впоследствии о дуэли Лермонтова с Мартыновым, эта картина нашла отклик, и потому мы встречаемся с подобным нагнетанием страстей чуть ли не в каждом втором материале. Увы, ничего общего с действительностью она не имеет. О дожде, который перестал лить, мы уже говорили. Гром, может быть, еще погромыхивал, но, скорее всего, в отдалении – гроза уходила. Что касается «коней», то представляла их одна-единственная лошаденка, запряженная в дрожки и едва ли способная создать столь пугающую обстановку. Теперь относительно темноты: всякий, побывавший летом в Пятигорске, может убедиться, что в июле полная темнота наступает никак не раньше девяти часов вечера, а дуэль происходила, как известно, около шести.

Кто-то скажет, что Глебов, мол, провел у тела поэта, по словам Эмилии, «мучительные часы» и, стало быть, все же досидел до наступления темноты. Это – тоже фантазия! Как и всё, что сопровождает рассказы о последующей доставке убитого поэта с места дуэли на его квартиру. По разным версиям, в перевозке тела участвовало до десятка разных людей – тут и Васильчиков, и Столыпин, и живший по соседству полковник Зельмиц, и слуги Лермонтова, Мартынова, поручика Раевского, и прислуживавший Лермонтову грузин Саникидзе. И даже «биржевой извозчик», якобы вернувшийся с полдороги, потому что «колеса вязнут, ехать невозможно».