Текст книги "Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне!"

Встреча с Яной

Добрыня продал свой дом в Переяславле и поселился в небольшом замке под Киевом, который входил в приданое его первой жены. Поскольку его развод с Забавой Путятишной задним числом отменили, никто не мог отобрать у Добрыни этот замок.

Возле замка располагалась деревушка, но Добрыня, сторонившийся даже собственной челяди из опасения, что тем могло стать известно о его позоре, никогда в этой деревушке не появлялся. Целыми днями он скакал на коне по окрестным полям и лесам, а вечером, усталый, возвращался в замок и после трапезы сразу же ложился спать, чтобы утром встать как можно раньше и вновь отправиться на конную прогулку.

Не таким Добрыня представлял свое возвращение из плена. Девять лет он мечтал о пирах с друзьями, о новых битвах с половцами, которым хотел отомстить за то, что они держали его в рабстве, и, конечно же, о ласках потерянной теперь для него Настасьи. И вот сейчас, когда его князь стал повелителем Руси, он, Добрыня, вынужден вести однообразную жизнь, нагонявшую на него глубокую тоску.

Все глубже Добрыня осознавал свою вину перед Мономахом. Он предал князя ради плотских утех, а в итоге и счастья не обрел, и доверие княжеское утратил. Однако и Мономах поступил с ним бесчестно. Князь мог бы откровенно поговорить с ним, прогнать из дружины, а он вместо этого предпочел тихо отправить Добрыню навстречу смерти или плену.

Нельзя сказать, чтобы Добрыня по-прежнему любил Настасью. За девять лет плена не было ни дня, когда бы он не вспоминал о ней, а теперь, спустя несколько месяцев, он почти уже ее забыл. Если и осталось у него в душе какое-то чувство к Настасье, то одна лишь злоба. Не мог Добрыня простить ей того срама, который пережил по ее вине.

Однако желание женских ласк, которых он не знал уже девять лет, так сильно пылало в Добрыне, что иногда он чуть ли не до смерти загонял коня, дабы забыться в бешеной скачке. Тем не менее своих служанок он сторонился, хотя многие из них явно были не прочь согрешить с новым хозяином. Но обычные ласки были ему не нужны, а требовать того, что было ему нужно, после пережитого позора Добрыня не осмелился бы. О новой женитьбе Добрыня и не помышлял – несмотря на всю свою злобу к Настасье, он понимал, что она была несчастна с ним, а значит, несчастной станет и другая. Ласки Марджаны, которых он так опрометчиво пожелал той теплой киевской ночью, легли на его жизнь каким-то страшным проклятьем.

И без того не слишком разговорчивый Добрыня почти не заводил бесед со своими слугами. Те, зная, что Добрыня побывал в половецком плену, объясняли его нелюдимость именно этим.

Однажды Добрыня все-таки решил проехаться по соседней деревне. Большинство крестьян были в поле, дорога, вдоль которой стояли дома, пустовала, и навстречу ему шла какая-то женщина с коромыслом. Это считалось недобрым предзнаменованием, но Добрыня лишь мрачно усмехнулся. Разве может с ним случиться что-то худшее, нежели то, что уже случилось? Даже смерть была бы для него избавлением, хотя, как христианин и воин, он не допускал и мысли о самоубийстве. Сам половецкий плен казался ему лучше нынешней его жизни. В плену у него была мечта о свободе; теперь он получил эту свободу, но не знал, куда себя деть.

Женщина поравнялась с ним, и Добрыня, присмотревшись, заметил, что она похожа на Яну, служанку Марджаны. Конечно, мало было общего у этой взрослой женщины с четырнадцатилетней девочкой, которая чуть не отравила его по приказу своей хозяйки, а потом помогла ему, но ведь Яна и не могла за эти годы не измениться.

Женщина тоже, кажется, узнала его и поставила ведра на землю. Добрыня спешился.

– Яна, это ты? – спросил он неуверенно.

– Да, – еле слышно ответила она.

– Яна! – Впервые за много лет на лице Добрыни появилась счастливая улыбка. – Ну расскажи, как ты, что с тобой было? Ты замужем?

– Нет, не замужем. Я с тех пор, как бежала тогда из Киева, скиталась по разным княжествам, замаливала грехи. Думала в монастырь пойти, да слишком уж волю люблю. Один священник дал мне отпущение грехов, но все равно душа томится. Не все ведь я ему сказала, ох не все. А потом потянуло к родным местам. Я ведь родилась и выросла в этой деревне. Рано осиротела, подалась в Киев и там на беду свою попала в служанки к Марджане. Хорошо, хоть ты вызволил меня из ведьминой кабалы.

Уже пять лет, как я снова живу здесь. В поле не работаю. Держу коров, коз, одежду шью для соседок. Этим и кормлюсь. Одна я, без родных, помочь мне некому.

– Что же ты замуж не вышла? – спросил Добрыня. – Неужто не сватался никто?

– Сватались, – ответила Яна. – И в других краях сватались, да и здесь тоже. Но куда мне замуж? Не девушка ведь я, да и грехи давят. А теперь мне уж двадцать семь, скоро никто и не возьмет.

Знала я, что ты здесь, в замке. Ты ведь человек известный – все о тебе говорят. Но не решилась к тебе пойти. Боялась, что забыл ты меня.

– Как я мог тебя забыть? А что еще ты обо мне знаешь?

– Что был ты много лет в плену у половцев, а теперь попал в опалу к великому князю Владимиру Всеволодовичу. Что жена твоя безбожная при живом муже вышла замуж за твоего друга, которого ты тогда спас. Неужто это все правда?

– Правда. Еще мать моя умерла. Хорошо, хоть успела меня дождаться, умерла у меня на руках. Один я теперь на свете, совсем один. Хотя… тебя вот встретил, так, может, и не один теперь.

Он неожиданно обнял Яну и горячо зашептал ей на ухо:

– Помоги мне, Яна! Одна ты можешь мне помочь. Околдовала меня твоя хозяйка своими шальными ласками. Не мог я уже без них жить и решил завести молодую жену, чтобы обучить ее этому. Прежнюю жену я не любил, и давно у нас с ней ничего не было. Тут покойный князь Святополк объявил награду тому, кто докажет ему смерть Марджаны. Я и рассказал ему все, а он в благодарность помог мне с разводом. Женился на юной девушке, пытался приохотить ее к Марджаниной любви, да ничего у Настасьи не получалось, и невзлюбила она меня крепко, а полюбила друга моего бывшего, Алешу. Тут и Мономах смекнул, что оказал я услугу врагу его закадычному. Послал меня проверять заставы, и угодил я в плен к половцам. А когда вернулся, жена моя уж обвенчана была с Алешей, митрополит же, готовый, как Марджана, все для князя сделать (прости меня, Господи, но правда ведь это!), признал наш брак недействительным, хотя сам ведь дал мне развод. Просто великий князь тогда был другой, а теперь сменился. Вот откуда все мои беды. Но по-прежнему не могу я прожить без этих ласк. Ты, помню, говорила мне тогда, что Марджана обучила тебя всему.

– Обучила, – кивнула Яна, краснея. – Не сказала я тебе тогда, постыдилась, но не всегда мне было у нее плохо. Нет, ее ласкать мне всегда было противно, не терплю я этот грех содомский. Но вот с мужчинами… часто мне было хорошо. Сначала все делала по принуждению, а потом во вкус начала входить. Вот о чем не сказала я тому священнику, тоже постыдилась. Большая это радость – когда от похоти саму себя забываешь. И потом часто я все это вспоминала. И гонишь от себя эти мысли, а никуда от них не денешься. Но только не былое я вспоминала (те мужчины и в памяти у меня стерлись – все были как на одно лицо), а представляла, что делаю это с тобой. Люблю я тебя, Добрыня, своего избавителя, – вот почему еще я замуж не вышла. Потому и в замок не ходила; боялась пуще смерти, что забыл ты меня и прогонишь. Все надеялась, что сам ты у нас в деревне появишься и меня узнаешь, молилась Богу об этом – и дождалась-таки. Так что могла бы я тебе помочь (и себе тоже), все бы тебе разрешила. Но это ведь блуд, грех… да нет, хуже блуда. Ни одна гулящая девка себе такого бесстыдства не позволит. Вижу, не избавиться нам с тобой от этих грешных мыслей, никогда не избавиться. Но надо молиться – и Господь простит нас. Может быть, простит.

– Зачем же быть нам несчастными?! – воскликнул Добрыня. – Не для того Господь позволил нам встретиться, чтобы мы были несчастны. Можем мы друг другу любовь и радость великую подарить, так неужто вместо этого станем жить в тоске? Разве угодно это Господу? И какой может быть блуд, какой грех, если любят друг друга двое, если повенчаны они перед Богом и людьми?

– Повенчаны? – переспросила Яна. – Да разве ты можешь обвенчаться со мной? Не ровня я тебе.

– Говорят, – произнес Добрыня, – что Мстислав Новгородский, сын Мономаха (лучший человек, которого я встречал), всю жизнь – а уж тридцать семь ему, на три года только моложе меня, – всю жизнь несчастлив из-за того, что расстался с простой девушкой, которую любил в юности. Так велел ему отец, и он послушался. А я, как уж сказал тебе, один на свете. И кто вправе мне указывать, ровня ты мне или не ровня?

Яна не верила своему счастью. Да и Добрыня тоже.

На следующий день они обвенчались в местной церкви, и в тот же вечер состоялась свадьба.

Были только челядь из замка и крестьяне из Яниной деревни. Никого из своих прежних друзей и товарищей Добрыня не пригласил.

Слуги не скрывали своей радости. Хозяин женится, в замке появится хозяйка, причем из простых, и жизнь должна пойти веселая.

«Горько! Подсластить бы надо!» – кричали гости, отхлебывая брагу, и Добрыня всласть целовал Яну в предвкушении ночных половецких ласк.

Но снова, как и тринадцать лет назад (он вспомнил вдруг: Яна моложе его именно на тринадцать лет), Добрыне показалось, что его целует Марджана.

Спор за Владимир Волынский

Между тем Ярославец, живший при дворе Болеслава Кривоустого, вовсе не собирался сдаваться. Поначалу он был рад уже тому, что нашел где-то убежище, но постепенно начал приходить к мысли, что игра его далеко еще не проиграна.

Он часто беседовал наедине с королем и убеждал того напасть на Русь.

– Ты выступишь не как захватчик, – говорил Ярославец Болеславу. – Ты поможешь мне вернуть законную власть, бессовестно отобранную у меня злодеем Мономахом. Вспомни, как дед твой и тезка Болеслав II помог моему деду сделать то же самое. Сделай и ты для меня то, что твой дед сделал для моего. Я в долгу не останусь. – О том, что законным правителем был тогда как раз свергнутый поляками Всеслав Полоцкий, как и о том, что впоследствии Болеслав II присвоил себе сокровища Изяслава, Ярославец не вспоминал.

Болеслав Кривоустый действительно стал склоняться к тому, чтобы помочь Ярославцу, но Мономах, известный сторонник упреждающих ударов, и тут решил действовать первым. Он велел сыну Андрею, новому князю владимирскому, вторгнуться в польские владения, что тот и сделал. Поход оказался успешным – взяли и пленных, и другую добычу.

В ответ поляки во главе с Ярославцем напали на приграничный город Червен, но их нападение было не без труда отражено здешним наместником Фомой, сыном того самого Ратибора, который был когда-то старшим дружинником Мономаха, и братом Ольгерда, убийцы половецкого посла Итларя.

После всех этих событий у Болеслава Кривоустого пропало желание воевать против Руси.

И тут удача снова улыбнулась Ярославцу. Скончался венгерский король Коломан, которому наследовал его сын Штефан, также женатый на сестре Ярославца (Святополк, словно предвидя трудности, с которыми столкнется старший сын, выдал дочерей именно за западных соседей). Штефан согласился помочь свойственнику – помимо всего прочего, ему хотелось отомстить за поражение своего отца под Перемышлем. В собранное Штефаном войско, помимо венгров, вошли поляки, все-таки присланные Болеславом, а также чехи.

Присоединились к ним и братья Ростиславичи – Василько и Володарь, герои событий 1097 года. Дело тут было вот в чем. Володарь, князь перемышльский, много раз совершал набеги на польские земли (как ранее его брат Василько). В конце концов Болеслав Кривоустый подослал к нему одного поляка, который поступил к Володарю на службу, выдав себя за обиженного Болеславом. Он ездил с Володарем на охоту и однажды в лесу обманом при помощи своих слуг схватил князя, увезя в польский плен. Все это случилось совсем недавно. Брат и сын с трудом выкупили Володаря, отправив полякам на возах много золота, серебра, драгоценных одежд и сосудов, а сверх того заключив союз с польским королем. Поскольку же Болеслав, сам не участвуя в походе, выставил своих воинов, братьям тоже пришлось присоединиться к Штефану и Ярославцу. Но, опасаясь гнева со стороны Мономаха, Василько и Володарь отправили великому князю письмо, где объясняли всю вынужденность своих действий и изъявляли желание быть посредниками между Мономахом и Ярославцем.

А руководители похода совещались между собой.

– Сначала, – сказал Ярославец Штефану, – мы отобьем у Мономашича мой Владимир. А потом пойдем и на Киев.

– Это потом, – остужал его пыл Штефан. – А сейчас главное – ударить внезапно, чтобы Мономах не успел собрать войско. Закрепимся во Владимире, а там посмотрим.

Ярославец не мог не согласиться с тем, что и возвращение ему Владимира – это уже само по себе неплохо.

Планы Штефана удались на славу. Нападение оказалось настолько внезапным, что застало врасплох Мономаха, у которого были свои счеты с венграми. Год назад престарелый уже Коломан женился на его дочери Евфимии, но, когда та забеременела, заподозрил в неверности и отправил домой. Уже на Руси Евфимия родила сына Бориса, отцом которого, по слухам, был не кто иной, как Штефан.

И вот теперь огромное войско Штефана двигалось к Владимиру. На счастье, в Киеве в то время находился Мстислав, которого Мономах и отправил с малой дружиной на помощь к юному Андрею. Перед самой отправкой войска (если его, конечно, можно было назвать войском) Мономах тайно вызвал к себе двоих дружинников. О чем они говорили, было известно только им троим.

Мстислав успел прибыть во Владимир лишь незадолго до того, как к городу подошло войско Штефана и Ярославца. Многострадальный Владимир Волынский после тринадцатилетнего затишья вновь сделался предметом княжеских раздоров. Город перенес уже осаду, а сейчас дело пахло штурмом.

Опьяненный удачным началом, Ярославец, не послушав отговоров Штефана, с небольшим отрядом подъехал к крепостным стенам.

– Ну что, Андрей?! – крикнул он зычным голосом. – Недолго тебе пришлось княжить в моем городе. А вы, верные подданные мои на протяжении тринадцати лет? Разве хуже жилось вам при мне, чем при Давыде Игоревиче? Разве не принес я на вашу землю покой? Скажете, мол, что сам я его и нарушил, пойдя против Мономаха? Но не мог же я стерпеть то, что похищает у меня этот подлец златой престол, по праву мне принадлежащий. Сдавайтесь, или всех вас истреблю как изменников. С вами говорит не только князь владимирский, но и великий киевский князь!

Из города в ответ не донеслось ни звука. Большинство горожан и рады были бы сдаться, но понимали, что Мономах и Мономашичи в конце концов должны взять верх. Избегая возможной завтрашней расправы (а они все же надеялись на милость князя, правившего ими столько лет), они рисковали в итоге нарваться на беспощадный гнев Мономаха. Кроме того, прибытие Мстислава сильно укрепило позиции Андрея.

Ярославец же не подозревал о том, что Мстислав находится во Владимире. Если бы он знал это, то сильно бы обрадовался. Убить или взять в плен сразу двух сыновей Мономаха, включая самого старшего, – разве можно было желать лучшего начала для войны с их отцом?

Ярославец объехал весь город и, не говоря ничего вслух, наметил для себя место, откуда завтра следовало начать штурм. В успехе штурма он не сомневался.

Пребывая в прекрасном расположении духа, Ярославец на обратном пути не скакал, а почти летел к своему лагерю. Он не знал, что те два дружинника, с которыми тайно говорил Мономах, незаметно вышли из города и засели у дороги, по которой возвращался князь-изгой. Увидев Ярославца (а они знали его в лицо), дружинники набросились на него и пронзили копьями.

– Не получилось из тебя второго Олега Гориславича, – сказал один из убийц, после чего оба скрылись.

Подоспевший отряд застал своего предводителя еще живым и перевез в лагерь, однако ночью Ярославец умер.

После смерти союзника Штефан оказался в незавидном положении – у него отпал всякий законный повод воевать с русскими. Тем не менее он собирался взять город, дабы отомстить за смерть Ярославца. Но воеводы Штефана отказались повиноваться ему и сняли шатры. Король вынужден был возвратиться в Венгрию.

По возвращении Мстислава в Киев тот, естественно, встретился с отцом. Мономах поздравил сына с победой.

– Помилуй, какая победа, – поморщился Мстислав. – Если бы подученные тобой люди не убили Ярославца…

– То Ярославец убил бы тебя и Андрея, – закончил за него Мономах. – А не убил бы, так захватил в плен. Ярославец внезапно напал на нас, приведя с собой ляхов, богемцев и давних друзей своего отца, венгров, – разве не заслужил он тем самым смерти? Сам Бог был на нашей стороне, внушив Ярославцу его неосторожность.

Мстислав не знал что говорить. Порицать отца за проявленное им коварство, возможно, спасшее ему и брату жизнь, не поднимался язык, однако убийство Ярославца все равно казалось подлым и недостойным честных воинов.

– Если я и взял на душу грех, – продолжал Мономах, – пусть этот грех падет на меня. Зато никто больше не угрожает единству Руси. Ярославец оставил после себя лишь дочерей. Правда, есть и другой сын Святополка. – Лицо Мономаха омрачилось. – Ох и удружил мне сластолюбец Добрыня Никитич! Ну да понадеемся, что все обойдется.

– А ты прикажи убить Брячислава, – посоветовал Мстислав. – Вот и не будет никакой опасности. Неужто подымется рука на ребенка? Видит Бог, нет и не может быть у меня в душе никакой любви к Ярославцу. Помню я, как хотели они с отцом лишить меня Новгорода, знаю, как пытал он монахов, – и хвала Богу, что вдова Святополка вернула монастырям награбленное. Но ведь по закону, по лествичному порядку Ярославец, а не ты должен был получить златой престол. Богу было угодно совершить чудо и вручить тебе власть, позволившую объединить Русь. Тем самым Бог дал понять, что для него ты прав. Но разве мог это осознать Ярославец? Он видел одно только нарушение людского закона, и это подвигло его на союз с иноземцами. Не лучше ли было проявить милосердие и оставить ему Владимир Волынский – не сейчас, а еще тогда. Ты ведь был сильнее, что тебе стоило заключить мир?

– Опять ты про мир, – недовольно проворчал Мономах. – В который уже раз проявил ты свою храбрость, не побоявшись ехать во Владимир. Отчего же ты предпочитаешь мир войне? Понимаю, если бы так говорил трус! Да, я мог оставить Ярославцу Владимир, но кто знает, что бы он еще натворил – и при моей жизни, и после моей смерти. Эту гадину следовало истребить, и вот он истреблен. Да и какой еще может быть разговор с человеком, который пытал монахов?!

– Не спорю, что Ярославец был негодяй, – признал Мстислав. – Но почему ты должен становиться на одну доску с негодяем, опускаясь на его уровень? Судил бы тогда его за те преступления, в которых обличаешь.

– Потому что иначе нельзя, – твердо сказал Мономах. – Сам ведь знаешь, что доказать его преступления было невозможно.

Спор их в который уже раз остался незавершенным.

Василька же и Володаря, явившихся к нему с повинной, Мономах великодушно простил, произнеся фразу, вошедшую с тех пор в поговорку:

– Повинную голову меч не сечет.

Смерть Олега Святославовича

Первого августа 1115 года в так и оставленном ему Чернигове умирал князь Олег Святославич. Еще за три месяца до этого он был бодр и даже затеял с Мономахом спор о месте саркофагов Бориса и Глеба, переносимых в новую, каменную вышгородскую церковь. Но вскоре силы начали оставлять его, и вот теперь он лежал на своей постели еле живой.

Верный Борей не оставлял своего господина и не отходил от его ложа. Были в замке, конечно, и другие слуги, а вот из трех сыновей умирающего не присутствовал никто.

Неожиданно за окнами раздался конский топот, а через некоторое время в спальню вошел Мстислав.

Олег Святославич не без труда подал Борею знак рукой, и слуга оставил их наедине.

– А… крестник, – пробормотал умирающий. – Не ждал я тебя. Спасибо, что пришел. Двадцать лет назад воевали мы с тобой. Давно это было… Давно, а как будто вчера. Но я уже старик, умираю вот, а ты немногим моложе, чем я тогда. Сколько тебе сейчас?

– Тридцать девять, – ответил Мстислав.

– А мне сорок два было. На три года только старше, чем ты теперь. Уже и дочери замужем, небось?

– Замужем, – ответил Мстислав.

– За северянами, наверно, – предположил Олег Святославич. – Ты ведь новгородец, все к северянам льнешь. Вот и женился на свейке.

– За северянами, – ответил Мстислав. – Старшая за норвежским королем Сигурдом, вторая – за Канутом, конунгом ободритским.

– И внуки есть?

– Есть один внук. Вторая моя дочь Шалфрида, жена Канута, родила сына. Его назвали Вольдемаром в честь моего отца – Владимира.

Впоследствии старшая дочь Мстислава овдовела и вышла замуж за датского короля Эрика Эдмунда. А овдовев второй раз, немало сделала для того, чтобы ее племянник Вольдемар стал королем Дании.

– Старшему моему сыну Изяславу восемнадцать лет, еще нет у него семьи. Всего же три сына у меня есть. Три сына и три дочери. Младшей десять лет, ребенок, не скоро замуж выходить.

– Десять? Не успеешь оглянуться, как подрастет и пора будет замуж выдавать. Быстро, быстро время идет.

Мстислав не стал упоминать, что его второго сына зовут Всеволод, в честь деда, ненавистного Олегу Святославичу. Тот тоже назвал старшего сына в честь бывшего великого князя, но имя было дано еще до серьезной размолвки, да и не любил Олег Святославич этого своего сына.

– Ты о законных сыновьях, – заметил Олег Святославич. – А незаконные есть?

– Есть один, – покраснел Мстислав. – Самый первый. – Он в который раз подумал о том, что надо найти Любаву, узнать, как она живет, увидеть, возможно, их сына. Мстислав прекрасно понимал, почему словно бежит от их встречи. Он хотел оставить в своей душе юную, прекрасную Любаву, не хотел увидеть постаревшую уже женщину.

– Потом Любечский съезд был. К стене вы меня тогда прижали, – снова предался воспоминаниям Олег Святославич. – А я взял и отбился. Да и Русь заодно развалил. Но все равно… победил твой отец, победил. И меня, и всех… А когда единожды воевал я вместе с ним против Святополка, не поддержал ты своего отца тогда.

Мстислав молчал. О чем было говорить, если Олег Святославич сам спокойно вспоминал о своих грехах? Но это был крестный отец Мстислава. Лишь потому Мстислав и приехал сюда.

– И все-таки оставался ты ему сыном и остаешься, – продолжал Олег Святославич. – А мои сыновья меня бросили. Всеволод где-нибудь грабит или пьянствует, Игорь книги читает или Богу угодные песни поет. И только Святослав… Нет, верю я в своего младшего сына. Должен он приехать. Хоть на похороны мои. Недаром я назвал его в честь отца.

Потом у умирающего начался бред, и говорил он вещи, которых никогда не сказал бы при Мстиславе в своем нормальном состоянии. Олег Святославич проклинал императора Алексея Комнина и четко пояснял, за что проклинает.

Не мог он узнать о том, что шестидесятисемилетнему ромейскому императору остается жить только три года, – порадовало бы это Олега Святославича. Порадовало бы и то, что внук Алексея Мануил вознесет, а затем погубит мощь великой Ромейской империи.

Мстислав же не верил тому, что слышал. Все-таки ведь это был бред… нет, не бред это был в буквальном смысле слова. Но неужели Олег Святославич готов был продать Русь Ромее ради своей власти, неужели ромейский император лелеял такие коварные замыслы? И только крестовый поход, а значит, сам Иисус Христос помешали русскому горю.

Наконец Олег Святославич заснул. Мстислав вышел из спальни; Борей ждал у двери. Он, наверное, слышал слова своего господина, но ничего не сказал об этом. Не сказал и Мстислав. Он сообщил верному слуге, что хозяин заснул, и Борей вернулся в спальню.

Олег Святославич умер во сне. «Но ведь во сне умирают праведники», – поражался Мстислав.

Борей попросил Мстислава остаться на похороны своего крестного отца, если Мстислав, конечно, этого захочет. Тот согласился.

Вскоре, словно выполняя предсмертную волю отца, приехал Святослав Олегович и очень сокрушался (искренне ли?), что не застал отца живым.

Вечером Святослав и Мстислав пили вдвоем в память об умершем, но разговор их, так и не склеившийся, все время обрывался.

Мог ли Мстислав знать, что его младший брат Юрий построит далеко от Киева, на реке Москве, на Боровицком холме, замок (вроде Любечского), где четвертого апреля 1147 года примет для заключения союза Святослава Олеговича. Это будет первым упоминанием будущей столицы в летописи и станет считаться формальным годом ее основания, хотя о том, что Юрий Долгорукий заложил град Москву, летописец напишет только через девять лет.

А самым старым слугой на том пиру (скорее почетным гостем, чем слугой) будет девяностолетний Борей.

Святослав и Мстислав чуть не стали на этих похоронах единственными родственниками усопшего. Родной сын и крестный сын. Крестный сын, и он же двоюродный племянник.

Однако незадолго до похорон прибыл Ярослав, князь муромский, брат покойного. Он явно хотел стать новым князем черниговским – и действительно стал им.

Бывший архонт Олег был погребен рядом с могилой своего отца Святослава. Возвращаясь в Новгород, Мстислав заехал в ближайшую церковь и помолился за упокой Олега Святославича. Он понимал, что после Страшного суда его крестный отец должен отправиться в ад, но все равно помолился, а также попросил прощения у Господа за то, что вопреки данному обещанию на новгородском вече назвал крестного отца Гориславичем.