Текст книги "Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне!"

Словесная война

1099 год прошел спокойно – никто ни с кем не воевал на поле брани. Но скрипели перья, и велась яростная борьба на бумаге.

Мономах, показав себя блестящим писателем, создал свое знаменитое «Поучение», обращенное к сыновьям. По идее, он действительно мог поучать сыновей, ведь старшему, Мстиславу, было всего двадцать три, однако «Поучение» явно рассчитывалось на более широкий круг читателей.

Уже в самом начале Мономах подчеркивал, что он не участвовал в междоусобице. Затем следовали многочисленные отрывки из псалмов, а также разные христианские и житейские советы. Вспоминая разговоры с Мстиславом о Боге, он уподобил Бога отцу, который бьет своих детей, а затем вновь привлекает к себе.

Но не ради богословских рассуждений написано было «Поучение». Не называя Святополка по имени, Мономах бичевал те недостатки, в которых многие обвиняли великого князя – беззаконие, неумение править, клятвопреступление. Себя же он хвалить не стыдился, как бы доказывая, что именно он тот князь, который нужен Руси. Он всегда воевал с язычниками. Он, в отличие от Святополка, не давал воли уным – своим воинам. Он хорошо относится к купцам, он сторонник правого суда, он умеет успокоить обиженных, он честно соблюдает присягу, он хорошо ведет свое хозяйство, не полагаясь только на помощников, он совещается со своими боярами, он покровительствует церкви.

В это время игумен Киево-Печерской лавры Иван Туровский писал летопись, в которой обличал Святополка как слабого правителя, не сумевшего соблюсти единство Русской земли, многократного нарушителя клятв и разжигателя междоусобиц, не постыдившегося ради захвата чужих земель привести на Русь венгров. Упомянул Иван и об алчности Святополка, отнявшего у монахов соляные промыслы и нажившегося на соляном налоге.

Свою летопись Иван читал только наиболее близким друзьям из числа монахов. Один из них, Нестор, тот самый, что когда-то разговаривал с ним в Софийском соборе во время проповеди митрополита, донес на Ивана великому князю. Святополк пришел в ярость, приказал арестовать игумена и уничтожить летопись. Его особенно возмущало, что против него выступил выходец из города, где он когда-то княжил. В Туров Святополк и сослал Ивана.

Мономах немедленно вступился за опального и предложил Ивану ехать в Переяславль, где обещал место игумена в местном монастыре святого Михаила, а также должность придворного летописца. Пока Иван раздумывал над этим предложением, Святополк, испугавшись такого поворота, вернул Ивана из ссылки и снова сделал игуменом.

Но летопись ему вести было запрещено. Летопись теперь вел другой монах, доносчик Нестор, бывший после доноса в чести у великого князя. Описывая последние годы, Нестор всячески выгораживал Святополка, а в это время сын того Ярославец пытал монахов, дабы узнать, где они скрывают сокровища. Набожный отец, который перед каждым походом приходил молиться к мощам Феодосия, об этом якобы ничего не знал, как не знал когда-то Изяслав о делах своего сына. Семейная традиция, таким образом, продолжалась.

Очень красочно Нестор описал нападение Боняка на лавру четыре года назад, свидетелем которого он был, находясь вместе с Иваном и другими монахами на церковных хорах.

Вряд ли Нестору так уж нравилось славить Святополка, и он все глубже погружался в древнюю русскую историю, проделав огромный труд по сличению старых летописей. Но и здесь он многое приглаживал. Так, Владимир Святой выглядел у Нестора сущим ангелом, а все его многочисленные грехи замалчивались, зато выпячивалось принятие им христианства. Ярослав Мудрый был показан спасителем Руси от выродка Святополка Окаянного (если бы Нестор мог, он бы, конечно, изменил так некстати совпавшее имя), а о его планах пойти против отца, об избиении новгородцев ничего не говорилось. В самых радужных красках Нестор рисовал и Святополкова отца Изяслава.

Святополк был доволен, что его летописец первым пишет историю Руси от самого начала, тогда как назначенный игуменом переяславского монастыря Сильвестр в своей летописи касался только княжения Святополка. Сильвестр поддерживал легенду о том, что Мономах добровольно отдал двоюродному брату киевский престол, но из всего остального вытекало, что избрание Святополка было большой ошибкой, что киевляне должны были уговорить Мономаха стать великим князем.

Тем временем из киевской тюрьмы бежал поп Василий, немедленно направившийся не к своему князю, оклеветавшему его, а в Переяславль. Он просил у Мономаха защиты от Святополка, а также просил примирить его с Васильком и Володарем, клянясь, что он не подговаривал Давыда Игоревича к страшному злодеянию. В благодарность Василий обещал написать повесть об ослеплении Василька и о прочих событиях, свидетелем которых он был.

Мысль эта чрезвычайно понравилась Мономаху. Ему как раз не хватало подробностей, коих не выезжавший из Переяславля Сильвестр не знал и не мог знать.

Поп Василий принялся за повесть и, работая даже ночами, быстро закончил ее. Мономах внимательно ознакомился с повестью и одобрил. Ослепление Василька было описано во всех деталях, и говорилось, что в нем участвовали не только люди Давыда, но и люди Святополка. Вообще, Святополк в повести выглядел необычайно гнусно, гораздо гнуснее Давыда Игоревича.

Мономах попросил сделать только одно исправление – написать о том, что Святополк якобы заранее знал: Давыд хочет ослепить Василька. Поп Василий был готов хоть на сто исправлений, независимо от их правдивости.

Повесть Василия была полностью включена в летопись Сильвестра, несколько нарушив стройность повествования. Однако Мономах сохранил и отдельный ее фолиант – для известных пока лишь ему одному целей.

Святополк

Хотя Святополка тревожили литературные труды Мономаха и приспешников своего врага, все-таки в его жизни наступила передышка. За бурными событиями последних лет он невольно позабыл свою тоску по Марджане и теперь, как ни старался, не мог воскресить эту тоску.

Наоборот, ему стало казаться, что он пребывал в каком-то наваждении, засасывавшем его, как трясина. Он думал сейчас, что именно из-за чар Марджаны он плохо следил за страной, и Русь развалилась. Даже Святополк понимал, что этот развал не мог произойти внезапно, за один день, что развал готовился и назревал долго. А он, великий князь, не предотвратил его.

Все последующие события, не принесшие ему удачи, неизбежно вытекали из этого развала. И, значит, в них тоже была повинна Марджана.

Святополк словно пробуждался от колдовского сна, навеянного дурманной травой. Он снова возвращался к простым ласкам простых женщин, которые позволяли отдохнуть телом и душой, после чего снова вернуться к повседневным заботам.

Он снова был самим собой, и никакой Мономах не был ему страшен. Святополк был уверен, что будет княжить в Киеве до самой своей смерти.

Иудеи

В 1100 году в Киев неведомо откуда прибыли иудеи. Святополк, много слышавший о них, но никогда не видевший, охотно принял иудейское посольство.

Возглавлял посольство старик Исаак. И он, и Святополк владели греческим, так что могли объясниться между собой.

– Император Алексей Комнин согнал нас с родных земель, – говорил Исаак. – И вот мы ищем пристанища у тебя, великий князь.

– А чем вы собираетесь зарабатывать себе на жизнь? – спросил Святополк. – Владеете ли вы каким-нибудь ремеслом?

– Мы собираемся давать деньги в рост, – ответил Исаак. – Дают ли у вас в Киеве деньги в рост?

– Никогда не слышал о таком, – признался Святополк. – Что это?

– Допустим, великий князь, тебе срочно нужны деньги, а взять их негде. Я ссужаю тебе шестьсот гривен (ведь ваши деньги, кажется, называются гривнами), а ты через год, достав деньги, возвращаешь мне долг и к тому же платишь за то, что я ссудил тебе деньги, еще половину долга – триста гривен. Если ты в состоянии уплатить только эти триста гривен, долг сохраняется за тобой, и на следующий год ты снова обязан уплатить долг, опять добавив к нему триста гривен. И так до тех пор, пока ты не выплатишь долг.

– А если я вообще ничего не смогу заплатить? – спросил Святополк.

– Тогда твой долг будет равен уже девятистам гривнам. На следующий год ты должен будешь уплатить долг и половинный рост – четыреста пятьдесят гривен.

– Так можно и по миру пойти, – заметил Святополк.

– А ты плати рост вовремя, и долг не будет расти. А потом накопишь деньги и выплатишь долг.

– Деньги дают в рост во всей Европе, – продолжал Исаак. – Думаю, что и ваша Русь не исключение. Но поскольку христианская церковь это запрещает и считает грехом, ростовщикам приходится прибегать к обману. Допустим, ростовщик дал кому-то сто золотых монет, а рост составляет пятьдесят монет. В расписке сразу же указывают, что к такому-то сроку должник обязан возвратить сто пятьдесят золотых, как будто он столько и получил, хотя на самом деле получил сто. Внакладе же оказывается государственная казна, не получающая налога.

Но нам, иудеям, наша вера позволяет давать деньги в рост. И мы готовы делать это совершенно открыто, платя в казну немалый налог.

– А друг другу вы ссужаете деньги? – поинтересовался Святополк.

– Нет, – ответил Исаак, – ведь Писание запрещает это делать.

– Разве вы чтите Писание? – удивился Святополк.

Исаак только усмехнулся невежеству князя:

– Мы, иудеи, и создали Писание. А христиане лишь заимствовали его у нас.

Святополк не стал пускаться в богословские споры. Почуяв наживу, он стал весел. Иудеи получили право жить в Киеве и построить здесь синагогу, а также полную свободу в ростовщичестве. Благодаря своему богатому опыту и сплоченности они быстро отняли у киевских ростовщиков большую часть дававших деньги.

Добрыня Никитич и киевская ведьма

Добрыня Никитич отправился в Киев с письмом Мономаха, где тот предлагал Святополку созвать новый съезд князей с целью осудить Давыда Игоревича и отнять у него Владимир за совершенные преступления. Это, писал Мономах, навсегда положит конец междоусобицам – после такого наказания уже никому не захочется идти на другого и тем более ослеплять его. Чтобы подчеркнуть важность послания, он специально направил к великому князю своего старшего дружинника.

Святополку понравилось предложение Мономаха. Он считал Давыда Игоревича главным виновником своих бед, последовавших за ослеплением Василька, и очень хотел отобрать у князя Владимир, чтобы вновь посадить там своего сына – на этот раз законного, Ярославца. Кроме того, из письма Мономаха вытекало, что виновным Святополка уже не считают.

Святополк чувствовал себя необычайно уверенно и спокойно. Оба его недавних врага – Мономах и Олег – относились к нему теперь дружелюбно.

Добрыню Святополк принял почти с таким почетом, с каким принял бы самого Мономаха. Именно в эти дни исполнялось десять лет, как Добрыня служил у Мономаха. Основные торжества намечались в Переяславле, но Добрыня охотно начал справлять годовщину уже сейчас, пируя с великим князем и его дружинниками. Обычно пивший умеренно, здесь, в чужом городе, он дал себе полную волю.

Затем хмельной Добрыня бродил, шатаясь, по ночным улицам стольного града, стрелял из одолженного у Алеши лука в голубей. Навстречу ему шел какой-то прохожий – тоже изрядно захмелевший.

– А скажи, друг, – заплетающимся языком спросил Добрыня, – где здесь можно поразвлечься?

– Ты про баб? – отозвался прохожий.

– Про них, – ответил Добрыня.

– А ты, добрый молодец, – поинтересовался прохожий, – женатый али холостой?

– Женатый.

– И что, опостылела жена?

– Мочи нет, как опостылела.

Действительно, донельзя разжиревшая Забава Путятишна, которую Добрыня никогда не любил и на которой его женили родители из-за ее знатности, до того стала ему противна, что он давно уже не уединялся с ней на брачном ложе, отговариваясь тем, что дал, мол, Богу обет не прикасаться ни к одной женщине, даже к собственной жене. Целомудрие, говорил Добрыня, помогает воину в бою. Забава, не верившая в обет, ревновала, делала все возможное, чтобы застать мужа с любовницей, но ничего у нее не получалось, потому что любовниц у Добрыни не было.

Однако в Киеве, вдали от жены, Добрыня решил наконец удовлетворить свой телесный голод.

– А ты сам откуда будешь, добрый молодец? – спросил прохожий.

– Из Переяславля.

– Дружинник Мономаха, небось? Да, ваш князь – великий человек. Не то что наш. Развалил Русь, смерд. Привязать бы его за это к четырем коням и пустить их на все стороны света. Каюсь, и я семь лет назад был за Святополка. Но теперь понимаю, избрали бы тогда Мономаха, так и жили бы совсем по-другому. А ты, брат, служил бы здесь, в стольном граде.

– Так где все-таки можно поразвлечься? – вернулся Добрыня к интересующей его теме.

– А вот в этом доме. Там живет Маринка Игнатьевна. Красавица писаная, сроду таких не видел. Любого мужчину обиходит, если, конечно, гривны в мошне есть.

– Гривны у меня есть, – сказал Добрыня, потряся для убедительности мошной. – А ты-то спал с ней?

– Куда мне, я же простой ремесленник. Больно много берет, нет у меня таких денег. Но мне и моей жены хватает, она мне покамест не опостылела. Хотя, если бы Маринка дала мне бесплатно, я бы не отказался. Да и какой мужчина откажется. Разве что монах, и то не всякий.

– Не ходи туда, добрый молодец, – раздался внезапно скрипучий старческий голос.

Добрыня повернулся. Это говорила какая-то старуха, высунувшаяся из окна своего дома. Ставни были распахнуты настежь – ведь стоял жаркий месяц июль.

– Не ходи, говорю, – повторила старуха. – Знаю я тех, кто побывал у Маринки. Такими бесстыдными ласками потчует их развратница, что не знают они с тех пор покоя, и уж никакая другая женщина им не люба. Готовы они последнюю рубашку продать, да что там рубашку, собственных детей или родителей в рабство к половцам продадут, лишь бы снова побывать у Маринки. Не ходи – от беды спасешься.

– Да все ты врешь, старая, – возмутился прохожий. – Сама грешить уже не можешь, вот и завидуешь молодым.

Добрыня, напротив, поверил старухе. Но ее слова только разожгли в его хмельной голове желание пойти к Маринке.

Он подошел к ее дому и постучал в ворота. Раздался собачий лай, и вскоре ворота отперла молоденькая служанка.

– Ты к кому, добрый молодец? – спросила она.

– К Марине свет Игнатьевне, – ответил Добрыня.

– А есть ли у тебя с собой деньги?

– Есть, – произнес Добрыня и развязал мошну, показав гривны, блестевшие при свете полной луны.

Служанка, не говоря ни слова, провела его в дом. Уже с порога Добрыня обратил внимание на роскошное убранство. На первом этаже был накрыт стол с разными яствами – видимо, гостей здесь ждали постоянно.

Служанка поднялась наверх, а через некоторое время по ступенькам лестницы спустилась сама хозяйка. Она была в длинной ночной сорочке, с распущенными черными волосами.

Увидев ее, Добрыня мгновенно протрезвел. Хотя он видел Марджану только раз, когда сопровождал Мономаха на ее свадьбу со Святополком, этого хватило, чтобы узнать ее, настолько тогда поразила Добрыню ее красота. К тому же у него была потрясающая память на лица.

– Пробудил ты меня от сладкого сна, добрый молодец, – промолвила она, потирая глаза и с совершенно чистым русским говором (что вызвало у Добрыни некоторые сомнения в своей правоте). – Но ради такого статного красавца и проснуться не жалко. Садись за стол, отведай моих кушаний.

– Благодарю тебя, Марина свет Игнатьевна, за твое угощение, – поклонился ей Добрыня. – Да только не обессудь, сыт я. Пировал я сегодня у великого князя Святополка.

– А ты, выходит, человек знатный, – промолвила предполагаемая Марджана. – И одежда у тебя дорогая. А меч какой. Не дружинник ли ты великого князя?

– Нет, – покачал головой Добрыня. – Я дружинник Владимира Мономаха. Приехал в Киев с поручением к Святополку.

Марджана заметно оживилась:

– Дружинник Мономаха? А не знаешь ли ты, часом, убийцу Тугор-хана, Алешу Поповича?

– Как же мне его не знать? – ответил Добрыня. – Ведь я и есть Алеша Попович.

– Ты? – переспросила Марджана, и от Добрыни не укрылось выражение лютой ненависти, лишь на мгновение пробежавшее по ее лицу. – Совсем другим я тебя представляла. Думала, раз сын попа, так хитрый, говорливый. А ты говоришь не торопясь и простой, прямодушный, по всему видно. Но ты и правда Алеша Попович. Вот и лук при тебе, а ведь Алеша, как я слышала, никогда не расстается с луком. Не из этого ли лука был убит Тугор-хан?

– Из этого, – ответил Добрыня, говоря на сей раз чистую правду. И снова в глазах Марджаны на мгновение промелькнула ненависть.

– Так, значит, не хочешь есть? – произнесла Марджана.

– Другой голод меня мучает, – усмехнулся Добрыня.

– Понимаю я, о каком голоде ты толкуешь, – ласково улыбнулась Марджана. – Утолю я его, да так, как тебе и не мечталось. И уж такого славного героя, избавившего Русь от ее врага, я обслужу бесплатно. Но не выпьешь ли покамест браги? Видно, мало ты браги пил у великого князя – смотрю, тверезый совсем.

– От браги не откажусь, – сказал Добрыня. Его сердце часто колотилось, но, не поддававшийся страху в самой лютой сече, не робел он и сейчас.

– Яна, – обратилась Марджана к своей служанке, – поди налей гостю браги.

При этом она сделала пальцами какой-то знак, который Добрыня не должен был увидеть, однако же увидел.

Яна вышла.

– А сколько тебе лет, красавец? – спросила Марджана.

– Двадцать семь, – ответил Добрыня.

Он назвал свой возраст – Алеше было двадцать шесть, и Тугор-хана тот убил в двадцать один год.

– Жаль, тебя спросить об этом нельзя, – добавил Добрыня.

– Отчего же нельзя? – заливисто рассмеялась Марджана. – Нет, я тебе, конечно, не скажу. Но ты можешь и сам посчитать. Я приехала в Киев, когда мне было пятнадцать лет, и было это шесть лет тому назад.

– Двадцать один, – легко подсчитал Добрыня. Марджана, уверенная, что Добрыня ни о чем не подозревает, оказалась слишком неосторожной – она правдиво назвала точный год своего приезда в Киев и свой тогдашний возраст.

– Умеешь считать, – снова засмеялась Марджана.

– А можно, Марина Игнатьевна, задать тебе нескромный вопрос? – проговорил Добрыня.

– Смотря какой, – сказала Марджана.

– Когда ты утратила невинность?

– Ты, похоже, все-таки пил брагу у Святополка, коль задаешь такой дерзкий вопрос. Давно, в тринадцать лет. Так что уже восемь лет изучаю я искусство любви. Ты скоро убедишься, насколько я в этом искусна.

«Значит, правду говорил наш князь, – подумал Добрыня, невольно услышавший на свадьбе шепот Мономаха и Святополка (он сидел слишком близко). – Не девушкой брал ее Святополк. Согрешила она еще девчонкой с каким-то половчанином. Кто знает, может, и с самим Боняком».

Вернулась Яна с большой чашей браги. Добрыня заметил, что служанка бледна и руки ее слегка дрожат.

Добрыня одним залпом выпил всю брагу, понимая, что пьет яд.

– А где, Марина Игнатьевна, у тебя здесь отхожее место? – спросил он, стараясь казаться хмельным.

– Да, ты, видно, сильно переел на пиру, – усмехнулась Марджана. – Недаром от еды отказался. Это на дворе. Яна, проводи гостя.

Добрыня и Яна вышли во двор. Когда они отошли достаточно далеко, Добрыня приставил к горлу Яны меч.

– Говори, змея, – угрожающе прошептал он, – ты ведь подсыпала в брагу яд по приказанию своей хозяйки.

– Прости меня, добрый молодец, – запричитала Яна. – Да, подсыпала. Она бы убила меня.

– Некогда болтать, – оборвал ее Добрыня, отнимая от горла меч. – Показывай, где отхожее место.

Яна показала. Добрыня вошел туда и засунул два пальца в рот, выплескивая вместе с ядом Марджаны все, что он съел на пиру у Святополка. Его рвало впервые в жизни, и это было очень неприятно, но еще неприятней было наступившее чувство сосущей пустоты в желудке.

Он вышел и спросил у Яны:

– Она могла услышать звуки рвоты?

– Нет, это слишком далеко.

– Ты давно у нее служишь?

– Год.

– А сколько тебе лет?

– Четырнадцать. Ох, добрый молодец, избавь меня от нее. Она ведьма, настоящая ведьма. И никакая она не русская, не Марина Игнатьевна. Говорит вроде по-русски, но иногда пробивается у нее иноземный говор. Если приходят двое, а то и больше гостей, она заставляет меня в опочивальню подниматься и ублажать их вместе с ней. А перед тем учила, как это делать, всему научила, что сама умеет, разным похабным ласкам. Часто, когда одна, зовет меня наверх и заставляет себя ласкать, а потом меня ласкает, или наоборот, а иногда одновременно друг друга ласкаем. Это ведь грех содомский. Гореть мне теперь в адском пламени, а чем я виновата, Господи? Я сирота, искала куска хлеба, не знала, к кому нанимаюсь.

– Что же ты не убежишь от нее? – спросил Добрыня, все больше проникаясь жалостью к несчастной Яне.

– Запугала меня она. Не будешь во всем повиноваться – убью. Попробуешь бежать – найду и убью. Пожалуешься кому – тоже убью. Ох, избавь меня от нее, Богом прошу, избавь.

– Избавлю, Яна, – обещал Добрыня, – клянусь, что избавлю. Только и ты мне помоги. Пока ничего делать не надо. Иди к себе и жди. Когда нужна будешь – позову.

Яна обещала ему помочь.

– А что это за знак, который она тебе показала? – спросил Добрыня.

– Она все время ждала, что здесь может появиться ее злейший враг. И если он вдруг появится, говорила она мне, я прикажу тебе принести чашу браги и сделаю этот знак. Тогда ты подсыпешь в брагу яд, который я заранее приготовила, и хорошенько размешаешь, а потом подашь гостю. А не сделаешь этого – все то же: убью. Так, значит, ты ее враг? Но как это может быть? Вы ведь, кажется, видитесь в первый раз.

– Не я – ее враг, мой друг – ее враг. Я нарочно назвался его именем, потому что знаю, кто она и за что хочет отмстить моему другу.

– Кто же она? Погоди… Я сама… Если твой друг – Алеша Попович, убийца Тугор-хана, и она хочет ему отмстить, то, значит, она…

– Марджана, дочь Тугор-хана и жена князя Святополка, – закончил за Яну Добрыня.

– Но все говорили, что Марджана утонула в Днепре, – сказала Яна.

– Как видишь, не утонула.

– А сам ты кто?

– Я Добрыня Никитич, старший дружинник Мономаха. Идем, а то она что-нибудь заподозрит.

Добрыня попросил Яну показать, где колодец, достал ведро воды, зачерпнул воду в пригоршню, тщательно прополоскал рот, а потом залпом выпил почти полведра. После отравленной браги у него сильно пересохло во рту.

Перед тем как идти, Добрыня привлек к себе Яну и поцеловал в губы. И было у него такое ощущение, что он целует Марджану.

Когда они вернулись в дом, Марджана с улыбкой спросила:

– Ну что, облегчился, Алеша? Долго же ты ходил. Я говорю, переел на пиру. Ну а сейчас облегчишь чресла. Идем.

Она пошла по лестнице наверх, в опочивальню. Добрыня покосился на богатый стол. Желудок его был теперь пуст, и он, совсем недавно сытый, изнемогал от голода. Но попросить сейчас еду, от которой он недавно отказался, было слишком подозрительно. Приходилось идти наверх.

От ласк Марджаны Добрыня снова захмелел и забыл даже про голод. Никогда он не мог бы представить, что женщина может так ублажать мужчину. Однако он все время помнил, что эта женщина – лютый враг его друга Алеши, что совсем недавно она пыталась отравить его самого, принимая за Алешу. И это, как ни странно, только делало его наслаждение острее.

Вдоволь поласкав Добрыню, Марджана зевнула и сказала:

– Ну а теперь будем почивать.

– Нет, не будешь ты почивать, Марджана, – отозвался Добрыня и приставил к ее горлу меч, лежавший на полу.

– Что ты городишь, Алеша? – спросила Марджана, побледнев и задрожав. У нее стал заметен легкий половецкий акцент. – Какая Марджана?

– Я не Алеша, – сказал Добрыня. – Я его друг, старший дружинник Мономаха Добрыня Никитич. Я нарочно назвался его именем, чтобы обмануть тебя. И это я отрубил голову твоему отцу после того, как Алеша пронзил его сердце стрелой. Наш князь хотел бросить его на съедение зверям и птицам, да твой перед Богом венчанный муж, Святополк, которому ты изменяешь с первым встречным за деньги, вступился за него и похоронил его, поганого, по-христиански.

Никогда еще Добрыня не говорил так долго и красноречиво.

– А сейчас хочешь отрубить голову и мне? – спокойно произнесла Марджана, беря себя в руки. – Что ж, руби, русский зверь. Но знай, что и тебе не жить. Ведь я приказала своей служанке подсыпать яд тебе в брагу. Яд уже разъедает твое нутро, и тебе не спастись. И я не жалею об этом, коль ты отрубил голову моему отцу, уже мертвому отрубил, изверг. Пусть мой главный враг избег смерти, зато я хоть отмстила другому негодяю. Будьте вы все прокляты, и ваша Русь вместе с вами! Вы уже рвете ее на куски, так рвите, рвите дальше, пока не разорвете совсем, как хотели мои сородичи сделать с дочерью Святополка.

– Типун тебе на язык, как у нас говорят, – ответил на это Добрыня. – Мой князь Мономах восстановит единство Руси, только ты этого, к сожалению, уже не увидишь. А насчет смерти моей рано радуешься. Твоя служанка, славная русская девушка, которую ты запугала и развратила, призналась мне во всем. Я рвотой изверг из себя твой яд и не умру. Для того я и ходил в отхожее место.

– Будь ты проклят! – как змея, прошипела Марджана.

Это были последние ее слова. Добрыня перерезал ей горло мечом, не отрубая головы, и быстро отскочил в дальний угол, уворачиваясь от хлынувшего потока крови. Там он увидел чистое белое полотенце и осторожно вытер окровавленный меч.

Оттуда же он смотрел, как хрипит, корчась в предсмертной агонии, женщина, которая еще недавно с таким упоением отдавалась ему. Видно, и ей ласки смертельного врага доставляли острое наслаждение.

Когда хрипы наконец стихли и кровь перестала течь, Добрыня кликнул Яну. Та, при виде своей госпожи, охнула и заплакала.

– Что ты плачешь, Яна? – спросил Добрыня, ласково обнимая девушку за плечи. – Ты теперь свободна. Сослужи своей проклятой госпоже последнюю службу. Омой ее.

Ступая босыми ногами (он так и не оделся) по пролитой крови, Добрыня подошел к недавнему ложу страсти, поднял на руки тело Марджаны и отнес туда, где его можно было омыть.

Яна сходила за водой и омыла тело мертвой госпожи, вытерла пол в дальнем от кровати углу, где они стояли, а затем смыла следы крови с Добрыни, краснея от смущения и украдкой любуясь обнаженным телом красавца-богатыря.

Затем Добрыня, начав уже одеваться, велел Яне сходить за холстом и веревками. Яна проворно принесла все это.

Одевшийся Добрыня обернул тело Марджаны холстом и крепко обвязал веревками. Одну веревку он оставил, чтобы привязать тело к конскому крупу.

– Тут есть конь? – осведомился он у Яны.

Его собственный конь остался в конюшне у Святополка.

– Да, есть. Госпожа любила скакать верхом.

– Вот и поскачет, в последний раз. Веди меня туда.

Он, как и собирался, привязал обернутое холстом тело к крупу коня. Было еще темно, но уже понемногу начинало светать.

– Ну, я поехал, – простился Добрыня. – А ты беги, Янка. Беги из Киева. Сейчас у нас княжеств много, и в каждом свой князь, так что найдешь себе место и хороших хозяев.

– А можно мне с тобой, в Переяславль? – попросилась Яна. – Буду служанкой в твоем доме, а коли пожелаешь, то и любовницей. Очень уж ты мне полюбился, избавитель мой. Во всем буду тебе послушна.

Добрыня глубоко задумался.

– Нет, – сказал он наконец, – не могу. Жена там у меня.

Забаву Путятишну Добрыня, признаться, побаивался и хорошо представлял себе, как будет ею воспринято его возвращение из Киева вместе с юной, красивой девушкой.

– Ну ладно, – обреченно вздохнула Яна, полагая, видимо, что Добрыня любит свою жену. – Ты выбирайся с заднего двора. А то, не ровен час, заметит кто-нибудь, хоть и рано еще.

На прощание Добрыня еще раз поцеловал Яну в губы, и снова, снова ему казалось, что он целует Марджану.

– Может, еще свидимся, – с надеждой в голосе сказала Яна.

– Как Бог рассудит, – заметил Добрыня.

– Не считаешь меня грешницей? – спросила Яна, и видно было, как заботит ее этот вопрос.

– Не считаю, – ответил Добрыня. – Грешницей, и великой, госпожа твоя была. А тебя просто Сатана заманил в ее сети. Я и сам грешен – изменил жене с ней, но я смыл этот грех ее черной кровью. Молись Господу, замаливай свои невольные грехи. Господь милосерд. Он, конечно, простит тебя.

– Ты в это веришь? – с надеждой в голосе произнесла Яна.

– Верю, – сказал Добрыня.

На том они и расстались.

Со своей ношей Добрыня доскакал до Днепра, где сбросил ее и развязал холст. Голая Марджана лежала перед ним, как живая, только горло опоясывал ярко-красный рваный рубец. Он в ярости начал рубить ее мечом, и роскошное белое тело, которое познали Тугор-хан, Святополк, сам Добрыня и несметное количество других мужчин, постепенно превращалось в кровавое месиво.

Пинками, так, чтобы не испачкать ничего, кроме сапог, Добрыня стал подталкивать то, что осталось от Марджаны, к Днепру и наконец скинул тело в воду, где оно было сразу же подхвачено течением.

Потом он мыл сапоги в реке и бормотал:

– Правы были люди. В Днепре Марджана утонула, в Днепре.

Уже далеко засветло Добрыня, оставив у Днепра чужого коня, вернулся к княжескому дворцу. Навстречу ему попался дружинник Святополка, его вчерашний сотрапезник.

– Ну что, Добрыня Никитич, – усмехнулся тот, – на славу, видать, погулял этой ночью?

– На славу, – кивнул Добрыня.

Предсказание киевской старухи сбылось: Добрыня никак не мог забыть Марджану и ее ласки. Он даже стал оправдывать ее. В конце концов, она мстила за отца, а разве он не отмстил бы за своего покойного отца Никиту Рангуиловича, если бы того убили? И в блуде, точнее, даже в прелюбодеянии (ведь она была венчанной женой Святополка) нельзя было ее винить. Хоть Марджана и приняла христианство, святая вера не вошла к ней в душу – она так и осталась язычницей, а язычники не понимают, что такое блуд.

И в то же время Добрыня знал: он обязан был убить Марджану, которая представляла опасность для его друга (Алеше он, кстати, так ни о чем и не рассказал), да и для него самого тоже. Просто Бог так судил, что они с Марджаной родились в разных краях, а потом стали врагами.

Жена стала теперь для Добрыни еще более противна, и его «обет» все продолжался. Впрочем, он и в самом деле жил в полном воздержании, не ища близости с другими женщинами. Не только потому, что опасался жены, но прежде всего потому, что был уверен: ни одна русская женщина в плотской любви не способна даже отдаленно сравниться с Марджаной.