Текст книги "Богатырская дружина Мономаха. Русь в огне!"

Евпраксия

Спустя два года на Русь возвратилась Евпраксия, дочь Всеволода и сестра Мономаха. В молодости ее выдали замуж за германского императора Генриха IV, и она стала императрицей Адельгейдой. Недавно пятидесятитрехлетний Генрих, ровесник Мономаха, умер, и Евпраксия, невзирая на просьбы своего сына, унаследовавшего престол, покинула Германию и отправилась к брату в Переяславль.

В декабре 1106 года Евпраксия приняла постриг в местном женском монастыре.

Мономах отправил Мстиславу послание с приглашением посетить их общую родственницу. Понятно, что это был еще и жест примирения – отец и сын не виделись уже несколько лет.

Мстислав был рад увидеть отца; ну и, конечно, ему интересно было поговорить со своей теткой, которую он никогда не видел и которая столько лет прожила в далекой, незнакомой ему Германии. Он гадал, почему она решила уехать из Германии, где пользовалась бы большим почетом как мать нового императора. Это, конечно, можно было объяснить тоской по родине. Но и на родине ее ждал почет, пусть гораздо меньший, – отчего же она ушла в монахини? Из-за печали по скончавшемуся мужу? Или по другой причине?

И при встрече во дворце Мономаха, и по дороге в монастырь обоими не было сказано ни одного слова об их разногласиях.

Игуменья вывела к ним Евпраксию. Седая женщина с изможденным лицом выглядела какой-то отрешенной. Она поздоровалась с Мстиславом, спросила его о жене и детях, но мысли ее явно блуждали где-то далеко.

Разговора, которого ждал Мстислав, не получилось.

Выехав из монастыря, Мстислав и Мономах долго скакали молча – как после Любечского съезда.

– А я ведь хорошо помню ее юной, веселой, красивой девушкой, – сказал наконец Мономах. – Каково мне было увидеть ее такой?

– Что же с ней случилось? – спросил Мстислав. – Она была несчастлива там, в Германии?

– Несчастлива – это не то слово, – ответил Мономах. – У нас на Руси мало интересуются тем, что происходит в других странах. Даже греки нас волнуют постольку, поскольку это имеет отношение к нам. Мы выдаем своих сестер и дочерей замуж за иноземцев, а после не думаем об их судьбах. Но меня волновала судьба любимой сестры, и я многое узнал о ней и ее муже, хотя ничем, увы, не мог ей помочь.

Многое я узнал и об их вере. Мы приняли христианство поздно, и к нам оно пришло чистым, без языческих примесей. Не то было у них. Первые монастыри там были общими для мужчин и женщин. Несчастные грешники предавались пьянству и свальному греху, думая, что тем самым они приближаются к Богу. В монастырях существовали особые ямы, куда монашки сбрасывали прижитых ими младенцев. И никаких угрызений совести они не чувствовали, ведь младенцы были окрещены, а значит, должны были попасть на небо.

Постепенно подлинная вера, конечно, вытесняла язычество. Но насколько же труднее с ним бороться, если оно прикрывается именем истинного Бога. И свальный грех среди верующих, и блуд среди священников и монахов продолжали оставаться в порядке вещей. Изменил все Григорий Гильдебранд.

Он происходил из крестьян, но стал архидиаконом и при пяти папах влиял на дела церкви. Он решительно боролся с развратом и язычеством. Благодаря ему ввели обязательное безбрачие для духовенства. И это правильно: тот, кто служит Богу, не должен быть связан с мирской жизнью. Многие утверждали, что обязательное безбрачие только потворствует пороку, в том числе и такому диковинному для нас, как мужеложство. Но это, конечно, неверно, ведь и до этого порок чувствовал себя вольготно. Запретили стараниями Гильдебранда и продажу церковных должностей, которая процветала ранее. При этом Гильдебранд добивался папской тиары любыми средствами, понимая, что только он способен окончательно закрепить обновление церкви. – Мономах явно сближал Гильдебранда с собой. – За три года до твоего рождения он стал папой Григорием VII.

А в это время император Генрих, за которого выдали замуж мою несчастную сестру, вступил в секту, где предавались свальному греху, но уже не прикрывались ни служением Богу, ни даже язычеством, а открыто служили Сатане. Генрих справлял во славу Сатаны ночные черные обедни. Происходили они в церкви, и на алтаре должна была возлежать обнаженная женщина. Он привлекал к этому многих женщин, и в том числе свою жену. Он заставлял Евпраксию раздеваться догола и ложиться на алтарь, а потом у него на глазах и к его большому удовольствию она отдавалась другим участникам шабаша.

– Как же он мог так поступать со своей женой? – потрясенно спросил Мстислав.

– Нам с тобой это невозможно понять, – ответил Мономах. – Любой, даже самый закоренелый грешник у нас на Руси никогда бы не стал служить Сатане. Но у них, как видишь, все по-другому. Генрих устраивал свои шабаши тайно, однако не особенно скрывался. Многие знали об этом и, как ни удивительно для нас, одобряли, мечтали сами в этом участвовать, чтобы и похоть свою потешить, и к императору стать ближе. Но, конечно, одобряли далеко не все.

О делах Генриха узнал Гильдебранд. И он стал первым папой, который не побоялся пойти против мирской власти. Считают, что всякая власть – от Бога, но на самом деле, конечно, не всякая. И уж конечно, никак не может быть от Бога власть человека, который поклоняется Сатане.

Гильдебранд отлучил Генриха от церкви, а это означало, что подданные Генриха стали свободны от данной ему присяги и могли сами избрать себе нового императора. Так, служа Сатане, Генрих поставил свою империю на грань распада.

Ему пришлось каяться перед папой и вымаливать прощение. Вместе с семьей и небольшой свитой Генрих прибыл в замок Каносса, где находился Гильдебранд. Тебе тогда еще не исполнилось года.

Три дня Генрих в длинной рубахе из грубой ткани, с непокрытой головой простоял во внутреннем дворе замка – босиком на снегу, под сильным ветром. Лишь на третий день Гильдебранд впустил Генриха в замок и согласился принять его покаяние. Он снял с него отлучение и отпустил грехи. Евпраксии Гильдебранд тоже отпустил ее невольный грех.

Но германских князей, уже почуявших запах воли, трудно было остановить, как трудно остановить и наших. Началась междоусобица. Евпраксия бежала к своей подруге, графине Матильде, но Генриху удалось достичь соглашения с князьями, и ей снова пришлось вернуться к ненавистному мужу. Тот, утратив прежнее могущество, снова принялся за свои сатанинские забавы, и Гильдебранд вновь отлучил его от церкви, а после смерти Гильдебранда новый папа не снял отлучения. Но Генрих говорил, что отлучить человека от церкви, как и казнить, можно только один раз.

Он так и умер нераскаявшимся грешником и попадет теперь в ад. Его смерть освободила бедную Евпраксию. Только, боюсь, жизнь потеряла для нее всякий смысл. Чую я, недолго она протянет.

И действительно, жить Евпраксии оставалось меньше трех лет.

«Вот, значит, как Сатана награждает своих слуг, – думал Мстислав, до сих пор вспоминавший тот сон. – Стоя перед замком Гильдебранда, Генрих мог отдаленно представить те адские муки, которые ему предстоят. А Сатана просто воспользовался им, чтобы развалить его же империю. Как видно, он любой стране желает распада.

Быть может, Генрих был счастлив во время своих диких шабашей, но меня не прельщает такое счастье. С Любавой мы предавались блуду, но мы были почти еще дети, и в нашей любви (прости меня, Господи) было много чистого. А что может быть чистого в таких извращенных наслаждениях? И в любом случае они закончатся вечными муками. Я же, верю, замолил свой грех; надеюсь, что замолил и грех Любавы.

А Евпраксия? Папа дал ей отпущение грехов, но после этого муж опять втянул ее в грехи, которые она теперь замаливает. Только она ни в чем не виновата, и Бог, конечно же, простит ее».

Шаруканский поход

В мае следующего года умерла вторая жена Мономаха. Мономах, которому шел пятьдесят четвертый год, решил больше не жениться. Он уже пресытился женскими ласками и не боялся впасть в блуд.

Пожалуй, больше, чем смерть жены, его волновало то, что почти в те же дни Боняк, казалось бы, давно угомонившийся, совершил дерзкую вылазку и захватил коней у Переяславля. Мономах недоумевал, каким образом Боняку удалось благополучно миновать многочисленные заставы, и у князя закралась мысль, что тому помогал хорошо знавший расположение застав Добрыня.

Боняка Мономах считал главным врагом Руси. Достаточно сказать, что в «Рассказе о своей жизни» Мономах упомянул Боняка шесть раз, а Тугор-хана, как и Урусобу, – лишь один раз.

Вскоре пришли донесения о том, что половцы готовят новый поход. Ханом после гибели Урусобы стал престарелый Шарукан, уже носивший когда-то этот титул и разбивший русских на Альте, но затем лишенный власти Тугор-ханом, отцом Марджаны. Вернуться к власти Шарукану помог Боняк. Боняк и сам мог бы стать ханом, но ему вполне хватало своей огромной славы и той любви, которую питали к нему половчане.

Боняка мучили угрызения совести. Из-за личной неприязни к Урусобе он не принял участие в битве четырехлетней давности, что, как он считал, и вызвало поражение половцев. Уже тогда он задумал собраться с силами и отомстить за это поражение, и вот сейчас половцы были наконец к этому готовы.

Когда-то пятнадцатилетним мальчиком Мономах участвовал в битве на Альте. Он помнил, как бежали по степи стада гнедых туров, которых спугнул топот половецких коней. Это была его первая битва, и победа молодого еще Шарукана надолго оставила след в его душе. И теперь, спустя почти сорок лет, он обязан был разбить Шарукана и разбить Боняка.

Узнав о предстоящей войне, в Переяславль приехал Мстислав. По выражению его лица Мономах понял, что на этот раз предстоит разговор по душам.

– Вот к чему привели твои дела, отец, – начал Мстислав. – У нас с половцами был мир, но тебе опять надо было его разрушить. Урусоба был неплохим для нас ханом; даже узнав о том, что приближается наше войско, он не терял надежды договориться, да на беду не был поддержан своими сородичами. Хотя он в любом случае не смог бы с тобой договориться. Твое мнение известно: никаких переговоров с врагами земли Русской. А что в итоге? Половцы снова нападают на Русскую землю, и, хуже того, на Русь идет Боняк. Тебе повезло тогда, что Боняк поссорился с Урусобой, но теперь он впервые самолично возглавляет войско, ведь Шарукан к этому уже не способен. А какой Боняк полководец, ты знаешь и без меня.

– Я тоже не лыком шит, – заметил Мономах.

– Не спорю, отец, ты хороший полководец. Но только время покажет, кто из вас двоих окажется сильнее в день битвы.

– А ты, конечно, опять не поможешь мне?

– Неужели я приехал бы сюда только ради упреков? Для них хватило бы и письма. Сейчас половцы идут на нас, а не мы – на них, и как я могу не участвовать в битве?

Мономах крепко обнял сына.

В битве, помимо Мстислава, готовились участвовать два его брата – Ярополк и Вячеслав, когда-то помогший Мстиславу в сражении с Олегом Святославичем.

На словах главой войска считался Святополк, но его полководческая бездарность уже проявилась ярко в самом начале правления, и войском на самом деле, как и четыре года назад, командовал Мономах.

К двенадцатому августа русское войско успело прийти под Лубны и перейти Сулу. Войско Боняка и Шарукана шло быстрее, и битву пришлось давать на территории Переяславского княжества. В случае победы половцев взятие Переяславля оказалось бы неминуемым.

Боняк удачно продумал тактику битвы, поначалу половцы получили перевес, но затем преимущество постепенно начало переходить на сторону русских, и в конце концов половцы побежали. Русские воины гнали их почти до самого Хороля. Был убит брат Боняка, а сам Боняк – тяжело ранен. Удалось взять в плен знатного половчанина Сугра и многих других его соплеменников, Шарукан же едва избежал плена. В довершение всего удалось захватить и половецкий обоз.

Но и русских воинов погибло очень много. Все поле боя было усыпано телами убитых и раненых.

По полю ходил высокий широкоплечий старик-монах, державший в руках какой-то кусок корабельного днища, полный воды. Это был шестидесятисемилетний игумен Даниил, автор антиязыческого «Слова об идолах», когда-то сам бывший в Чернигове дружинником Мономаха. Только что Даниил вернулся из путешествия на завоеванные крестоносцами земли, где свел знакомство со знаменитым Балдуином. Впоследствии игумен написал «Хожение» об этом своем путешествии и «Повесть о Шаруканском походе».

Сейчас же Даниил искал на поле боя своего сына Михайлу. И ему удалось найти сына, который оказался не убит, а только ранен.

Отец бережно склонился над ним и омыл раны ключевой водой, привезенной из путешествия.

Смерть волка

Раненого Боняка половцы несли на носилках, а затем, добравшись до первой вежи, уложили в походном шатре. Из всех жен и рабынь с Боняком была только Предслава, к тому времени родившая сына.

– Лишь немного удачи не хватило нам, чтобы победить русских, – сказал Боняк, произнося слова медленно, но отчетливо. – А теперь все… Я умираю, и пока жив Мономах, нам не знать над ними побед.

Он жестом подозвал к себе Предславу:

– Я даю тебе волю. Если хочешь, можешь возвращаться к себе на родину. Только сына моего оставь здесь.

– Я не хочу идти в монастырь, – ответила Предслава. – И с сыном расставаться не хочу. Я теперь половчанка, – беседа шла на половецком, – и останусь у вас.

– Хорошо же, – по лицу Боняка пробежала довольная улыбка. – Но если остаешься, то ты так же свободна, как любая из наших сестер и дочерей. Ты вольна выйти замуж за кого угодно.

– Никто другой мне не нужен, – твердо сказала Предслава.

– Ты еще молода и можешь потом передумать. Не связывай же себя клятвой. А если кто-то, – Боняк возвысил голос, – обидит ее или нашего сына, я сам встречу обидчика в царстве мертвых, и горе этому человеку!

Меньше чем через час Боняк умер. Предслава рыдала; плакали и половецкие воины.

Такого героя у половцев никогда уже не было.

Спустя шестьдесят лет какой-то другой Боняк – возможно, потомок легендарного полководца – тоже приходил на Русь и тоже был разбит.

Очередной мир с половцами

Ближайшей зимой, в январе, Святополк и Мономах заключили мир с новым ханом Аепой (Шарукан скончался вскоре после поражения половцев). Поскольку сыну Мономаха Юрию только что исполнилось пятнадцать и он достиг брачного возраста, Мономах женил его на дочери Аепы.

С этим Аепой уже породнился Олег Святославич, женивший на его старшей дочери своего сына. Теперь и Мономах с позиций победителя мог позволить себе породниться с половцами.

Мономах в разговорах с половцами ни словом не обмолвился о Добрыне, зато Мстислав, приехавший вместе с отцом, расспрашивал о богатыре всех, кого только мог. Он хорошо помнил Добрыню, помнил, как тот помогал ему и мечом, и советом во время войны с Олегом Святославичем, и очень хотел узнать о его судьбе, надеясь на лучшее. Но никто из половцев, с которыми говорил Мстислав, ничего не знал о Добрыне.

Мир вновь оказался недолгим – уже не по вине Мономаха. Не прошло и двух лет, как Аепа умер, и половцы возобновили свои набеги.

Впрочем, и русские отвечали им достойно. Мономах все больше думал о том, чтобы перенести тяжесть действий в Великую степь. Зимой там шли обильные снегопады, и скот не мог питаться травой. Кочевники оказывались прикованы к местам своих зимовок. Даже при хорошо подготовленных зимовках скот их сильно тощал. Особенно тощали ездовые кони, а значит, ослаблялась военная мощь.

Конечно, большие походы зимой были невозможны, но отдельные нападения совершать никто не мешал. И в декабре 1109 года посланный Мономахом воевода Дмитр Иворович разгромил половецкие вежи у Дона. Воловьи упряжки с семьями и утварью половцев не могли уйти от русской конницы и были захвачены.

Весной следующего года Святополк и Мономах опять решили совместно пойти на половцев и уже отправились в путь, но по дороге разругались и возвратились, дойдя лишь до Воиня.

Половецкая проблема казалась неразрешимой. Зато Мономах мог успокаивать свою совесть и думать, что мир с половцами в любом случае не может быть долгим, – независимо от его желания.

Киевское восстание

В 1113 году в возрасте шестидесяти трех лет скончался великий князь Святополк Изяславич. Закончились двадцать лет самого бесславного правления за всю историю Руси. Уже на пятом году своего правления Святополк позволил развалить доставшееся ему великое государство. Он позорно проиграл половцам те битвы, которыми руководил сам, неоднократно нарушал клятвы, позволил ослепить Василька Теребовльского, привел на Русь венгров, чтобы захватить Перемышль, не брезговал никакими способами, чтобы пополнить свою казну. Дважды он чуть не потерял и последние остатки власти, но его полная бездарность как нельзя лучше устраивала удельных князей и киевских бояр.

Народ все это время терпел, отводя душу в разговорах. Хотя Святополка никто не любил и не уважал, врожденное, доставшееся от предков почтение к титулу великого князя сдерживало киевлян. Когда Святополк умер, плотину прорвало. Семнадцатого апреля горожане кинулись громить дома ростовщиков-иудеев. Нельзя было сказать, что большинство киевлян так уж сильно пострадали от ростовщиков; просто их раздражало богатство инородцев и иноверцев.

Но не забыли они и о своих. После иудеев киевляне кинулись громить дома бояр, в том числе дом Путяты Вышатича. Сам тысяцкий был в отъезде, зато его дочь Забава Путятишна, жившая после развода у отца, в самом буквальном смысле слова умерла от страха.

Киевские бояре укрылись в Софийском соборе. Казалось, повторяются события 1068 года, которые если кто и застал, то в раннем детстве, но о которых все были наслышаны. Тогда народ, не спросясь бояр, избрал князем Всеслава Полоцкого. Кого изберут на этот раз? Ответить было нетрудно: конечно же, Мономаха.

Теперь это был уже не тот мало кем любимый властитель Чернигова, которому не только бояре, но и убежденные Яном Вышатичем горожане предпочли Святополка. Мономах не зря столько лет ковал славу сильного и мудрого князя, защитника Руси от половцев. Не только киевляне, но и почти все русские люди хотели видеть его великим князем, не сомневаясь, что он восстановит единство страны.

Избирать в таких обстоятельствах законного наследника – Ярослава Владимирского – было безумием. Надо было опережать события и самим звать Мономаха, единственного, кто способен утихомирить народ.

Бояре послали в Переяславль такое письмо:

«Приезжай в Киев, князь! Если не приедешь, будут большие несчастья: и не только Путятин двор, дворы сотских и дворы ростовщиков будут разгромлены, но пойдут на вдову покойного князя, на монастыри и на всех бояр. Ты будешь в ответе, если разграбят монастыри!»

С письмом к Мономаху отправился митрополит Никифор.

Восстание длилось еще четыре дня, охватив и окрестные деревни. Но прежнего размаха уже не было, так как распространился слух о том, что бояре избрали Мономаха. Когда Мономах со своей дружиной вошел в город, восстание прекратилось.

Однако Мономах понимал, что должен немедленно чем-то порадовать горожан. Поскольку трогать киевское боярство ему было невыгодно, козлами отпущения должны были стать, конечно, иудеи.

Но казнить ростовщиков, получивших от Святополка законное дозволение на свой промысел, было делом немыслимым, тем более что многие из них, включая женщин и детей, и так погибли от рук восставших. Мономах поступил иначе. Он даже не стал отбирать у них имущество. Он просто приказал всем иудеям покинуть страну, объявив, что отныне любой иудей, приезжающий на Русь, окажется вне закона.

– Куда же нам идти? – спросил у Мономаха старейшина иудеев Исаак.

– Туда, откуда пришли, – спокойно ответил князь.

– Но наши земли захвачены императором Алексеем.

– Тогда идите куда глаза глядят.

Иудеи отправились в Германию, где, как они знали, жило много их единоверцев. И в течение многих веков ни одного иудея не было на Русской земле.

Но Мономах нашел, что запрещать среди христиан ростовщичество, которое все равно существовало бы в обход казны, – невыгодно. Приняв в Софийском соборе присягу на верность (в золотой остроконечной шапке с соболиной отделкой, привезенной когда-то его матерью из Ромеи вместе с другим приданым), Мономах начал составлять «Устав Володимира Всеволодовича». Согласно этому «Уставу» ростовщичество разрешалось (церковь в нынешней ситуации не могла возражать князю), но на очень умеренных условиях. Если, допустим, человек задолжал ростовщику шесть гривен и в течение следующих трех лет, не будучи в состоянии выплатить весь долг, выплачивал на обычных иудейских условиях каждый год по три гривны, через три года его долг считался выплаченным. Ведь должник возвратил взятые шесть гривен и сверх того – три гривны роста. Прибыли ростовщиков снижались на целых две трети, а соответственно, снижалась и прибыль, поступающая в казну, зато это было в пользу народа, с народом же, так неожиданно принесшим ему власть, Мономах стремился ладить.

Вот почему он так облегчил в своем «Уставе» положение закупов – крестьян и горожан, работавших у богатых людей за долги. Теперь закуп имел право открыто уйти с господского двора, если он отправлялся на поиски денег либо шел жаловаться судьям или князю. Он не отвечал за имущество своего господина, если то расхищалось другими. За несправедливые наказания, нанесенные закупу, его господин платил пеню своему князю. Еще большая пеня полагалась в том случае, если закупа самовольно продавали как холопа, закуп же в таком случае становился свободным. Кроме того, «Устав» позволял закупу быть свидетелем в судебных делах.

Тем самым Мономах давал понять, что он опирается не на дружину, как Святополк, и не на бояр, а на весь народ.