Текст книги "Журналист по знаку зодиака"

Последний день Катаева

Это был последний день работы Катаева в «Обозревателе». Все журналисты и прочие работники редакции пришли на службу как обычно. Зевая, включили свои компьютеры, заварили кто чай, кто кофе. Барышни начали красить глаза. Кто-то звонил домой, спрашивая, как там муж, жена, сын или дочь – приготовили ли себе что-нибудь на завтрак и выучили ли уроки.

Затем мужики вышли покурить на балкон. Привычное утро привычного рабочего дня, когда никто не знает, что этот день ему готовит. Поэтому любимая фраза Ветлугина «Я не знаю, что будет через пять минут» была не просто пустыми словами.

– Ветлугин, зайди ко мне, – крикнул из своего кабинета Катаев.

– Началось утро в колхозе, – проворчал Ветлугин, бросая недокуренную сигарету в снег.

У катаевского стола сидела грустная женщина с красным от слез лицом. Она держала на коленях пакет, из которого торчали какие-то бумаги. Андрей недовольно поморщился.

– Вот тут женщина пришла, у нее проблемы. Надо помочь. Разберись.

– Понял.

– Это наш лучший журналист, – продолжил Катаев, на этот раз уже обращаясь к женщине.

– Пойдемте ко мне, – сказал Андрей. Он не любил, когда его хвалили.

– Потом ко мне зайди, когда освободишься, – сказал им вслед Катаев, когда они выходили из редакторского кабинета.

Андрей кивнул.

Он посадил женщину рядом со своим столом. Приготовил бумагу и ручку. Достал на всякий случай диктофон. Он не любил им пользоваться, но держал, как и положено всем журналистам, иначе его могли неправильно понять.

– Ну, давайте, что у вас? – он приготовился выслушивать все, что скажет женщина.

Таких бесед у него было множество, и он заранее знал, о чем примерно будет речь и чем она закончится. Похоже, что бедняга обошла все инстанции, где получила от ворот поворот, и вот теперь пришла искать правду при помощи газеты. Последняя инстанция.

Женщина, тяжело вздыхая, выложила на стол свои бумаги:

– Меня зовут Елена Григорьевна Пастухова. Я пенсионерка. Но пенсия маленькая, поэтому подрабатывала киоскершей, газетами торговала. Но сейчас уволилась. Простите, я отвлеклась. Дело вот в чем. Понимаете, я не знаю, как жить дальше. Я куда только не обращалась… И в районную прокуратуру, и в краевую, и в отдел собственной безопасности ГУВД, даже в следственное управление Прикамского края, но все мои заявления никто, как мне кажется, не рассматривал. Кругом круговая порука, это тот самый лом, от которого нет приема.

Она замолчала, достала из сумки платок и утерла им краешки глаз:

– Простите.

– Ничего, ничего, продолжайте.

– Так вот, милиционеры избили моего сына. Теперь он инвалид первой группы. Он не понимает значения своих действий. Не может ими руководить. У него полное отсутствие памяти. Он никого не узнает. Не различает цвета. Не умеет читать. Не знает букв. У него трехлетний сын, которого он не помнит…

Женщина тихо заплакала. По тому, как она уверенно перечисляла факты, Андрей понял, что она действительно много ходила по инстанциям и практически выучила все слова своих обращений и заявлений наизусть.

– Эти изверги разбили жизнь всей нашей семьи. Я шестой месяц нахожусь в отпуске без содержания. А лекарства не окупить никакой пенсией. А у меня еще дочка учится в колледже…

Она дрожащей рукой протянула Андрею письмо на имя прокурора края, в котором говорилось примерно то же самое, что она только что произнесла.

Ее сын, мелкий предприниматель, возвращался из бани, где с другом обмывал продажу своего киоска. Взял такси. Но перепутал подъезды, так как в этот дом он переехал недавно, и стал ломиться не в свою квартиру. Хозяева вызвали милицию. Он, говоря протокольным языком, оказал сопротивление. Короче, менты его избили, да так, что он около двенадцати часов пролежал в коме, причем не в больнице, а в участке, куда его увезли и бросили в «обезьянник». И только потом, когда менты почувствовали, что с ним что-то происходит неладное, вызвали скорую помощь. Затем пригласили мать. Деньги от продажи киоска были на месте. Около сорока тысяч.

Андрей читал скупые строчки медицинского освидетельствования: ушиб головного мозга тяжелой степени со сдавлением двусторонними субдуральными гематомами, формированием внутримозговой гематомы левой лобной доли, контузионно-геморрагического очага правой лобной доли. Перелом свода черепа с переходом на основание. Расхождение ламбдовидного шва. Субарахноидальное кровоизлияние. Длительный коматозный период. Ушибы мягких тканей тела, конечностей, волосистой части головы. Проломлена лобная кость. От удара в лицо смещен в сторону и не видит левый глаз.

– А сотрудники прокуратуры защищают преступников. Прямо одна семья. Сколько уже случаев было по Прикамску, когда в милиции убивают и избивают людей. Еще бы, такая безнаказанность! На них даже не заводят уголовные дела. Ну скажите, почему за бездействие и неоказание помощи человеку не привлекают начальника? И только когда Алеше сделали операцию, сам начальник явился ко мне в три часа ночи и сообщил, что у моего сына инсульт и он в коме, – говорила и говорила женщина.

– А кто начальник?

– Коротков. Кажется, Олег Петрович. Он полковник. В форме приходил. А то, что у сына имелись побои, записано в медицинском деле, когда его уже в больнице оперировали. У меня даже снимки есть этих побоев, – она выложила на стол несколько фотографий. – И как может судмедэкспертиза делить эти две травмы?

Он скрупулезно записал все, что она говорила. Потом он выключил диктофон. Тяжело вздохнул:

– Ладно, что-нибудь придумаем. Постараемся помочь. Документы я возьму, с вашего позволения.

– Да, конечно. Спасибо вам.

– Пока не за что.

Андрей дал женщине визитку со своими телефонами. Она ушла, кутаясь в платок, как старушка. А ведь еще была не старая.

Потом он зашел к Катаеву, как тот просил.

– Ну, что там у тебя?

– Честно скажу, мне ее жалко: это дело – никакое. Ничего она не добьется. Понимаешь…

– Что такое опять?

– Слушай, Майкл. Дай кому-нибудь другому эту тему, а? Неохота мне про ментов писать, надоело.

– Перестань. Я ей тебя так расписал, что мама не горюй. Давай дерзай. Никто так не сможет, как ты.

– Ну не хочу я. Пусть кто помоложе поработает. Мазуркевич, например. Вон сидит, груши околачивает, в носу ковыряется.

– Ей некогда. У нее две темы в этот номер. Так что она загружена по полной.

– Ничего. Пусть сожмет волю в кулак, изыщет внутренние резервы, встанет на трудовую вахту, примет повышенные социалистические обязательства, перейдет на режим экономии. Короче, если захочет – напишет.

– Нет, пиши ты. За сколько напишешь?

– За день управлюсь, – вздохнул Ветлугин.

– А если за два?

– Могу и за два, если нужно.

– А за пять дней справишься?

– Если постараться…

– А за десять?

– А за десять – нет, один не справлюсь. Тут помощник нужен. А тебе это зачем?

– Да так. Соловьевой хочу поднасрать напоследок.

– Делать тебе нечего, как я посмотрю.

– Ладно, хватит. Шутки в сторону. Я тут междусобойчик небольшой организую, корпоративчик, а потом со мной в «подлодку». Посидим, выпьем, закусим, как люди. Не хочу я с Соловьевой здесь торчать, понял?

– Да понял, понял.

Прощание

Был уже конец рабочего дня, последнего, как мы уже выяснили, дня Катаева в этой газете. Полным ходом шло приготовление к торжеству, посвященному его уходу из редакции. Собрались все, кроме, естественно, Каргапольцевой. И Леопольда, неожиданно сорвавшегося после летучки. Оказалось, что он подал заявление об уходе. Посчитал дело сделанным, а про положенную по закону двухнедельную отработку сказал, что отсидит ее дома.

Сегодня как раз был «день журналиста», то есть день получки, поэтому все работники «Обозревателя» находились при деньгах.

Мазуркевич, сидя за столом и пересчитывая свои гроши, обронила мудрую фразу:

– Чушь какая-то. Получаешь деньги только для того, чтобы их все тут же раздать.

И она рассовала деньги по разным отделениям кошелька.

– Так, Андрюша, с тебя триста. Катаеву на подарок. Все сдали, кроме тебя.

Отдавая деньги в руки Мазуркевич, Андрей сказал:

– Вот, на похороны себе откладывал.

– Да ладно уж прибедняться, – засмеялась она.

А на столе уже стояла ледяная водка для мужиков, из которых в этот день в редакции остались, как мы уже знаем, лишь Катаев да Ветлугин.

Темнело в бутылках вино для женщин, торчали коробки с соками, торт уже был порезан на ровные куски, вымытые овощи и фрукты блестели на тарелках, одиноко стояло блюдо с колбасными и сырными бутербродами. Все скромно, как и положено в подобных случаях.

– Я что хочу сказать? Спасибо вам за работу. Ну, не сложилось у меня здесь. Не срослось, как сейчас говорят молодые, – Михаил Иванович посмотрел на молодых журналисток и весело подмигнул им. – Я тут вообще предлагаю переименовать «Прикамский обозреватель» в «Прикамскую обозревательницу». Вон сколько вас много, девочки. И Андрей тоже тут как тут. Он пишет про культуру, а в культуре – одни женщины. Есть там один мужик, да и тот – Екатерина Облонская.

Этим он напомнил, что статьи о культуре Ветлугин подписывал именно этим женским именем.

Все весело рассмеялись этой шутке. Затем он продолжил:

– Я никогда не забуду эти два года, что я работал вместе с вами, как говорится, плечом к плечу, нога в ногу, рука об руку, бок о бок… Как там еще?

– Душа в душу, – подсказал Ветлугин.

– Да-да, душа в душу. Вот именно, душа в душу. Вы меня выручали, я вас выручал, как мог. А если и было что не так, то уж не обессудьте. Ну, давайте, – он поднял стакан, – за вас, обозреватели и обозревательницы! А остальным – Бог судья. Я ни на кого не в обиде.

Все выпили. Закусили.

– Михаил Иванович, – начала Мазуркевич, – спасибо вам. У вас было чему поучиться. Мы вот тут вам приготовили маленький подарочек.

Она достала из своего стола несколько DVD-дисков:

– Это фильмы с Высоцким, музыка тут, песни, концерты. Мы знаем, что вы его очень любите. Вот. И решили вам подарить.

– Спасибо.

Он посмотрел на подарок. С глянцевых обложек на него исподлобья глядел тот самый грубый небритый мужик, творчество которого он боготворил, на которого всегда хотел походить в своих стихах и песнях. А день его смерти считал чуть ли не главным событием в своей жизни.

– А куда вы уходите, Михаил Иванович? – спросила молчавшая всю процедуру прощания Юлия.

– А в никуда. Отдохну немножко, потом примусь за свои книги. Ведь должен же кто-то в Прикамске их издать когда-нибудь. А нет, так в Питер поеду. Может, там издадут. Мир не без добрых людей.

– А сколько у вас книг? – спросила Мазуркевич.

– К изданию готовы две. Да одна в работе, – сказав это, он посмотрел на Андрея.

Ветлугин понял, о какой книге идет речь, но промолчал.

– И вот здесь наступает самое главное противоречие.

– Не понял? – вступил в разговор Ветлугин, всю дорогу молчавший до этого.

– Писатель хочет одно, а издатель – другое. Короче, если вы, милостивый государь, хотите, чтобы ваше произведение издали, пишите так, как мы того хотим. Кто платит, тот и заказывает музыку. Иначе – скатертью дорога, ищите других дураков. Люди с катушек съехали в погоне за деньгами, а это – мина замедленного действия.

– Вот поэтому-то все современные книги читать не хочется, – сделал вывод Андрей. – Что-то вроде сериала какого-то говенного получается.

– Да, – согласился Катаев, – а люди-то талантливые. Но все во имя чистогана. Писателю хочется прославиться, а издателю – разбогатеть. Так было во все времена, при любой власти, при любом правителе. Все продается, кроме вдохновения.

– И рукописи не горят.

– А как вы вообще писателем стали? – спросила Юля.

– Как? – почесал лысую голову Катаев. – Да никак. Стал – и все. Просто писать у меня получается лучше, чем делать что-нибудь другое. Понимаешь, Юлечка, писатель тем отличается от других людей, что он пишет так же, как думает. Это очень важно. Простой человек, он как? Вот у него появились мысли, он пытается их переложить на бумагу. В результате получается совсем не то, что он хотел сказать. Или выходит коряво, так что понять невозможно. Думать – это одно, а описывать то, что думаешь, – совершенно другое. А уж как я думаю и как я пишу, вам видней. Если вы, конечно, меня читали.

– О чем вы, Михаил Иванович? Конечно, читали, – хором весело сказали девушки.

– Так вы хотите сказать, – встряла тут в беседу Наталья Мазуркевич, – что мы все можем быть писателями? Это же так долго и нудно – сидеть целыми днями и писать, писать, писать. А хочется на дискотеку сходить, в клуб, в театр. Я здесь-то целый день от тоски изнываю. К вечеру пальцы от стуканья по клавишам устают, как не знаю что…

– И глаза от компьютера на лоб лезут, только шуба заворачивается, – подхватила тему молчавшая до этого Соловьева, – придешь домой, только бы похавать чего-нибудь да бухнуться скорее спать. И ва-аще ни о чем не думать. Я тут такая в тачке еду, значит, а водила такой тощий и молчаливый, в очках, как ботан сопливый…

– А что делать, Василиночка? – перебил ее Катаев. – Работа такая.

«Раньше Катаев своих подчиненных так ласково не называл. Все, пошло действие винных паров», – подумал Ветлугин.

Они уже допивали бутылку водки, а девичье вино пили разве что Наталья Мазуркевич да Юля Репина. Соловьева лишь пригубила маленько. Остальной редакционный молодняк вино не пил. Сок, чай да кофе.

– У меня вот нет ни машины, ни дачи. И слава богу. Если бы была дача, значит, на ней надо ковыряться, копать картошку, грядки пропалывать. А если бы была машина, значит, ее надо было бы ремонтировать, колеса и прокладки менять всякие, бензин заливать. Иными словами, времени бы на творчество не оставалось.

– Сейчас такой сервис, что ничего самому делать-то и не надо, – опять вступила в разговор Соловьева, – были бы бабки.

– Ты что, Вася. А если авария, не дай бог? – опять подала голос Мазуркевич.

– Тогда – все. Жесть. Туши свет.

А в это время Карга, не приглашенная к столу, названивала учредителю:

– Леонид Борисович, это Каргапольцева.

– Да, – послышался в трубке голос Бахмана.

– Я вот что хочу сказать. Здесь Катаев пьянку устроил в честь своего ухода. Водку пьют.

– Ну и что?

– Вы же сами запретили.

– Запретил. Но пусть мужик напоследок порадуется. Расслабится.

– Соловьева тоже здесь.

– Я понял вас. Зайдите ко мне.

В кабинете шефа она начала было вновь рассказывать про пьянку.

– Подождите, – остановил он ее. – Знаете, я вам давно хотел сказать, Светлана Ивановна. Я вас увольняю. Вы свободны.

– Меня? Позвольте узнать, за что?

– Вам нужна формулировка? Считайте, что по сокращению штатов. В целях экономии денег. А если откровенно, то меня давно не устраивает ваша работа. Точнее, ее отсутствие. От Катаева хоть польза была, просто мы с ним не сработались, не сошлись во мнениях. А от вас ничего, кроме убытков. Ну и стукачей я не люблю.

Сказав это, он пристально стал смотреть на нее. Та молчала.

– А если говорить откровенно, – продолжил шеф, – то вы суете нос не в свои дела, вмешиваетесь в работу редактора, как сейчас говорят, строите его. Тираж «Обоза» с вашим приходом упал в два раза. Доходы, соответственно, уменьшились. А расходы, включая вашу зарплату, резко увеличились. Вас устроит такой ответ? Вам бы гондоны штопать, а не газетой руководить.

– Значит, так?

– Да. Ступайте, пишите заявление. Оставьте у Лены. Завтра получите расчет в бухгалтерии. Я вас больше не задерживаю, – сказав это, он демонстративно углубился в бумаги.

Карга постояла немного. Ее лицо покрылось багровыми пятнами, как это бывает в подобных случаях. Руки затряслись, а губы задрожали.

– До свидания, – еле сдерживая рыдания, она вышла из кабинета.

– Прощайте.

«Чтоб я тебя, крыса толстожопая, видел на одной ноге, а ты меня – одним глазом», – сказал про себя Бахман, когда она закрыла за собой дверь.

«Ладно, сука, я тебе это припомню, – словно в ответ говорила она сама себе, идя по коридору, громко стуча каблуками, – я найду на тебя управу, ты у меня попляшешь, скотина еврейская».

Она вошла в свой кабинет и стала нервно перебирать клавиши на компьютере, ничего не видя и не слыша.

Веселье тем временем подходило к концу.

– А что вы можете про нас сказать? Как мы пишем? – подала голос развеселившаяся от вина Мазуркевич.

– Только по чесноку, Михаил Иванович, – вставила свое слово Джулия.

– По чесноку, говорите? Это что? Честно, что ли?

– Да, – засмеялись девчонки.

– Можно я об этом промолчу?

– Так сейчас-то, наверное, можно сказать, поезд-то ушел.

– Учиться вам надо, девочки, учиться. В газете писать – это вам не мешки ворочать. Здесь талант нужен.

У Соловьевой зазвонил мобильник. Она кого-то внимательно выслушала, затем, отключив телефон, тихо сказала:

– Тсс. Каргапольцеву уволили. Жесть! Сейчас из бухгалтерии позвонили. Вау!

– Как говорится, баба с возу, кобыле легче, – довольно сказал Ветлугин.

Причем сказал он это достаточно громко, надеясь, что эта толстомясая кобыла его услышит. У него, как и у большинства журналистов, тоже были нестыковки с Каргой. Он так же несколько раз ругался с ней, как и Катаев. Причем на оперативках, во всеуслышание.

Но, как бы там ни было, в «Обозе» все вздохнули с облегчением. Наступала новая пора.

Так в один день из редакции были уволены два человека, ненавидевших друг друга. Леопольд не в счет.

– Ну, кто с нами? – спросил Катаев, уже одетый. – Как говорится, я требую продолжения банкета. Плачу за всех.

Но, кроме Юльки Репиной и Наташки Мазуркевич, желающих не нашлось. Ну и Андрей Ветлугин, разумеется.

– Позови Каргу. Ей сейчас, наверное, очень хочется нажраться, – сказал он. – С горя. Или с радости.

– То-то я смотрю: что-то у нее морду плющит, – сказала Джулия, поддакивая Андрею.

– Ей сейчас, гниде пучеглазой, все фиолетово, а то вся такая из себя белая и пушистая была, – смеясь ответила Соловьева.

И уже обращаясь к Андрею, сказала:

– Все, харэ креативить. Вы там много-то не бухайте. Завтра газету сдавать.

– Понятно, товарищ командир.

В «подлодке» было многолюдно. Армянский коньяк хорошо пился, а салаты хорошо елись.

– Ну, давайте еще по одной, чтобы сосуды никогда не сужались, – говорил и говорил Катаев, – хреново мне без вас будет, хреново. Привык я к вам.

– Ничего, мы к вам тоже будем ходить, – говорила в ответ раскрасневшаяся Мазуркевич.

– Куда?

– А куда скажете, Михаил Иванович.

А Андрей с Джулией сидели, взяв друг друга за руки, и им было наплевать на начавшего резко пьянеть Катаева и не умеющую пить Мазуркевич. Они, как студенты, коленями под столом объяснялись в нестерпимой любви.

– Они счастливы были как дети, будто солнце держали в руках. Боже наш, если есть ты на свете, разруби все сомнения в прах, – тихо, чтобы больше никто не слышал, прочитал Андрей.

– Пойдем покурим, – сказал Катаев Андрею после того, как они пропустили еще по одной рюмке.

– Ну так что? Опубликуешь? – спросил Катаев, когда они поднялись из подвала на морозную улицу.

– Значит, погнался за большими деньгами? – спросил в ответ Ветлугин.

– Как хочешь, так и называй. Деньги нужны. У меня вот-вот внук родится. А может, внучка, – равнодушным тоном ответил Катаев. Свежий морозный воздух его, похоже, слегка отрезвил.

– А ты, значит, как Лаврентий Берия, не оправдал доверия? Подставить, значит, меня хочешь? Все правильно, у меня ни внучки, ни внука пока нет. Пусть бандиты убивают. Или менты. Так, значит, по-твоему?

– Перестань.

– Ладно, Иваныч. Сказал – значит, сделаю. Мне самому интересно. Материал-то у тебя с собой? Дай хоть почитать, чтобы знать, куда ввязываюсь. Сколько написал уже?

– Немного осталось. Но они еще не читали. На днях собирался показать. В «Обозе»-то, конечно, опубликовать было бы в самый раз, по теме.

– Ты говорил с шефом?

– С Бахманом? Говорил.

– И что?

– Да ну его, – махнул он рукой. – Одного губера я скинул, говорит. И нечего прошлое ворошить. А о нынешнем придурке говорить пока рано, он еще, дескать, ничего не сделал ни хорошего, ни плохого. Не заслужил, типа, его внимания. Поэтому ничего печатать против власти он не будет.

– Мудак ты, Иваныч. Зачем тогда брался? Вроде взрослый мужик…

– Так что на тебя вся надежда, – словно не слыша его, сказал Катаев. – Иначе мне… Там люди серьезные.

– Раньше-то чем думал? За жизнь свою беспокоишься?

– А что жизнь?

– Действительно, что такое жизнь? Затяжной прыжок из пизды в могилу. Ладно, давай папку и флешку. Мне деньги тоже нужны.

Расходились уже около полуночи. Все заказали себе по тачке, так как всем «подводникам-торпедоносцам» было в разные стороны: одной в Садовый, другой на Крохаля, Катаеву в Правобережный район. Андрей подумал немного и поехал провожать Юлю. Вернулся домой поздно. По дороге еще выпил пива.

На другое утро ему не хотелось вставать, так бы и лежал целый день. Жена проскрипела:

– Ветлугин, ты – алкоголик. Сколько можно, а?

– Да ладно тебе. У Катаева отходняк был, вот по этому поводу и отметились. Посидели трохи.

– Сегодня не пей, пожалуйста, больше.

Хотелось спать. Во рту было сухо и горько. «Болели» волосы. Почти как по Маяковскому: крошка сын к отцу пришел, и сказала кроха: если выпил хорошо, значит, утром плохо.

Или наоборот. Если утром хорошо, значит, выпил плохо.

Он включил компьютер. Потом достал ежедневник и записал: «Прочитать последнюю главу книги Юрия Полякова “Треугольная жизнь”». Потом посмотрел на свой письменный стол. На его гладкой поверхности лежали еще две книги, которые срочно надо прочитать: «Синдром Петрушки» Дины Рубиной, которую так расхваливала Юлия. И книга пьес Николая Коляды «Персидская сирень». Ему ее очень рекомендовала одна театральная журналистка, с которой он познакомился на одном фуршете по случаю премьеры. Что это был за спектакль, Андрей, конечно, напрочь забыл.

А рядом на кровати лежала электронная книжка, подарок родственников ко дню рождения, а в ней новый роман Юрия Бондарева «Бермудский треугольник», который он начал читать, но дальше первых двух страниц дело не пошло. А прочитать все же надо будет. Только когда все это успеть? Да тут еще Катаев со своим Доктором.

Андрей пошел на кухню. Выпил стакан холодного вчерашнего чаю. Затем снова грохнулся на кровать. «На самом деле, хватит пить, чудила ты с Нижнего Тагила», – сказал он сам себе.

Проникал телефон. Андрей поднял его с пола у кровати. Так и есть. Эсэмэска от Юльки. «Привет, как спалось? Что нового? Kiss. Julia».

Полежав еще примерно час, он встал и пошел в туалет мыться-бриться-умываться. Контрастный душ немного отрезвил, а горячий чай с лимоном, казалось, выбил весь оставшийся хмель, единственное – красные глаза говорили о бурно проведенном вечере.

Ему приснился в ту ночь какой-то непонятный сон: позвонили и сказали, что умер один из его старых друзей, что завтра надо быть там-то в такое-то время на похоронах. Он пришел по указанному адресу. У подъезда – никого, на лестнице в подъезде – тоже. А в квартире много народу. Но нет заплаканных лиц, убитой горем вдовы, осиротевших детей. В большой комнате – желтый гроб, в гробу такой же желтый покойник, но какой-то не мертвый, что ли.

Все веселятся, жмут Андрею руку. Спрашивают, как дела. А он ничего не может понять. К Андрею подходит сын покойного, совершенно не похожий на себя. «Вы будете писать статью о нашей фирме?» – спрашивает. «Буду», – отвечает он. А сам думает про себя: спросить, что ли, больше не о чем?

И вот стоит он один посреди комнаты, а кругом все улыбаются. Шутка, говорят. Просто хозяин хотел таким образом позвать тебя в гости, иначе тебя не дозовешься. Но празднество будет в другой квартире, куда мы сейчас и пойдем.

И уже на подходе к новому дому у его нового коричневого кожаного портфеля оборвалась ручка, и он упал в глубокую холодную лужу. Некоторое время Андрей отупело смотрел, как он, выделяя пузыри, погружается сквозь тонкий лед в черную бездну. Потом бросился доставать его. Потом изымать из него документы; и редкие старые фотографии прилипали друг к другу и отдирались вместе с изображениями.

И тут он проснулся. Он не мог спать дальше, он просто не хотел видеть дальше эту непонятную чушь. Возможно, этот сон ему навеял памятник Михаила Шемякина «Дети – жертвы пороков взрослых» в Москве.

А еще ему приснилось, что в тот день он облился чернилами, когда что-то писал. К чему бы все это?

Некогда обычный рабочий день начался не совсем обычно. Соловьева с первого дня своего редакторствования ввела – разумеется, с легкой руки учредителя – новые порядки. Первым из них был жесткий распорядок дня – все должны приходить на службу в девять утра, а уходить в шесть. Сама она, кстати, так и делала, несмотря на то, что у нее был маленький ребенок, с которым в случае его болезни сидел муж, так как получал этот инженеришка гораздо меньше своей начальствующей супруги.

Для других же журналюг это новшество было почти невыполнимым условием. Не считая Ветлугина, конечно. Одним словом, «Обоз» стал походить на казарму штрафного батальона. Так сказать, редакция строгого режима, как окрестил ее Андрей, а не деловой газеты.

Журналистки, а мужиков, кроме Андрея и водилы Рустама, в редакции не осталось, хоть и стали приходить раньше, но каждая занималась чем угодно, только не основной работой: одна полдня красила морду, вторая писала «аськи» своим бойфрендам, третья читала книгу в планшете… Все это они могли делать и у себя дома. Хорошо еще, что не задирали юбки и не хвастались новыми колготками. Во всяком случае, при Андрее.

И только Андрей Ветлугин в этот день занимался своим делом. Он просматривал Докторские бумаги и читал то, что успел написать Катаев.