Текст книги "«Дама в черной перчатке» и другие пьесы"

Действие второе

Тут поднимается занавес и…

Очень высоко. Немного полусумрачно. Пустовато как-то, ненапол-ненно. На стенах – черные с золотом изображения. Чайные розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются. Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовые стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют всегда именно так.

Поэт:

 
Здравствуй!
Здравствуй, как Пьерро из гипса,
Пробелевший в неудобной позе века и года!
Я сегодня об мйр коленкой ушибся
И потому прихожу сюда.
Я прошел сквозь черные вены шахты,
С бедер реки прыгал в качели валов,
Был там, где траур первой пахоты
Грозил с рукава лугов.
Когда пальцы молний терли небес переносицу
И гроза вызернивалась громом арий,
Я вносил высоту в широкополую многоголосицу,
В самую июль я бросал краснощекий январий!
Вместе с землею кашлял лавой
И в века проходил, заглумясь и грубя!
А ты здесь сидел, спокойственно величавый,
Ибо знал, что земля не сбросит тебя.
И сегодня – уставший бездельник труда,
Рождающийся самоубийца и неслух,
Грязный и мутный, как в окнах слюда,
Выцветший, как плюш на креслах, —
Прихожу
К тебе и гляжу
Спроста
Сквозь сумрак, дрожащий, как молье порханье;
Скажи: из какого свистящего хлыста
Свито твое сиянье?
 

Бог непроницаемо молчит, и только под сводами черного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящего.

Поэт:

 
Ну, чего раскорячил руки, как чучело,
Ты, покрывший собою весь мйр, словно мох;
Это на тебя ведь вселенная навьючила
Тюк своих вер, мой ленивенький Бог!
И когда я, малая блоха вселенной,
Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц,
Заполз посидеть в твой прозор сокровенный,
Приплелся в успение твоих ресниц, —
Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй!
Тебя ради прошу: Глазищами не дави!
Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый,
Слово, похожее на шаг последней любви!
 

Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери страшного суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.

Бог:

 
Вы сами поставили меня здесь нелепо,
Так что руки свело и язык мой затек!
Ведь это сиянье подобно крепу,
Который на мой затылок возлег.
Поставили сюда: гляди и стой!
Ходят вблизи и жиреют крики.
Это вы мне сказали: Бог с тобой!
И без нас проживешь как-нибудь, великий.
 
 
Выскоблив с мйра, как будто ошибку
В единственно правильной четкой строке,
Воткнули одного, ободранной липкой,
И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.
 

С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.

Бог:

 
Я так постарел, что недаром с желтым яйцом
Нынче сравнивают меня даже дети.
Я в последний раз говорил с отцом
Уже девятнадцать назад столетий!
Пока зяб я в этой позолоте и просини,
Не слыхав, как падали дни с календаря,
Почти две тысячи раз желтые слова осени
Зима переводила на белый язык января.
И пока я стоял здесь в хитонной рубашке
С неизменью улыбки, как седой истукан,
Мне кричали: «Проворней, могучий и тяжкий,
Приготовь откровений нам новый капкан!»
Я просто-напросто не понимаю
И не знаю,
В сони
Застывший: что на земле теперь?
Я слышу только карк вороний,
Взгромоздившийся черным на окна и дверь.
 

Поэт:

 
Все вокруг, что было вчера и позже.
Все так же молитва копает небо, как крот.
А когда луна натянет желтые вожжи,
Людская любовь, как тройка, несет.
Все также обтачивается круглый день
Добрыми ангелами в голубой лучезарне;
Только из маленьких ребят-деревень
Выросли города, непослушные парни.
Только к морщинам тобой знаемых рек
Люди прибавили каналов морщины,
Все так же на двух ногах человек,
Только женщина плачет реже мужчины.
Все так же шелушится мохрами масс
Земля, орущая: «Зрелищ и хлеба!»
Только побольше у вселенских глаз
Синяки испитого неба!
 

Бог:

 
Замолчи!.. Затихни!.. Жди!..
Сюда бредут
Походкой несмелой;
Такою поступью идут
Дожди
В глухую осень, когда им самим надоело!
 

Поэт отходит, уходит в темь угла. Как сияние над ним в угаре свеч и позолоты поблескивает его выхоленный тщательный пробор и блест-кие волосы. Замер одиноко. Выступает отовсюду тишина. Бог быстро принимает обычную позу, поправляет сиянье, обдергивает хитон, с зевотой, зеваючи, руки раскрывает. Входит какая-то старушка в косынке.

Старушка:

 
Три дня занемог! Умрет, должно быть!
А после останется восемь детей!
Пожух и черней,
Как будто копоть.
Пожалей!
Я сама изогнулась, как сгоретая свечка,
Для не меня, для той,
Послушай!
Для той,
Кто носит его колечко,
Спаси моего Ванюшу!
Припадала к карете великого в митре!
Пусть снегом ноги матерей холодны,
Рукавом широким ты слезы вытри
На проплаканных полночью взорах жены!
 

Семенит к выходу. Высеменилась. Подыбленная тишина расползается в золото и черное. Бог опять и снова сходится с поэтом посредине. Бог недоуменно как-то разводит руками и жалобливо, безопытно смотрит на поэта.

Бог:

 
Ты слыхал? А я не понял ни слова!
Не знаю, что значит горе жены и невест!
Не успел я жениться, как меня сурово
Вы послали на смерть, как шпиона неба и звезд.
Ну, откуда я знаю ее Ванюшу?
Ну, что я могу?!. Посуди ты сам!
Никого не просил. Мне землю и сушу
В дар поднесли. И приходят: «Слушай!»
Как от мороза, по моим усам
Забелели саваны самоубийц и венчаний,
И стал я складом счастий и горь,
Дешевой распродажей всех желаний,
Вытверженный мйром, как скучная роль!
 

Поэт:

 
Я знал, что ты, да – и ты, несуразный,
Такой же проклятый, как все и как я.
Словно изболевшийся призрак заразный,
По городу бродит скука моя.
Мне больно!
Но больно!
Невольно
Устали
Мы оба! Твой взгляд как пулей пробитый висок!
Чу! Смотри: красные зайцы прискакали
На поляны моих перетоптанных щек!
 

Бог:

(потягиваясь и мечтательно)

 
Выпустить отсюда, и шаг мой задви́гаю
Утрамбовывать ступней города́ и нивы,
И, насквозь пропахший славянскою книгою,
Побегу резвиться, как школьник счастливый.
И, уставший слушать «тебе, господину»,
Огромный вьюк тепла и мощи,
Что солнце взложило земле на спину,
С восторгом подниму потащить я, тощий!
И всех застрявших в слогах «оттого что»,
И всех заблудившихся в лесах «почему»
Я обрадую, как в глухом захолустьи почта,
Потому,
Что все, как и прежде, пойму.
Я всех научу сквозь замкнутые взоры безвольно
Радоваться солнцу и улыбке детей,
Потому что, ей-Богу, страдать довольно,
Потому что чувствовать не стоит сильней!
И будут
Все и повсюду
Покорно
Работать, любиться и знать, что земля
Только трамплин упругий и черный,
Бросающий душу в иные поля.
Что все здесь пройдет, как проходят минуты,
Что лучший билет
На тот свет —
Изможденная плоть,
Что страдальцев, печалью и мукой раздутых,
Я, как флаги, сумею вверху приколоть!
 

Поэт:

 
И своею улыбью,
Как сладкою зыбью,
Укачаешь тоску и подавишь вздох,
И людям по жилам холодную, рыбью
Кровь растечешь ты, назначенный Бог!
Рассказать, что наше счастье великое
Далеко, но что есть оно там, – пустяки!
Я и сам бы сумел так, мечтая и хныкая,
Отодвинуть на сутки зловещие хрусты руки.
Я и сам, завернувшись в надежды, как в свитер верблюжий,
Укачаясь зимою в молитвах в весну,
Сколько раз вылезал из намыленной петли наружу,
Сколько раз не вспугнул я курком тишину!
Но если наш мир для нас был создан,
Что за радость, что на́ небе лучше, чем здесь!
Что ж? Поставить твой палец, чтоб звал между звезд он:
«Уставший! Голубчик! Ты на́ небо влезь!»
Ведь если не знаешь: к чему этот бренный,
Купленный у вечности на вырез арбуз,
Если наш шар – это лишь у вселенной
На спине бубновый туз —
К чему же тебя выпускать на волю?
Зачем же тебя на просторы пролить?
Ведь, город из поля воздвигнувший, полем
Город не смеет обратно манить!
Сиди, неудачный, в лачуге темной,
Ты, вычеканенный на нас, как на металле монет,
Ты такой же смешной и никчемный,
Как я – последний поэт!!!
Сиди же здесь, жуткий, тишиной
Зачумленный,
Глотай молитвы в раскрытую пасть,
Покуда наш мйр, тобой
Пропыленный,
Не посмеет тебя проклясть!
 

Стремительно выбегает из очень высокого, черного с золотом, и бурно падает громыхающий, слетающий занавес.

Действие третье

Сразу запахло в воздухе листвой, заиграла музыка, и, как легкие облака, проплывает в сторону занавес, и… Поле как таковое. Самая убедительная весна. Медленно и нелепо проходит, в широкой шляпе, с галстуком широким бантом, прохожий юноша.

Юноша:

 
Там, где лес спускается до воды,
Чтоб напиться, и в воду кидает теней окурки,
Как убедительны пронзительные доводы
Изнемогающей небесной лазурки!
И хочется солнцу кричать мне: «Великий, дыши,
Истоптавший огнями провалы в небесах,
Где ночью планеты, как будто выкидыши,
Неочертаны в наших зрачках!»
А грозе проорем: «Небеса не мочи,
Не струйся из туч в эту сочную ночь!»
Потому что корчиться в падучей немочи
Этим молниям сверким невмочь!
Потому что к небу обратиться нам не с чем,
Потому что вылегли слова от печали, как градом хлеб,
И любовью, как пеною жизни, мы плещем
В крутые берега безответных молеб!
 

И уходит, за прилеском исчезает, тает… А откуда-то очень осторожно в лакированных туфлях, прыгая, как заинька, с кочки на кочку, с комочка на камушек, пробирается между луж поэт. Подмок, городской, попрыгает, попрыгает, да и плюхнется в воду, и весьма неодобрительно отряхивается. Не нравится ему все это, да что поделать. Прыгай, скачи, городской беглец. Допрыгаешься.

Поэт:

 
Там огромную пашню мрака и крика
Прозвякало сталью лунных лопат,
И сердце весенне стучит мое дико,
Словно топот любовных земных кавалькад.
И в сетку широт и градусов схваченный
Детский мячик земли, вдруг наморщившей почву, как лоб,
И напрасно, как будто мудрец раскоряченный,
Жертву взоров на небо вознес телескоп!
И над лунью пригородного мягкого кителя,
И над блестящей шоссейной чешуйкой плотвы
Тихо треплется в воздухе купол Спасителя,
Как огромная папильотка жирной Москвы.
За табуном дачек, где горбы верблюжьи
Смешных и ненужных бугров,
Где торчит тупое оружье
Телеграфных присевших столбов,
Там весна ощупывает голубыми ручьями,
Страстнея и задыхаясь, тело земли,
И зеленое «Христос Воскресе» листами
Леса́
К небесам
Возвели!
И скоро в черной краюхе по́ля
Червями зелень закопошится и взлягут
Широкие уши лопухов, безволя,
На красные глаза осовеющих ягод.
И там, где небо разошлось во все стороны,
В ночнеющем прорыве крутых облаков,
Сумрак нескоро промашет полетами ворона,
А луна ли вскопнет этот сумрак сохою клыков.
И я – поэт – веснею плоско,
Прорастая грибами растущих поэм,
И в темном лесу мой отвечный тезка
Песни сбивает в лиловеющий крем.
Ну, что же?! Так значит: литься
И литься,
Истекая стихами, как светом луна,
И с кем-нибудь надобно мне полюбиться,
И нужно кавычками сцапать «она!».
И вот у гроба! И, словно на лоб нули,
Полезли глаза, в которых ржавеет карью боль.
Когда все пути от странствий набухли и лопнули,
Пусть и сердце течет, как моя водяная мозоль.
Мйр, раненый скукой моею навылет,
Оскаля березовый просек во тьму,
До конца безнадежно и вычурно вылит
В лохань этих букв вековых «почему».
 

Из-за дач выходит девушка. Развинченной походкой напоминает босоножку она. И руки, как босоножки. Знает, что профиль у нее интереснее фаса, и все время держится в профиль ко всему. Взгляд ее расплывается в весеннем просторе, как чернила на промокательной бумаге. И, увидя поэта, делает большую кляксу. Большую черную кляксу.

Девушка:

 
О чем грустнеете? Посмотрите: как в тосте
Сталкиваются фужеры, эти ветки стучат!
Поэтичную грусть на взвей-ветер бросьте,
Улыбнитесь на пляску веселых звучат!
 

Поэт:

 
В городе, богатом стуком и мучью,
Где в улицах серьги фонарей висят,
Где залив моря, точно грудь проститучья,
Вываливается из корсета камнистых громад,
И на этих грудях прыщами желтеет пена,
А утесы жмут морскую ладонь,
И витрины глотают пастью бессменной,
Как в цирке факиры, рекламный огонь,
Где город перебросил на ленте бульваров суму,
Незримую даже и мне – поэту,
Там видал я его, застывшего ни к чему,
Считавшего минуты, как нищий монеты.
Он привычным лицом улыбнулся мне,
Сознался навыклым тоном в обидах,
И вот я беспомощен и снова весне
Отдаю свой мечтательный пламенный выдох!
 

Девушка:

 
Посмотрите: у меня чуть-чуть незабудки,
Я тоже весеннюсь и любить прихожу!
Растеряв на дорогах февральские шутки,
Ни о чем не тужу.
Ведь время такое, притягивающее, мокрое!
Дни проходят небыстрым гуськом!
И я, наполняясь похотью до́ края,
Не могу согреться календарным теплом.
Ты поэт, а они всегда и повсюдно
Говорили о любви, и вот,
Когда мне от любви особенно трудно,
Когда вся я раскрылась, как зарей небосвод,
Я зову тебя. Не надо мне вовсе
Того, что привык ты всем прошептать!
Ты поэт и мужчина. Так иди же за мной, приготовься!
Поцелуем маю откозырять!
 

Поэт:

 
Ах, упасть на кровать, как кидаются в омут,
И телами,
Как птица крылами,
Как в битве знамя,
Затрясти и захлопать.
А губы вскипят сургучом и застонут.
И всю эту черную копоть
Любви до бессилья раскутать.
Пропотеть любовью,
Как земля утренней росою, ни разу не спутать,
Не позабыть, где изголовье!
 

Девушка:

 
Да! Да! Между нами
Поцелуи заогромнятся,
Как белая пена между телами
Соостровья!
Я хочу! Я нескромница!
Я бесстыжая!
Но весна такая рыжая!
 

Поэт:

 
И солнце бодает землю шилом,
Щекоча умелыми пальцами лучей, —
Неужели же только тел хочущих вылом,
Неужели же только чехарда ночей?!
 

Девушка:

 
Но поэты сами нас звали вылиться,
Как лавой вулкан, как минутами час.
Любовь, как большая
Слепая
Кормилица,
Прокормит обоих нас.
 

Поэт:

 
Боже, как скучно! Послушай, ведь это ужасно:
Чуть весна своей кисточкой красной
На лицах прохожих, слегка туманных,
Зарисует веснушки, и после зари,
Как желтые птицы в клетках стеклянных,
На улицах зальются пухлые фонари, —
Так сейчас же во всех этажах,
Как стряхнутый снег, белье срывается,
И в кроватях, в корчах, во всех домах
Люди катаются,
Как на Пасху яйца,
Крутятся, извиваются,
Голые, худые, тучные!
Клешнями рук защемляют друг друга,
Слюни смешав, целуются трудно и туго!
Не знаю, как тебе, а мне,
В моей тишине,
Все это смертельно скучно!
 

Девушка:

 
Да, но ведь и Уж с животом противно-стальным
На голове несет корону!
И в постелях над всем немного смешным
Золотят парчу радости страстные стоны.
 

Поэт:

 
У лохмотий зимы не могу без сил.
Не хлопай глазищами ты, как в ладоши.
Я сегодня, тоскливец и совсем нехороший,
Пойду зарыдать у чугунных перил.
Пусть резинкой тепла снега́ как-то вдруг
Сотрутся, протрутся, не плача, не ноя,
По канавам полей, как по линиям рук,
Я, цыганка, земле предскажу лишь дурное.
Ах, и улицы хотят выволочиться из города,
И сам город вывертывает харю свою.
И ночь трясет мраком, как козлиную бороду,
И вздыхает: «Спаси, Господи, полночь твою!»
Нет! Не коснется весною строфа уст,
И не встретить мне, видно, зари той,
В которой я, захудалый Фауст,
Не спутаю Марты с Маргаритой!
 

Девушка вприпрыжку, попрыгивая и развинченно, напоминая босоножку, уходит. Уходит, насвистывая что-то, веселый мотивчик какой-то из оперетты; высвистывая из оперетты в тон весеннему полю. Медленно приходит женщина, честная, как, конечно, всякая женщина, вся растворенная в весне и воздухе, прополненная весной и лазурью.

Поэт:

 
Еще и снова! И к этой тоже!
И с ней про любовь! И здесь не найду!
И вот я пестрею, на себя не похожий,
Не похожий на марабу и какаду!
 

Женщина томно, темно, истомно веснеет и укромно шепчет, лепечет.

Женщина:

 
Я ищу любовника тихого, как сахар сладкого,
Умеющего облиться ливнем моих волос.
Все равно мне какого: хорошего, гадкого,
Стройного, как восклицание, сгорбленного, как вопрос.
Но в теплой прическе вечера спутанного,
Где краснеет, как шрам, полоска лучей,
Приласкаю его я, беспутного,
Еще нежней!
 

Поэт:

 
А потом – «да!»,
Когда
От этой нежной ласкови взбесится
Желаний взлетный качель
И желтый якорь месяца
Зацепится за постель.
 

Женщина:

 
Тогда нежно ласкать моего хорошего,
Втиснуть, как руку в перчатку, в ухо слова…
 

Поэт:

 
Ну, а после едкого, острого крошева,
Когда вальсом пойдет голова?
 

Женщина:

 
Сжимая руки слегка сильнее,
Мечтать о том,
Что быть бы могло!
 

Поэт:

 
А потом?!.
Все и все нежнея,
Лопнет ласка, как от кипятка стекло,
Станут аршины больше са́жени,
Замахавши глазами, как торерро платком…
 

Женщина:

 
Тогда тихо,
Тихо,
Чуть-чуть увлаженней,
Поцелуй раскачнется над лбом.
Так долго,
Ах, долго,
Пока баграми рассвета
Не выловится утонувший мрак в окно,
Ласкать и нежить моего поэта,
О котором желала давно…
Трепеты,
Взлепеты,
Облик картавый…
 

Поэт:

 
Тихое «нет» перемножить на «да»
И вместе рухнуть поющей оравой…
 

Женщина:

 
Никогда!
 

Поэт:

 
Неужели и в этот миг – «нет»?
Когда тело от ласки пеною взбродится,
Когда взгляд любовника прыгнет,
Как сквозь обруч клоуна, сквозь уста?
 

Женщина:

 
Тогда тихо взглянуть, как глядела Богородица
На еще нераспятого Христа!
И в ресницах припрятать эту страсть, как на память платок…
 

Поэт:

 
А тело несытое, как черствый кусок,
Опять покатится на окраины
Подпевать весне, щекочущей бульвары,
Опять ходить чаянно
Без пары!
Но ведь я поэт! Я должен стихами пролиться!
Я должен, я должен любиться!
В городах, покрытых шершавой мостовой,
Точно кожей древесной жабы,
Я пойду искать такой,
Которая меня увлекла бы.
Смешной
И невзрачный побреду влюбляться
И, не смея не верить, безнадежно почти,
Буду наивно и глупо искаться
С той,
Которую не должен найти!
В провалы отчаянья, по ступенькам досады,
Я буду искать ту, которой нет.
А если б нашел я ту, что мне надо,
А если б знал я то, что мне надо,
Тогда бы я был не поэт.
 

И мелкой, мелкой рябью, сеткой моросит занавес…

Осень 1915 – январь 1916

Одна сплошная нелепость

Действие первое

Автор: Как я доволен, что написал эту прекрасную пьесу. Здешние актеры ее прекрасно сыграют. Здешний режиссер ее прекрасно поставит.

Режиссер: Мои актеры все играют превосходно.

Автор: Господин режиссер! Не будем спорить! Прекрасное для прекрасных!

Режиссер: О наш уважаемый автор! Театр превращает воду литературы в вино театрального искусства! Однако пора начинать. Места перед помостками все заняты, народ волнуется и ждет.

Автор: Пойду и займу скорее место. Это первое представление моей первой пьесы.

Шут: Гууу! Гууу! Ветер схватил меня за талию, словно что-то хотел сказать мне.

Китайчонок: (с ножами) Ходил налево, ходил направо, везде шанго.

Негр: И у нас в Африке бывает такой ветер! Тогда говорят: «Тигры голодны». Когда тигры голодны, они едят негров, когда едят негров, им очень больно.

Арлекин-актер: (под сценой) Вечно Марьета куда-то запрячет мое трико. Мне пора на сцену, а я еще не готов. И куда она его засунула?

Арлекин: Какие хорошие лица! Какие веселые голоса! Что это? Такие люди! Как счастлива страна, где так много веселых людей. О! Их я искал давно! К ним! К ним! О друзья мои, что вы здесь делаете? Я иду к вам! Стой! Кто-то здесь копошится. Какое озабоченное лицо у этого человека, одевающего такой пестрый костюм. Кто вы?

Арлекин-актер: Не мешайте.

Арлекин: Запру дверь. К тем, к веселым!

Ведьма: Шабаш ночью очень жуток.

Негр: По Африке едут караваны иностранцев и везут бедным неграм деньги и бусы. Много денег, много бусы.

Институтка: Снова румянец на моих щеках, на щеках институтки. Я выпила столько чернил, чтоб побледнеть, и ничего не выходит. Розовой быть неприлично, надо утопиться. Надо утопиться. Розовой быть неприлично, надо утопиться. Что ж вы не подаете реплики?

Арлекин: Что ж вы не топитесь?

Институтка: Не то, не то! Вы опять не знаете роли. Я выйду еще раз.

Арлекин: А, понимаю. Вода слишком холодна. Вы подождите. Через полгода солнышко нагреет воду. Пьерро тоже боится холодной воды.

Негр: Попаративати тиди и дунга ней.

Ведьма: Я хочу сколупнуть звезду.

Арлекин: Странные люди! Они не замечают меня. Они как-то странно со мной говорят. Смеются невеселые.

Китайчонок: Сколупнуть звезду! А если на одну звезду обнищает небо, то пойдет дождик.

Шут: О чем ты плачешь, малец?

Китайчонок: О маленькой мышке, которая залезла в мой желудок.

Негр: Гагага! Ко мне один раз залез тигр.

Арлекин: Он прав. В каждом из нас сидит мышь. Только у одних одна черная, горячая и бьется, а у других голубая и недвижная. И холодно им.

 
У каждого есть свой домашний
Очаг, уют, сенокос.
У них только щеки изрытей, чем пашня,
Волами медленных слез.
 

Ведьма: Он совершенно пьян.

Шут: Надо увести его со сцены.

Сочинитель: Боже мой! Что они делают с моей пьесой! Господин режиссер!

Режиссер: Отстаньте, тут не до вас. Что с ним?

Ведьма: Я не знаю! У него какой-то странный голос.

Негр: Зовите его.

Режиссер: Не прерывайте представленья. Затирайте его. Живее! Живее!

Китайчонок: (с ножами)

 
У меня она косая
Невзначай, невзначай.
Из садов Чихотусая
Я привез ей черный чай.
 

Институтка: Я выпила столько чернил и все не бледнею. Розовой быть неприлично. Надо утопиться. Розовой быть неприлично, надо утопиться.

Арлекин: Это я уже слыхал. А вот тот здорово ножами!

Институтка: Вы с ума сошли.

Негр: Если вы не можете вспомнить роль, слушайте суфлера.

Институтка: Говорите: «Я женюсь на вас».

Арлекин: Я женюсь на вас? Вы слышите? Она заставляет жениться на ней. Топитесь, вешайтесь, давитесь. Какое мне до всего этого дело! Я обдумываю детскую песенку для маленькой девочки, а вы мешаете.

Институтка: Я так не могу играть. Актеры не знают своих ролей. Стой дура дурой. (Кидает капор.)

Арлекин: (поднимая) Боже мой, какой мех! Как тепло! И какие духи! Где вы взяли эти духи? Вам подарил их ваш любовник! Негодная, у тебя есть любовник! Дайте мне любовницу, я напою мир улыбкой!

Институтка: Черт знает что за галиматья!

Арлекин: Плачет. Сидит. Это мне нравится. Сяду рядом.

Шут: Это возмутительно!

Китайчонок: Ходил направо, ходил налево, везде шанго.

Арлекин: Сударыня, в чем дело, в чем дело? Я с наслаждением объяснился бы вам в любви, но я не могу, но я не могу.

Ведьма: Замолчите вы, неврастеник!

Шут: Слушай, болван. Это уж слишком.

Негр: Прочь, болван.

Арлекин: Я не болван, и я не виноват. Я весь покрыт штукатуркой, сердце у меня подкрашенное, ах, если бы вы знали…

Негр: Если ты не замолчишь…

Арлекин: Сколько у меня забот. Я сегодня приглашен к маленькой девочке. Ее пока зовут Ритой, и она больна.

 
Все грядущее сокрыто
От моих весенних глаз.
Иду к тебе, крошка Рита,
Сегодня в первый раз.
От болезни она становится тоньше,
Тоньше последнего отзвука лир.
Детское сердце только ласкою тронешь,
Детским же сердцем тронешь весь мир.
И я, электрический вестник
В этом царстве керосиновых людей,
Отнесу тебе пестрые песни
О звучащей радости моей.
 

Шут: Прекратите представление!

Негр: Петр Захарович! Опомнитесь! Идет представление!

Арлекин: Представление? Не может быть! Так вы играете? Я вам помешал? Ради Бога, простите! Я тогда уйду. Но почему вы зовете меня Петром Захаровичем?

Шут: Довольно ерунды! (Срывает с него парик.) Седой!

Ведьма: Седой! Петр Захарович поседел!

Китайчонок: В 25 лет поседел!

Арлекин: Да что вы, с ума сошли, что ли? Ну да, я седой! Мне уже три тысячи лет. Пора и поседеть!

Негр: Так вы не Петр Захарович?

Арлекин: Я же сказал, что я Арлекин. Это видно по моему костюму!

Ведьма: Ничего не понимаю! Откуда вы взялись?

Шут: А где же Петр Захарович?

Голос Арлекина-актера: Отоприте! Я здесь!

Режиссер: Что вы там делали?

Арлекин-актер: Какой-то сумасшедший подбежал к двери и запер меня.

Режиссер: Скорее, скорее на сцену. Продолжайте! А вы, сударь, уходите отсюда!

Арлекин: Ради Бога, простите, я сейчас уйду. Я не знал, что я вам помешал.

Институтка: Я выпила столько чернил, розовой быть утопиться, надо неприлично…

Арлекин-актер: Я утоплюсь за вас!

Шут: Ветер схватил меня за плечо, словно говорил мне…

Китайчонок: Ходил направо, ходил налево, везде шанго…

Негр: Рис! Тигр! Рис!

Арлекин: Играют! Занятно! Как жаль, что мне некогда.

Автор: Только бы он опять не полез, этот сумасшедший. Надо его заговорить и увести. Прекрасная пьеса! Может быть, вы пойдете посмотреть ее вместе со мною?

Арлекин: Благодарю вас, но мне некогда. Меня ждет Рита! Прощайте, друзья. Я еще приду.

Автор: Может быть, проводить вас?

Арлекин: Нет, я пойду один. Гогейгогей! Вы такой милый! (Убегает.)

Негр: Много бусу, много денег, много Африк!

Китайчонок:

 
У меня она косая
Невзначай, невзначай.
Из садов Чихотусая
Я привез ей черный чай.