Текст книги "Учение о первенствующем епископе в русском православном богословии в ХХ веке"

Представляется вполне очевидным, что Постановление № 362 исходило из логики 34-го Апостольского и 9-го Антиохийского правил, утверждающих в качестве основы церковного строя наличие собора епископов нескольких самостоятельных епархий, объединенных вокруг первенствующего епископа. В тексте Постановления также можно усмотреть связь с положениями о патриархе и митрополичьих округах, разработанными Поместным Собором 1917–1918 годов.

Уникальность экклезиологического значения Постановления была обусловлена тем, что Постановление определяло изначальные принципы, по которым Церковь может заново выстроить необходимую для ее устройства каноническую структуру «с чистого листа» – вне зависимости от положения в государстве, административных границ и иных преходящих исторических факторов – в ситуации, когда государство и сложившаяся в нем система церковного управления оказались одновременно разрушенными. Исчезновение православной империи, фактическое отожествление которой с Церковью, по словам Шмемана, препятствовало более глубокому, богословскому изучению природы Церкви³⁸⁷, освободило каноническое содержание Постановления от всех внешних, нецерковных влияний.

Вопрос о главном, не зависящем от внешних условий сущностном принципе, лежащем в основе церковного канонического устройства, приобрел в русской экклезиологии и юрисдикционных спорах XX века фундаментальное значение. Как было показано выше, горячая дискуссия по вопросу о том, какой именно принцип – территориальный или национальный – лежит в основе 34-го Апостольского и 9-го Антиохийского правил, возникла уже в 1906 году на заседаниях Предсоборного Присутствия. Спор между профессорами Н. А. Заозерским и Н.Н. Глубоковским об «этнографическом» и «топографическом» толковании 34-го Апостольского и 9-го Антиохийского правил³⁸⁸, по большому счету, так впоследствии и не завершился победой какого-либо одного похода. Все попытки догматизировать в качестве единственного критерия территориальный, этнический, государственно-политический и иные преходящие «естественные» признаки в объяснении этих канонов в XX столетии оказались неудачными.

В условиях, в которых должно было работать данное Постановление, теряли самодовлеющее значение «этнографический», государственно-административный, территориальный и тому подобные факторы. Из текста Постановления следует, что главным в объединении епархий признается:

1) легкость коммуникации между «ближайшими или наиболее доступными по удобству сообщения епархиями»;

2) одинаковость «положения» и «условий», в которых находятся епархии, объединенные вокруг первенствующего епископа.

Согласно Постановлению, роль первенствующего епископа для группы епархий, оказавшихся в форс-мажорных обстоятельствах, указанных в п. 2, должен был взять на себя старейший по сану архиерей. Таким образом, в данной ситуации для определения первенства был выбран формальный и при этом чисто церковный, не зависимый от внешних условий (например, ранга города) критерий. Однако при образовании епархиальным архиереем нескольких самостоятельных епархий, возглавляемых его бывшими викариями, роль первенствующего возлагалась на архиерея «главного епархиального города», который, впрочем, не обязательно должен был иметь соответствующий гражданский статус.

Исходя из логики Постановления, объектом церковной миссии является церковный народ, конкретные люди, находящиеся в схожих условиях, а не та или иная «территория» или «национальность». Объединение епархий на основе указанных принципов максимально удобно для осуществления Церковью своих пастырских и административных задач. Именно эти принципы объясняют трансформацию «этнического» начала 34-го Апостольского правила в административно-территориальный принцип 9-го Антиохийского канона. Как национальный, так и государственно-административный, территориальный факторы носят преходящий характер и имеют временное значение, определяемое соображениями удобства для своих исторических эпох. 34-е Апостольское и 9-е Антиохийское правила имеют в виду именно то, о чем они говорят: первое – этнический, второе – административно-территориальный принципы церковного деления, которые в равной мере могут использоваться Церковью в тех или иных условиях.

В ранний период истории Церкви указанным в Постановлении критериям – легкости в коммуникации и схожести положения и условий, в которых находится паства епархий, – отвечал этнический принцип, отраженный в 34-м Апостольском правиле. Однако по мере приспособления Церкви к условиям жизни в империи этим критериям в большей степени стал отвечать принцип соответствия церковных границ гражданскому административному делению, как это и было отражено в более позднем по происхождению 9-м Антиохийском каноне.

В возникшей в XX веке ситуации с диаспорой, новой для Церкви, критериям Постановления в большей степени вновь стал соответствовать этнический принцип. Представляется вполне очевидным, что русские эмигранты в разных странах Европы гораздо легче и быстрее смогут понять друг друга, чем, например, русские и греческие, пусть и живущие бок о бок, в одной стране. Поэтому Поместные Автокефальные Церкви поныне продолжают окормлять свои национальные диаспоры, создавая параллельные юрисдикции и нарушая таким образом территориальный принцип.

Неизменным остается одно: основой церковного строя служит собор епископов, объединенных властью примаса. Епископы должны иметь как можно меньше препятствий к соборному обсуждению и принятию общих решений: не встречать серьезных затруднений в коммуникации друг с другом и находиться вместе со своими епархиями в сходных условиях.

Несмотря на различные интерпретации, Постановление № 362 стало одним из наиболее авторитетных экклезиологических и канонических документов Русской Церкви XX века, в котором был выражен взгляд на фундаментальные основы церковного строя. Спустя столетие Постановление способно дать ключ к решению главного вопроса русской экклезиологии XX века о базовом принципе, лежащем в основе церковной юрисдикции.

В России Постановление № 362 со времени его принятия не публиковалось до самого недавнего времени³⁸⁹. В наши дни интерес к Постановлению № 362 и его экклезиологическому значению растет³⁹⁰. Принимая во внимание высокий канонический авторитет Постановления, признаваемый сегодня всеми ветвями русской православной традиции, можно ожидать, что оно будет востребовано в решении актуальных церковных вопросов – первенства, диаспоры, автокефалии, создания в Русской Церкви митрополичьих округов, канонического объединения между собой всех «русских» юрисдикций.

3.2. Переписка святого патриарха Тихона в связи с действиями Константинопольской Патриархии в 1920-х годах

20-е годы XX века были ознаменованы началом конфликтов и споров между Московским и Константинопольским Патриархатами. Первопричиной этих столкновений стало различное понимание первенства Константинопольской кафедры. «Новая стадия» непростых взаимоотношений Русской и Константинопольской Церквей началась в период управления Константинопольской Патриархией Местоблюстителя Митрополита Брусского Дорофея (1919–1921)³⁹¹. В январе 1920 года возглавляемый им Константинопольский Патриархат выпустил энциклику «К церквам христианским, во всем мире обретающимся», посвященную проблемам экуменизма. В этой энциклике утверждалась необходимость и своевременность взаимного сближения и общения всех христианских Церквей в целях подготовки их будущего воссоединения. В энциклике запрашивались отзывы и мнения остальных христианских Церквей, как Восточных Православных, так и западных исповеданий, относительно предложений, сформулированных в энциклике.

По оценке, данной на страницах ЖМП А. Буевским, этот «программный документ» Константинопольской Церкви в области экуменического сотрудничества заключал в себе некоторые моменты, «вскоре практически определившие отношения Константинопольского престола к остальным Православным Церквам»³⁹². Основным несоответствием канонического характера «был самый факт обращения одной Поместной Церкви к христианским Церквам мира с предложением, включавшим вопросы вероисповедного характера, и составленным в форме, предполагающей согласие на это других Поместных Церквей, и как бы от лица всей полноты Православной Церкви, что на самом деле не соответствовало действительности. <…> Не имея канонического основания предрешать отношение к инославному вопросу других Поместных Церквей, энциклика представляет собой первую публичную попытку Константинопольского престола подменить собой авторитет Единой Церкви»³⁹³.

В 1922 году по инициативе патриарха Мелетия IV (Метаксакиса; 1871–1935) Священный Синод Константинопольской Церкви принял решение об обязательном и исключительном подчинении Константинопольской Церкви всей православной диаспоры, всего православного «рассеяния», под которым понимались не только отдельные лица, но и все православные приходы и даже епархии, находящиеся вне границ государств, в которых существуют Православные Автокефальные Церкви³⁹⁴.

В 1923–1924 годах эта теория была применена на практике в актах предоставления автокефалии и автономии тем частям Русской Церкви, которые оказались в пределах других государств – Финляндии, Эстонии и Польши. Ранее этим частям Русской Церкви патриархом Тихоном уже была предоставлена автономия в составе Московского Патриархата. Однако в 1923 году, в ответ на прошение Финляндской Церкви о предоставлении ей автокефалии, Синод Константинопольской Церкви грамотой патриарха Мелетия предоставил ей широкую автономию в юрисдикции Константинопольского Патриархата. В том же году после обращения к Константинопольскому престолу собора Эстонской Церкви патриарх Мелетий своим Томосом ввел Эстонскую Православную Церковь в состав Константинопольского Патриархата на правах автономии³⁹⁵. В 1924 году Константинопольский патриарх Григорий VII (1850–1924) предоставил автокефалию Православной Церкви в Польше. Согласно Патриаршему и Синодальному Томосу, Митрополит Варшавский и всея Польши должен был получать святое миро из Константинопольской Патриархии и обращаться к ней по общим вопросам, решение которых выходит за границы отдельной автокефальной Церкви, ибо через Константинопольскую Церковь «поддерживается общение со всей Православной Церковью»³⁹⁶.

Ранее, в 1923 году, Собор православных епископов Польши избрал Варшавским Митрополитом архиепископа Дионисия (Валединского), который получил утверждение в этой должности от Константинопольского патриарха Мелетия IV. Митрополит Дионисий обратился к патриарху Тихону с письменной просьбой благословить самостоятельное существование Православной Церкви в Польском государстве. В ответном письме Митрополиту Дионисию в мае 1924 года патриарх Тихон, прежде всего, выразил недоумение «перед фактом полной независимости Православной Церкви в Польше от Патриарха Всероссийского и перехода ее под юрисдикцию Патриарха Константинопольского»³⁹⁷, утвердившего, как это следовало из письма митрополита Дионисия, акт избрания Митрополита Варшавского и всея Польши. «Для Нас остается неясным, – пишет патриарх Тихон, – на основании каких канонических правил часть Всероссийской Православной Церкви без согласия Поместного Собора и благословения ее Предстоятеля могла стать независимой и какими каноническими правилами руководясь Святейший Мелетий IV [Метаксакис], бывший Патриарх Константинопольский, счел себя вправе простирать свою власть на часть Патриархата Российского»³⁹⁸. Патриарх Тихон отказался благословить испрашиваемую автокефалию Православной Церкви в Польше «пока все обстоятельства и канонические основания ее перехода к независимому бытию не будут выяснены перед Собором Всероссийской Православной Церкви»³⁹⁹.

Притязания Константинопольской Патриархии на исключительную роль в поддержании канонического порядка в Поместных Православных Церквах побудили ее вмешаться во внутренние дела Русской Церкви и в период церковной смуты, вызванной обновленчеством.

В совместные планы правительства СССР и обновленческих лидеров входила ликвидация патриаршей Церкви и устранение от церковного управления патриарха Тихона⁴⁰⁰. В этих целях деятели обновленческого «Священного Синода Православной Российской Церкви»⁴⁰¹, используя каналы внешней государственной связи, обратились с официальным приглашением к Константинопольскому патриарху Григорию VII посетить Россию или направить представительную комиссию для оказания содействия в умиротворении церковной смуты⁴⁰².

В мае 1924 года Константинопольский патриарх Григорий VII поддержал обновленческий раскол, выпустив постановление о признании обновленческого Синода⁴⁰³. Тогда же им была направлена в Москву делегация для расследования церковных дел⁴⁰⁴.

Представитель Константинопольского патриарха в России архимандрит Василий (Димопуло) передал патриарху Тихону письмо с выписками из протоколов заседаний Константинопольского Синода, посвященных церковной ситуации в России. В указанных выписках говорилось о поддержке Константинопольской Церковью новой российской правительственной власти, «давшей полную и окончательную свободу Св. Церкви»⁴⁰⁵, а также «русского церковного движения» – «Живая Церковь». Священный Синод Константинопольской Церкви, в ответ на приглашение «церковных кругов СССР», постановил направить в Русскую Церковь особую миссию, «снабженную рекомендательными письмами, к Русскому правительству и уполномоченную изучать и действовать на месте на основании и в пределах, определенных инструкцией, согласных с духом и преданиями Церкви»⁴⁰⁶. Согласно этим инструкциям, направляемая в Россию патриаршая комиссия в своей работе должна была «опираться на те церковные течения, которые верны Правительству СССР»⁴⁰⁷. В качестве второго главного условия указывалась необходимость, «чтобы Святейший Патриарх Тихон ради единения расколовшихся и ради паствы пожертвовал собою, немедленно удалившись от Церковного Управления, <…> и чтобы, одновременно, упразднилось, хотя бы временно, патриаршество, как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны, и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения»⁴⁰⁸. Вместо упраздненного патриаршества, согласно последнему пункту инструкции, Высшее Управление Русской Церковью должен был принять «свободно и канонически избранный Синод, который и выработает детали Синодального Управления Церковью в СССР»⁴⁰⁹.

В своем ответном послании Вселенскому Патриарху святой патриарх Тихон писал: «Прочитав указанные протоколы, Мы немало смутились и удивились, что представитель Вселенской Патриархии, глава Константинопольской Церкви, без всякого предварительного сношения с Нами, как с законным представителем и главою всей Русской Православной Церкви, вмешивается во внутреннюю жизнь и дела автокефальной Русской Церкви. Священные Соборы (см. 2-е и 3-е правила II Вселенского Собора и др.) за епископом Константинопольским признавали всегда только τὰ πρεσβεῖα τῆς τιμῆς, но не признавали и не признают за ним τὰ πρεσβεῖα εξουσίας или πρεσβεῖα вообще, т. е. признавали и признают первенство перед другими автокефальными Церквами чести, но не власти. Помним и то правило, что “не быв приглашены, епископы да не приходят за пределы своея области для рукоположения или какого-либо другого церковного распоряжения”. А потому всякая посылка какой-либо комиссии без сношения со Мною, как единственно законным и православным Первоиерархом Русской Православной Церкви, без Моего ведома не законна, не будет принята русским православным народом и внесет не успокоение, а еще большую смуту и раскол в жизнь и без того многострадальной Русской Православной Церкви. Последнее будет только в угоду нашим схизматикам-обновленцам…»⁴¹⁰. Патриарх Тихон подтвердил свои полномочия как единственного законного Первоиерарха Русской Церкви, ссылаясь, в частности, на факт признания его избрания со стороны патриарха Константинопольского Германа V и других Восточных патриархов. В конце Послания он призвал обратиться к нему как к законному главе Русской Церкви, чтобы ознакомиться с действительным положением дел.

Несмотря на указанное ответное Послание патриарха Тихона, в дальнейшем, вплоть до конца 1930-х годов, Константинопольский и Александрийский патриархи продолжали контакты с обновленцами, а их представители в Москве присутствовали на разного рода обновленческих съездах и совещаниях. Именно обновленцам отведена была роль представлять Русскую Церковь на так и не состоявшемся Всеправославном Соборе в Иерусалиме, намеченном на Пятидесятницу 1925 года⁴¹¹.

По мнению некоторых исследователей, поддержка Григорием VII обновленцев могла объясняться не только ошибочной оценкой церковной ситуации в России, но и политическим расчетом: Григорий VII мог занять сторону руководства СССР в надежде, что подписанный большевиками мир с Турцией облегчит положение православных в этой стране⁴¹². Как указывает в своем исследовании священник Димитрий Сафонов, в фондах Российского государственного архива социально-политической истории сохранились письма архимандрита Василия (Димопуло), в которых он пытается заручиться поддержкой советской власти для улучшения положения греков в Турции⁴¹³.

То, что оценка внутрицерковной ситуации в России могла быть совсем иной, свидетельствует, в частности, отчет специальной комиссии Восточных Патриархатов, посетившей Россию в 1924 году и однозначно поддержавшей патриарха Тихона⁴¹⁴.

Как будет показано ниже, впоследствии даже те русские богословы, которые отстаивали особое право Константинополя заботиться о мире и соблюдении канонического порядка в других автокефальных Церквах, признавали ошибочность действий Вселенского престола в отношении патриарха Тихона и обновленческого раскола. Русские богословы всех юрисдикций были в этом полностью единодушны. Ссылки на рассмотренные послания патриарха Тихона впоследствии будут приводиться в официальных заявлениях и протестах Московской Патриархии в адрес Константинопольского престола⁴¹⁵. Личная святость и авторитет патриарха Тихона, как и единодушное признание его правоты в оценке действий Константинополя среди русских богословов всех ориентаций, придает его позиции особую значимость.

4. Учение о первенствующем епископе в трудах православных богословов русской эмиграции XX века, не принадлежавших юрисдикции Московского Патриархата

4.1. Введение в подраздел

Особая роль в разработке учения о первенствующем епископе принадлежала в XX веке богословам русской эмиграции. Главным поводом для их обращения к данной экклезиологической теме послужили юрисдикционные споры, которые возникли в XX столетии в Европе на фоне образовавшихся нескольких параллельных православных русских юрисдикций. Вопрос о полномочиях первенствующих епископов также встал в среде русской эмиграции в связи с устройством Православной Церкви в Америке и дарования ей автокефалии Московским Патриархатом в 1970 году.

В результате революции и гражданской войны за пределами России в первой четверти XX века оказалась многочисленная русская диаспора, включавшая православных епископов, священников и более полутора миллионов мирян. Вследствие установления в России богоборческого политического режима, который грубо вмешивался в жизнь Церкви и подвергал ее прямым гонениям, русским верующим беженцам – и в первую очередь священнослужителям – пришлось определять свою позицию как по отношению к российской политической власти, так и по отношению к священноначалию Московского Патриархата, оказавшемуся в тисках советского режима. Уже в 1922 году группа проживавших в Сербии и Болгарии архиереев сочла невозможным повиноваться решениям, исходящим из Москвы, и отказалась выполнить указ патриарха Тихона от 1921 года о прекращении их деятельности и о передаче всех полномочий митрополиту Евлогию (Георгиевскому). Вместо расформированного Высшего Церковного Управления за границей они создали Русский Зарубежный Архиерейский Синод, который стал отстаивать права на распространение своей канонической власти и духовного авторитета на все части русского рассеяния. Окончательный разрыв Зарубежного Синода с Москвой произошел на фоне внутрицерковной сумятицы, последовавшей в России после смерти патриарха Тихона. Последним толчком послужила «Декларация» митрополита Сергия (Страгородского) 1927 года.

Митрополит Евлогий (Георгиевский), несмотря на полученные им в 1921 году от патриарха Тихона права на управление всеми русскими Церквами в Западной Европе, до определенного времени признавал власть Архиерейского Синода Русской Зарубежной Церкви. Однако в 1926 году, после того, как Зарубежный Синод выделил Германское викариатство в самостоятельную епархию без его согласия, митрополит Евлогий прервал общение с Зарубежным Синодом, за что в 1927 году был запрещен в священнослужении⁴¹⁶.

Получив поддержку большинства духовенства и мирян на всеобщем епархиальном собрании в Париже, митрополит Евлогий наложенного запрещения не признал. В том же году митрополит Сергий (Страгородский) утвердил митрополита Евлогия в должности управляющего русскими церквами в Западной Европе, но выдвинул условие, чтобы митрополит Евлогий принес присягу в лояльности советскому режиму. После того как в 1930 году митрополит Евлогий принял участие в ряде экуменических молений за страдающую Русскую Церковь, митрополит Сергий снял его с должности и запретил в священнослужении. Оказавшись под двойным запрещением – и со стороны Зарубежного Синода, и митрополита Сергия, – митрополит Евлогий признал эти меры неправильными и, заручившись поддержкой большинства клира и приходов, обратился с апелляцией к Константинопольскому патриарху.

В 1931 году митрополит Евлогий был принят под омофор Константинопольского патриарха с назначением на должность экзарха Вселенского Патриарха, управляющего временным экзархатом русских церквей в Западной Европе.

Небольшая группа священнослужителей и мирян, которая во Франции и Германии настаивала на сохранении связи с митрополитом Сергием, стала создавать свои собственные приходы, которые были вскоре поручены Москвой управлению митрополита Ковенского Елевферия (Богоявленского).

Таким образом, к началу 30-х годов XX столетия в странах Европы параллельно существовали три русские православные юрисдикции – зарубежная («карловацкая»), западноевропейская («евлогианская») и московская («сергианская»). Поскольку позиции этих юрисдикций имели свою специфику и зачастую вступали в столкновение друг с другом, труды русских православных богословов рассматриваются в настоящей работе с учетом их юрисдикционной ориентации.

Взаимные прещения враждующих между собой русских юрисдикций налагались на все духовенство, подчинявшееся другой юрисдикции, поэтому каждому священнослужителю и мирянину приходилось решать для себя принципиальный вопрос о выборе юрисдикции. Делать это в течение жизни порой приходилось несколько раз. Как отмечает А. Нивьер, многие решали этот вопрос, следуя житейским обстоятельствам. Порой юрисдикцию меняли отнюдь не по благовидным причинам (финансового или нравственного характера). Однако были и те священнослужители и богословы, которые определяли свою юрисдикцию в соответствии с непоколебимыми, на их взгляд, идеологическими или экклезиологическими воззрениями.

В церковной печати того времени появлялись многочисленные полемические публикации, в которых нашли отражение взгляды сторонников разных юрисдикций. Поскольку в дискуссии принимали участие выдающиеся представители русской богословской мысли, споры о выборе юрисдикции в среде русской эмиграции с самого начала превратились, по меткому замечанию отца Александра Шмемана, в спор о самой природе Церкви, который проходил на высочайшем богословском и интеллектуальном уровне.

Позицию сторонников «евлогианской» юрисдикции отстаивали выдающиеся преподаватели Свято-Сергиевского богословского института в Париже: епископ Кассиан (Безобразов), архимандрит Киприан (Керн), протопресвитер Василий Зеньковский, профессор А.В. Карташев.

В противоположном лагере – сторонников Московской Патриархии – оказались такие выдающиеся личности, как архиепископ Василий (Кривошеин), митрополит Антоний (Блум), В.Н. Лосский, которые предпочли остаться в лоне гонимой Матери-Церкви.

В рядах клира Русской Зарубежной Церкви убежденными защитниками непримиримой линии как по отношению к «евлогианцам», так и по отношению к Московской «красной патриархии», являлись архиепископы Никон (Рклицкий) и Аверкий (Таушев), протопресвитеры Георгий Граббе (впоследствии епископ Григорий), Михаил Помазанский, Михаил Польский и другие.

В настоящем подразделе рассматривается развитие учения о первенствующем епископе в наиболее значимых трудах русских православных богословов «карловацкой» юрисдикции: одного из главных идеологов «карловчан» протопресвитера Михаила Польского и архиепископа Нафанаила (Львова), – и богословов «евлогианской» ориентации: протоиерея Сергия Булгакова, профессора А.В. Карташева, протопресвитеров Василия Зеньковского, Николая Афанасьева, Александра Шмемана, Иоанна Мейендорфа. Именно эти богословы русской церковной эмиграции, не принадлежавшие юрисдикции Московского Патриархата, внесли наиболее заметный вклад в дискуссию о первенстве в контексте русской юрисдикционной полемики XX века.

Идеи протопресвитеров Николая Афанасьева, Александра Шмемана, Иоанна Мейендорфа определили лицо русской православной экклезиологии в XX веке и оказали существенное влияние не только на учение о первенстве современных православных греческих богословов, но и на современную экклезиологию Римско-Католической Церкви.