Текст книги "Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе»"

Раскрытие этики через эстетику

До конца жизни Достоевского мучили вопросы красоты, она так и осталась для него не до конца разгаданной загадкой. Наиболее глубокий анализ исканий писателя в этой области дан протоиереем Василием Зеньковским в его статье «Проблема красоты в миросозерцании Достоевского»[65]65
  Протоиерей Василий Зеньковский. Проблема красоты в миросозерцании Достоевского (https://azbyka.ru/otechnik/Vasilij_Zen– kovskij/problema-krasoty-v-mirosozertsanii-dostoevskogo/).


[Закрыть]. Приведу заключительную часть статьи: «…у Достоевского стала всё тревожнее и мучительнее выступать “загадка” красоты – пока он не дошел до сознания того, что сама красота в мире в плену. Что не она может нас спасти, но что ее нужно спасать. Это разрушало не только эстетическую утопию, но, по существу, разрушало весь наивный натурализм, освобождало его понимание христианства от той натурализации, которая не давала Достоевскому до конца понять всю тайну церковности и ее прохождения через историю, через мир. Достоевский умер, не досказав того, что ему открылось. А нам можно доказать его мысли до конца лишь в том случае, если мы поймем диалектику исканий Достоевского, поймем, почему красота стала для него “загадкой”».

А вот что думает об эстетических размышлениях Достоевского диакон Георгий Малков. Слова русского писателя о красоте, по мнению отца Георгия, «относятся отнюдь не к эстетике, а – прежде всего! – к христианской этике. Гениальный писатель и верный сын родной Православной Церкви подразумевал здесь лишь то, что извечно понималось под словом “красота” самою Церковью. Вспомним в связи с этим хотя бы известный рассказ о выборе веры киевским князем Владимиром и слова, сказанные его послами по их возвращении из Царьграда-Константинополя – о той поистине неземной красоте, что поразила их при посещении храма Святой Софии. Эта красота была воспринята ими не как нечто лишь внешним образом воздействующее на человеческие чувства и связанное только с художественной стороной богатого храмового убранства (чему в древнерусском языке соответствовали определения типа “искусное”, “ухищренное”, “художное”), но именно как “красота несказанная”, то есть духовно-возвышенное и нравственно-положительное явление, определявшееся тогда замечательно емким словом “доброта”.

Такое понимание красоты и красивого, прекрасного оставалось традиционным для Руси во все времена, и, например, гораздо уже позже, в XVI веке, известный инок-богослов, старец Троице-Сергиева монастыря Артемий призывал “помышлять” окружающие нас “видимые доброты” (то есть зримую нами красоту) как “невидимаго благолепиа изображениа”. При таком подходе к эстетическому душа русского народа – на протяжении столетий после Крещения Руси – неизменно воспринимала прекрасное прежде всего как “хорошее”, “доброе”, “благое”, подобное христианской благой вести святого Евангелия.

Именно поэтому стремление к духовно прекрасному всегда оставалось характернейшей чертой и русской церковной жизни, и русского церковного искусства. И недаром именно такую Красоту – как отражение божественного доброго начала во вселенском бытии, Красоту как по-христиански понимаемое Добро – и провозглашал еще в XIX веке “спасительницей” мира точнейший выразитель национального самосознания России Ф. М. Достоевский.

Однако еще важнее здесь то, что для него за этой Красотой-Добром всегда стоял образ еще более прекрасный: Сам источник ее, Христос Спаситель – как единственная подлинно нравственная и святая основа всего нашего бытия. Об этом тот же Достоевский с полной определенностью говорит в одном из своих писем, призывая и нас к подобному же осмыслению всё определяющего христианского начала – как в жизни отдельного человека, так и человеческого общества в целом: “Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но, с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть… Гуманность, отрицающая Бога, логически приводит к бесчеловечности; цивилизация без просвещения Христова – к одичанию; прогресс без Христа – к регрессу, где нет Духа Божия – к деспотизму и тирании”» (курсив мой – В. К.)[66]66
  Диакон Георгий Малков. Несколько слов о красоте (https://pravosla-vie.ru/49442.html). Содержащаяся в приведенном фрагменте статьи выдержка из письма Ф. М. Достоевского приведена по следующему источнику: Достоевский Ф. М. Письма. Т. 1. М., Л., 1928, с. 142.


[Закрыть].

Закончу свои размышления по поводу красоты в искусстве и литературе фрагментами из книги современного автора, школьного учителя литературы Н. А. Лобастова «Записки сельского учителя»[67]67
  Лобастов Н. А. Записки сельского учителя. Часть I. – М.: Региональный общественный фонд изучения наследия П. А. Столыпина, 2018.


[Закрыть]. Он обращает внимание на то, что уже Н. В. Гоголь (в последние годы своей жизни) пересмотрел взгляд на искусство и литературу и пришел к выводу, что они могут отвлекать человека от главного – встречи с Богом:

«В “Выбранных местах из переписки с друзьями” (последнее крупное произведение писателя, увидевшее свет в 1847 году. – В. К.) Гоголь указывает уже на служебное, вторичное положение искусства в жизни – служить незримой ступенькой к христианству, так как современный человек не в силах встретиться прямо со Христом. Искусство для Гоголя – лишь отблеск небесной красоты. В беседе с русскими художниками в Риме он говорил: “Чистая, истинная красота – хвала Богу на земле”. Этим и определяется для Гоголя ценность писательского дела […].

Гоголь так хотел написать свою книгу, чтобы из нее путь ко Христу был ясен для каждого. Напомним его слова, сказанные по поводу сожжения второго тома в 1845 году: “…бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого”. Пути эти, понял Гоголь, даны не в литературе, а в Церкви. И он вошел в Нее»[68]68
  Там же, с. 466.


[Закрыть].

Далее Н. А. Лобастов переходит к Ф. М. Достоевскому: «Да, содержание любого искусства – эстетика, красота. Но эстетическое начало полно трагических противоречий. Истинная красота – от Бога; это выражение Самого Духа Святого; это Сам Иисус Христос. И именно эта Красота в конце концов “спасет мир”. А красота в жизни людей и в искусстве – “страшная и ужасная вещь”, где “все противоречия вместе живут”, где “диавол с Богом борется, а поле битвы – сердце человека”. Эстетическое начало не приводит автоматически к нравственному, и в этом опасность подмены религии культурой. Всё свое творчество Достоевский направил на то, чтобы в художественной форме озвучить простую истину: без Христа нет ни искусства, ни экономики, ни свободы»[69]69
  Там же, с. 282.


[Закрыть].

Писатель, который перестает чувствовать Бога, утрачивает способность воспринимать красоту, мир начинает воспринимать в черных красках как некий хаос, совокупность разных безобразных форм. В этой связи можно вспомнить удивительные слова блаженного Августина: «Господь Сам знает, где, когда и что надлежало сотворить, ведая, сходством или несходством каких частей Он образует красоту целого; тот же, кто окинуть взором целого не может, поражается кажущимся безобразием части».

Еще раз об эстетике: взгляды К. Н. Леонтьева

Сама жизнь лучше, чем наша литература. Всё у наших писателей более или менее грубо: комизм, отношения к лицам; даже «Война и мир», произведение, которое я сам прочел три раза и считаю прекрасным, испорчено множеством вовсе не нужных грубостей.

Константин Николаевич Леонтьев

Эстетизм К.Н. Леонтьева

Наш известный русский мыслитель Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) был эстетом во всем. Он был не «профессиональным» специалистом в области эстетики подобно литературным или театральным критикам, искусствоведам или музыковедам. Он был эстетом по своей природе, духу. Для того чтобы прийти к такому выводу, даже не надо глубоко погружаться в мир его произведений. Он был эстетом хотя бы потому, что был художником, художником слова. Леонтьева просто хочется читать, наслаждаясь его слогом, точностью выражения мысли, образностью. Как разительно он отличается от скучных профессоров, нудно излагающих нам абстрактные метафизические истины той же самой социологии эзотерическим языком, более похожим на «эсперанто», чем на русский. Василий Васильевич Розанов, друживший с Константином Николаевичем, будучи сам эстетом, любителем изящного и острого слова, писал Леонтьеву: «Ваш язык, сухой, точный, как бы сталью подрезывающий каждый предмет и подводящий под него пленку именно нужной толщины… меня безмерно приковывал, и я множество страниц перечитал по многу раз, именно ради языка, любуясь им»[70]70
  Неизданные письма В. В. Розанова к К. Н. Леонтьеву // Литературная учеба. № 6, 1989, с. 27.


[Закрыть]. Биографы Леонтьева также обращают внимание на его так называемое «бытовое» эстетическое чувство. Он был очень чуток к разным проявлениям красоты в окружающей его обстановке и людях. Наоборот, очень болезненно реагировал на беспорядок, неопрятность, банальную грязь. Оценка Леонтьевым нового человека, попадавшего в поле его зрения, начиналась с оценки его внешнего вида, поведения, культуры речи. К некоторым людям у Леонтьева возникала чисто эстетическая неприязнь, которую иногда воспринимали как проявление снобизма. Лишь один пример: отношения К. Н. Леонтьева с известным издателем и журналистом консервативного направления М. Н. Катковым. У них на почве издаваемого Катковым журнала были постоянные деловые отношения. Но в редакции журнала Константин Николаевич не любил бывать, т. к. там была серость и грязь. Да и внешний вид самого издателя оставлял желать лучшего.

О красоте социального мира

О чем бы Леонтьев ни писал, он всегда прибегал к эстетическим оценкам. Леонтьев специально подчеркивает, что так называемый «вторичный», или «отраженный» мир его интересует во вторую или третью очередь. «Отраженный» мир – мир искусства (изобразительного, музыкального, театрального, литературного). Конечно, Леонтьев проявляет интерес к искусству, но, как говорится, «постольку-поскольку». Главным объектом его эстетического интереса выступает «первичный», или «живой» мир. Прежде всего, социальный мир, причем рассматриваемый в его движении, развитии. Эстетическим оценкам у Леонтьева подвергаются цивилизации, государства, монархи, военные начальники, другие великие исторические личности, литературные произведения, войны, церковные службы и храмы, одежда, здания, народное художественное творчество и т. п.

Социальный мир Леонтьев воспринимает как пеструю картину, разные части которой дополняют друг друга и в то же время создают контрасты. Социальный мир в глазах Леонтьева имеет полюса, в нем порядок и гармония сочетаются с хаосом, он подвижен, периоды относительной стабильности чередуются с катаклизмами и взрывами. Знатоки Гегеля сказали бы, что это мир диалектических противоположностей, но сам Леонтьев не любил Гегеля и слово «диалектика» предпочитал не использовать. Леонтьеву было несложно воспринимать эстетически социальный мир, поскольку он уподоблял его живому организму.

Красота у К. Леонтьева не есть некая застывшая мещанская «красивость». Такая «красивость» у него ассоциировалась с «нирваной» или смертью. Это уже в ХХ веке декаденты начали смаковать красоту смерти. Доживи Леонтьев до этих времен, он назвал бы такую эстетику сатанинским извращением. Для настоящей жизни, по Леонтьеву, нужно что-то «более горячее и привлекательное, чем… кроткая, душевная “Нирвана”. А горячее, самоотверженное и нравственно привлекательное обусловливается непременно более или менее сильным и нестерпимым трагизмом жизни»[71]71
  Леонтьев К. Н. О всемирной любви // Леонтьев К. Н. Собр. соч. Т. 8. М., 1912, с. 193.


[Закрыть]. В картине живого мира всегда должны соседствовать светлые и темные цвета. Некоторые представляют себе социальный идеал как мир абсолютной любви, счастья, милосердия, добра. Такого не может быть по многим причинам, в том числе по эстетическим. Гармония, о которой многие привыкли говорить по привычке, предполагает сосуществование светлого и темного, добра и зла, милосердия и бессердечия, богатства и бедности, красоты и уродства, любви и ненависти, сострадания и эгоизма, войны и мира. Такова реальная гармония социальной жизни. О том, что такое красота, Леонтьев начал думать еще в молодости. Примерно в двадцатилетнем возрасте он написал роман «В своем краю», где дал чеканную формулу: «Красота есть единство в разнообразии»[72]72
  Чем больше развивается человек, писал Леонтьев в своем романе, тем больше он верит в прекрасное и тем меньше – в полезное.


[Закрыть]. В последующие сорок лет жизни эта формула не претерпела принципиальных изменений, она лишь конкретизировалась деталями и примерами из реальной жизни.

«Сама жизнь лучше, чем наша литература»

Выше мы уже говорили о взглядах Ф. М. Достоевского на красоту и соотношение эстетики и этики. К. Леонтьев был знаком с Федором Михайловичем, они несколько раз встречались. По большинству вопросов мнения этих двух русских мыслителей совпадали. Но были и разногласия. Так, К. Леонтьев без особого трепета перед авторитетом Ф. М. Достоевского называет его «мрачным» писателем, намекает на отсутствие эстетического начала в его романах. Но эта мрачность художественного творчества Достоевского парадоксально соответствует выводам самого Леонтьева, который констатировал, что мир начинает умирать, а умирание у него всегда сопряжено с утратой красоты.

Если исходить из формулы «красота спасет мир», то в этом спасении должны участвовать писатели, художники, поэты, музыканты. Но, по мнению Леонтьева, они этого почти не делают или делают крайне плохо. Конкретно он это показывает на примере многих произведений русской литературы XIX века. Он критикует даже таких авторитетов русской литературы, как Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой. Все они, по мнению Леонтьева, чрезвычайно увлеклись обличением русской жизни, смакуют ее уродства, специально выискивают грязь. Отсутствие положительных героев и красоты в литературных произведениях порождает у читателей уныние, утрату бодрости, веры сначала в себя, а потом и в Бога. Русские писатели, по убеждению К. Леонтьева, слишком принижают жизнь, под предлогом «объективизма» и «реализма». В отличие, скажем, от французов, которые бросаются в другую крайность: приподнимают ее на каблуки и ходули. «Сама жизнь лучше, чем наша литература. Всё у наших писателей более или менее грубо: комизм, отношения к лицам; даже “Война и мир”, произведение, которое я сам прочел три раза и считаю прекрасным, испорчено множеством вовсе не нужных грубостей»[73]73
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба // Литературное наследство. – М., 1935, с. 463.


[Закрыть]. Мелочности реализма и искушения заняться обличениями «пороков» русской жизни, по мнению Леонтьева, избежал лишь А. С. Пушкин. Для Константина Николаевича Пушкин был великим поэтом, прежде всего потому, что он был великим эстетом.

О соотношении эстетического и этического критериев

Я уже писал о «натуралистической социологии» К. Леонтьева, раскрыв ее основные положения. Одно из них звучит так: «Эстетический критерий как универсальное и самое точное средство оценки». Для Леонтьева эстетический критерий оценки социальных явлений, процессов, событий выше, чем критерий этический. Этические нормы, по мнению Леонтьева, вообще имеют очень ограниченную сферу применения – межличностные отношения. Они не пригодны для оценки государства, политики, отношений между большими социальными группами и т. д. В то же время этический критерий, по мнению Леонтьева, универсален. Он годится для оценки всего того, что имеется в мире природы – как неживой, так и живой (органической). Кроме того, он полностью применим для мира социального. Более универсального критерия, как говорит Леонтьев, человечеству не известно. Эстетический критерий предполагает использование таких понятий, как «прекрасное» и «безобразное», «красивое» и «уродливое», «гармоничное» и «хаотичное».

Правда, есть еще религиозный критерий, но о нем Леонтьев вспоминает довольно редко. Как человек верующий, он прекрасно понимает, что именно этот критерий является высшим. В принципе эстетический критерий не противоречит критерию религиозному: с Богом ассоциируется всё красивое, прекрасное, гармоничное. С его антиподом (в христианстве – дьяволом) связано всё безобразное, уродливое, хаотичное. Но поскольку в мире много религий, то использование религиозного критерия в мировом масштабе, по мнению Леонтьева, затруднено. Эстетический критерий более универсален, он понятен любому человеку независимо от его расы, национальности, вероисповедания. В Леонтьеве сосуществуют два очень ярких и сильных чувства – религиозное и эстетическое. Но долгое время эстетическое чувство было сильнее религиозного, поэтому на первый план (по крайней мере, в его творческой деятельности, а не в личной жизни) выходил именно эстетический критерий.

О примате эстетического начала над этическим Леонтьев говорил при каждом удобном случае. Мысль Константина Николаевича предельно проста: будет красота – будет и мораль. Уходит красота, уходит и мораль. «Где много поэзии, – писал он Иосифу Фуделю, – непременно будет много веры, много религиозности и даже много живой морали»[74]74
  Леонтьев К. Н. Письмо к И. Фуделю // Русское обозрение. № 1, 1895, с. 272.


[Закрыть].

Отношение к эстетическим взглядам К. Леонтьева было неоднозначным среди представителей русской мысли. Некоторые даже называли эти взгляды «аморализмом»[75]75
  См.: Журавлева А. В. «Эстетический аморализм» К. Н. Леонтьева: pro et contra // Известия Тульского государственного университета. Гуманитарные науки. № 3, 2017.


[Закрыть]. Н. А. Бердяев, в частности, полагал, что эстетизм Леонтьева далек от русской традиции, происходит от западного романтизма с его культом силы, аристократизма, рыцарства, любви и поэзии. А западный романтизм, в свою очередь, имеет свои корни в католичестве и протестантизме. Западный романтизм чужд русской культуре и Православию. Отчасти Бердяев прав. Леонтьев не похож ни на славянофилов, ни на русских религиозных философов и писателей второй половины XIX и начала ХХ века, в творчестве которых доминирует не эстетическое чувство, а чувство сострадания «бедным и униженным». Но парадокс заключается в том, что Леонтьев везде повторяет мысль о спасительной миссии России, делает всё от него зависящее для того, чтобы Россия укреплялась. По внутреннему духу он был более русским, чем некоторые наши религиозные философы, которые заразились вирусом западного либерализма. К таковым, в частности, можно отнести того же Бердяева (раннего; позднее, в эмиграции он стал изживать свои либеральные пристрастия).

Еще более нелицеприятными оказались оценки С. Л. Франка. Он называл эстетические взгляды Леонтьева «эстетическим изуверством», «эстетическим фанатизмом». Некоторые критики К. Леонтьева сравнивали его с Ф. Ницше. Не только в связи с некоторым (внешним) сходством их взглядов на мораль, но и по причине того, что для «сверхчеловека» Ницше эстетика относилась к высшим ценностям. Впрочем, сходство лишь внешнее. Для «сверхчеловека» Ницше «бог умер», а у Леонтьева Бог оставался высшей, абсолютной ценностью. Бог у Леонтьева и есть источник красоты.

«Эстетическое зрение» как способ восприятия социального мира

Леонтьева крайне удивляет то обстоятельство, что в XIX веке все стали смотреть на мир исключительно через «очки», называемые «наукой». Эти «очки» искажают действительность, порой до неузнаваемости.

Леонтьев с большим сожалением признает, что человек отвык от прямого эмпирического восприятия мира, основанного на эстетическом чувстве. По мнению Леонтьева, эстетический факт не менее достоверен, чем факт научный. Леонтьев рассуждает следующим образом: «Если никого не возмущает утверждение, что жасмин пахнет лучше смазных сапог или что олень и лев красивее свиньи и вола, то отчего, недоумевает К. Леонтьев, так трудно принимается публикой аналогичное утверждение: Вронский в “Анне Карениной” изящнее, прекраснее, благовиднее того профессора, который спорит с братом Левина»[76]76
  Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба // Леонтьев К. Н. Собр. соч. в 9 тт. Т. 3. – СПб, 1913, с. 41.


[Закрыть].

По мнению Леонтьева, христианство может оказаться недоступным для многих людей, но способность эмпирического восприятия красоты дана любому язычнику. Леонтьев полагает, что эстетическое чувство имеет определенную автономность от чувства религиозного, в том числе христианского. Языческое отношение к красоте «настолько же не противоречит всеобщему христианству, насколько общие физиологические свойства животных, их дыхание, движения и т. д. не противоречат их сравнительной эстетике… И потому христианин, оставаясь христианином вполне, может рассуждать и мыслить вне христианства, за его пределами о сравнительной красоте явлений точно так же, как может он мыслить о сравнительном законоведении или ботанике»[77]77
  Леонтьев К. Н. Мое обращение и моя жизнь на св. Афонской Горе. Моя литературная судьба. – М.: Директ-Медиа, 2014, с. 76.


[Закрыть].

Для современного человека представление Леонтьева об эстетической оценке социальных явлений, наверное, труднопонимаемое. Сегодня наши граждане, живя в мире телевидения и интернета, привыкли обсуждать и оценивать события, происходящие не только в России, но и во всех уголках земного шара. Порой по несколько событий за день. А давайте задумаемся: как мы оцениваем эти события? В половине случаев это оценки экономические, в другой половине – нравственные. А часто ли мы прибегаем к другим критериям оценки? К религиозно-духовным и эстетическим? Крайне редко. Я против абсолютизации эстетического критерия (чем грешил Леонтьев), но думаю, что эстетическое восприятие мира усилило бы нашу способность видеть и понимать социальный мир, сделало бы его более «объемным».

Приведу фрагмент из работы Леонтьева «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», раскрывающий значимость «эстетического зрения» для социолога:

«Шапка-мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете; внешние формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды – все эти разности и оттенки общественной эстетики живой, не той, т. е. эстетики отражения или кладбища, которой вы привыкли поклоняться, часто ничего не смысля, в музеях и на выставках, – все эти внешние формы, говорю я, вовсе не причуда, не вздор, не чисто “внешние вещи”, как говорят глупцы; нет, они суть неизбежные последствия, органически вытекающие из перемен в нашем внутреннем мире; это неизбежные пластические символы идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть…»[78]78
  Леонтьев К. Н. Славянофильство и грядущие судьбы России. – М.: Институт русской цивилизации, 2010, с. 267.


[Закрыть]

Это предпоследний абзац большой работы Леонтьева.

Казалось бы, Константин Николаевич мог завершить свой труд чем-то более значимым, весомым, глобальным. Речь в абзаце на первый взгляд идет даже не о второстепенных, а третьестепенных вещах – о какой-то шапке и о какой-то кепке. Но это только на первый взгляд. Для Леонтьева это очень глубокие зрительно-эстетические символы, отражающие полюса духовного состояния тогдашнего русского общества. Шапка-мурмолка – традиционный русский головной убор (который, кстати, носили некоторые славянофилы), а кепи – французский (его одно время пытались внедрять в русской армии). Сегодня в «демократической» России нас пытаются лишить последних остатков «эстетического зрения». А если мы будем уделять ему должное внимание, как советует Леонтьев, многое нам станет видно и понятно. А это уже шаг к исправлению нашей социальной жизни. Обостренное эстетическое чувство (подобно совести) не даст нам спокойно жить, подобно тому, как не мог спокойно жить Леонтьев.