Текст книги "Эвакуация. 1941—1942 гг."

II. Полстраны двигалось на восток

1. Исход и передислокация

На восьмой день войны политрук Синцов, главный герой симоновского романа «Живые и мертвые», шел пешком по Минскому шоссе на восток в сторону Орши, нескончаемый поток беженцев двигался рядом с ним. «Кто только не шел в те дни по этому шоссе, сворачивая в лес, отлеживаясь под бомбежками в придорожных канавах, и снова вставая, и снова меряя его усталыми ногами! Особенно много тянулось еврейских беженцев из Столбцов, Барановичей, Молодечно и других городков и местечек Западной Белоруссии… Тысячи людей ехали на невообразимых фурах, дрожках и подводах, ехали старики с пейсами и бородами, в котелках прошлого века, ехали изможденные, рано постаревшие еврейские женщины, ехали дети – на каждой подводе по шесть – восемь – десять маленьких черномазых пыльных ребят с быстрыми испуганными глазами. Но еще больше людей шло рядом с подводами <…>

Все это двигалось на восток…»

Картины, воссоздаваемые в слове поэтом и романистом, а прежде того военным журналистом К.М. Симоновым, подробны и точны, как кадры документального кино, и по приведенной выше зарисовке легко себе представить, как это происходило и почему происходило. Но это лишь малый эпизод неоглядной панорамы многомиллионного исхода населения западных областей СССР, подвергшихся нападению гитлеровского войска, и каждый фрагмент этой панорамы – драматический сюжет со своей интригой.

У меня под рукой рукопись «семейной хроники» екатеринбургского инженера В.В. Дудина. Писалась эта сага в расчете не на широкого читателя, а на «причастных», то есть родных и близких, поэтому не все подробности в ней всем читателям могут быть интересны. Однако написана она так красочно и выразительно, что журнал «Урал», с позволения автора, в 2017 году опубликовал большой ее фрагмент. К сожалению, в него не включен рассказ о том, как в июле – августе 1941 года семейство Дудиных – мать, будущий автор (которому в то время шел двенадцатый год) и его сестренка-дошкольница – двигалось в эвакуацию из псковской глубинки на Урал. Отец не смог с ними поехать, ибо в качестве партийно-военного организатора должен был остаться на месте. А мать с двумя детьми позвали отправиться в глубокий тыл с совхозным стадом. Их, вместе с наспех затолканным в старый сундук скарбом, пристроили на телегу, где уже расположилась еле двигающаяся старушка с двумя внучками-малолетками. И вот они тащатся на этой телеге со скоростью коровьего стада посреди цветущего лета – и уже громыхающей близкими разрывами бомб и снарядов войны. По пути пришлось объехать по бездорожью разбомбленное фашистами и уже нежилое село; в другом месте их предупредили: туда нельзя, там уже немцы; пришлось менять направление. Где-то над головами завязывается воздушный бой – «как в кино». Они не голодают: у них слишком много – даже некуда девать – коровьего молока, в достатке мяса, но – ни крошки хлеба… Вся эта история «остраннена» (как выражаются литературоведы) восприятием мальчишки, но обнажающаяся при этом неестественность происходящего в сочетании с пониманием неизбежности такого развития событий придает повествованию недетский трагизм и философскую глубину.

Особенная странность этой истории состоит с том, что беженцы из псковской глубинки двигались в сторону Ленинграда, где их должны были погрузить в эшелоны и отправить на восток. Между тем в том же направлении через Прибалтику и Псков с боями накатывалась группа армий «Север» под командованием фельдмаршала фон Лееба, которая вскоре заключит Ленинград в тиски блокады. Но Дудиным повезло: удалось-таки втиснуться в один из последних эшелонов, бросив на перроне фамильный сундук, который не удалось втащить в вагон…

Вот так бежала от войны эта конкретная семья.

А вот другая семейная история об эвакуации как бегстве от войны. Она стала одним из неизгладимых воспоминаний детства писательницы Нины Петровны Рылько, живущей нынче в Брянске. Мы с Ниной Петровной знакомы очень давно, я читал, кажется, все ее книги, а в них к сюжету с эвакуацией она обращалась не раз, но не варьируя его, как побуждает выразиться языковая инерция, а просто опуская или, напротив, акцентируя, в зависимости от контекста, те или иные подробности. Сама история при этом не меняется, как не меняется какой-нибудь объект от того, что фотограф снимает его в разных ракурсах. Сцены эвакуации, воссозданные фотографической памятью Нины Петровны, не влезают ни в какие расхожие (ни советские, ни антисоветские) схемы, чем показались мне особенно интересными. Конечно, все знают: жизнь богаче схем, чему тут удивляться? Но я и не удивляюсь, а просто в очередной раз убеждаюсь, что история в учебниках и история на уровне конкретных характеров и судеб – это далеко не одно и то же.

В принципе сюжеты об эвакуации, рассказанные В.В. Дудиным и Н.П. Рылько, очень разные, но в них и много похожего, и эти сходные моменты отражают закономерности, которые не всегда замечаются, когда речь заходит об эвакуации, – будто бы так вот лишь на этот раз получилось. На самом же деле получалось раз за разом.

К примеру, и то и другое семейство отправлялось в трудное, с непредсказуемым результатом, путешествие без отца. Дудина-старшего оставляли на месте, по решению партийных органов, в качестве партийно-военного организатора. Петр Дмитриевич Рылько оставлялся по сходной причине: он был уже записан в партизанский отряд. Но ведь, по сути, это примерно то же, что и при эвакуации заводов вместе с персоналом: для квалифицированных рабочих жилье в городе назначения с великим трудом, но отыскивали – хоть в подвале, хоть в бытовке, – а семью выпроваживали куда-нибудь в дальнее село: в расчете на угол у какой-нибудь сердобольной солдатки и на «подножный корм». Страна бесцеремонно распоряжалась людскими ресурсами, но все понимали: иначе не получится.

В дальнейшем повествовании мы не раз столкнемся с этой драматической коллизией, и всякий раз вы, надеюсь, поймете: альтернативы просто не было.

Вторая обращающая на себя внимание особенность этих семейных историй: какой-то общей стратегии этого исхода не просматривается. Любым способом, на чем попало и куда угодно, но – подальше от надвигающегося фронта. Семейство Дудиных тащилось на телеге вслед за коровьим стадом в спасительный, как им казалось, Ленинград, а уж оттуда на Урал. А семейство Рылько отправилось в пусть на изрядно потрепанной полуторке – но куда? Была ли у них какая-то заранее намеченная цель маршрута? Нина Петровна ни в своих книгах, ни в приватном мне письме о том не сообщает; скорее всего, определенной цели и не было. Но было направление – на юго-запад от Брянска. И если продолжить линию их движения на географической карте, она должна была упереться в Сталинград. Однако добраться до Сталинграда им, слава богу, не удалось.

Тут пора сообщить, что полуторка принадлежала сельскохозяйственному техникуму, который располагался в селе Кокино, это километрах в двадцати юго-западней Брянска. Петр Дмитриевич, отец семейства, его создал в 1930 году и руководил им в течение многих десятилетий (уже и после войны, вплоть до конца 1980‑х; потом, по его же инициативе, техникум преобразовали в вуз).

Спасаться от надвигающегося фронта отправилось на техникумовском грузовичке не только семейство Рылько (жена, три дочери, другие домочадцы), но и практически все работники учебного заведения, которые боялись оказаться в оккупации (а студенты разъехались на каникулы). Как подсчитала Нина Петровна, в кузов грузовичка (по-моему, его площадь не превышала четырех-пяти квадратных метров) втиснулось шестеро взрослых и восемь детей. Естественно, захватить с собой было возможно крайне ограниченное количество припасов и житейского скарба.

Ехали они долго, но уехали недалеко: дорога была забита воинскими частями, машинами, повозками, скотом. За пять дней добрались лишь до Воронежа, это меньше пятисот километров от Кокино. В Воронеже их сразу же задержал военный патруль. Армейский офицер проверил документы у дяди Феди, техникумовского водителя, и жестко объявил, что машина вместе с шофером подлежат немедленной мобилизации. Что называется, приехали!

«Мы, восьмеро детей, – вспоминает Нина Петровна, – дружно заревели».

Но им повезло. Во-первых, суровый капитан, прервавший их маршрут, был советским человеком и понимал, что грандиозное перемещение человеческих масс организовано не ради абстрактного принципа, а ради спасения народа. И отчаяние оравы измученных дорогой ребятишек воззвало не только к его совести, но и к чувству долга. Во-вторых, Воронеж во второй половине августа 1941 года ощущался еще глубоким тылом, и хотелось верить, что фронт туда не докатится. Так что эвакуацию кокинских беженцев на этом можно было и завершить. И капитан принял решение с мобилизацией полуторки повременить. Он велел дяде Феде отвезти свой «табор» в эвакопункт и рассказал, как к тому заведению проехать.

Воронежский эвакопункт размещался в огромном четырехэтажном школьном здании на окраине города. Работал он в напряженном режиме, но очень четко и организованно. Нина Петровна по сей день изумляется тому (а ведь уже восемьдесят лет прошло!), как немногочисленные работники этого центра спасения сумели организовать жизнь сотен, а, возможно, и тысяч измученных, испуганных, растерянных, страдающих людей, принесенных в эту пока что тихую заводь волнами событий из разных западных и южных областей. Ими были забиты все классные комнаты и коридоры, но, оказывается, все они были учтены и организованы. Главное, как вспоминает Нина Петровна, их всех обильно, вкусно и бесплатно кормили! Причем без нервотрепки, без изматывающих очередей. Казалось бы, невероятно, но с этим потоком изголодавшихся людей справлялась небольшая школьная столовая. Но где-то же находились и продукты…

Эвакопункт был временным пристанищем; предполагалось, что беженцам найдется в ближайшей округе и приемлемое жилье, и работа: ведь тысячи и тысячи людей из этого региона отправились на фронт, освободив вакансии. Мама девочек Рылько и ее сестра (для Нины Петровны – «тетя Маруся»), незадолго перед тем присоединившаяся к семейству сестры, – обе опытные учительницы – посетили воронежский облоно и тут же получили предложение: поехать директором и завучем школы в селе Яблочном – заместить мобилизованных в армию мужчин, занимавших ранее эти должности. Предложение было – лучше не придумать, а военком, в распоряжении которого теперь оказался техникумовский шофер со своей полуторкой, не только разрешил дяде Феде отвезти кокинских беженцев к месту назначения, но и одарил их из своих запасов четырьмя парами кирзовых сапог и половиной мешка солдатских сухарей.

Село Яблочное, если посмотреть по карте Воронежской области, не так уж далеко от областного центра, но ехали туда невольные путешественники целый день и приехали только ночью. Встретили их там с любопытством туземцев, но по-доброму. Утром одарили их кувшином молока, потом не раз выручали в трудных житейских ситуациях. О жизни в этом селе Нина Петровна рассказала в своих книгах много и красочно; к сожалению, продлилась она недолго: уже месяца через два тыловой Воронеж стал прифронтовым городом. «Теперь даже страшно представить, – рассуждает Нина Петровна, – чем кончилась бы наша жизнь в Яблочном, если бы…»

Опущу множество интересных подробностей и завершу сюжет коротко.

Оказывается, попартизанить Петр Дмитриевич Рылько не успел. Немцев задержали под Брянском более чем на полтора месяца; казалось, дальше их уже не пустят, и в это время его вызвали в Москву, чтобы определить дальнейшую судьбу Кокинского техникума. Но не успели там решиться его дела, как немцы все же прорвали фронт и устремились к Москве. В наркомате переключились с судьбы Кокинского техникума на судьбу его директора. Сегодня это может показаться странным, но московское начальство распорядилось своим испытанным в деле кадром, думая о будущем. Его не откомандировали обратно – через линию фронта, партизанить в брянских лесах, а направили директором агрозооветтехникума в Вологодскую область – в город Грязовец. Петру Дмитриевичу выделили время для маневра, и он смог разыскать свою семью в Яблочном и увезти ее, можно сказать, в последний момент перед тем, как железно-огненная лавина накатится на это старинное русское село. И не случайно восемьдесят лет спустя у Нины Петровны вырвалось: «Трудно представить… если бы…» Хотя почему – трудно? Сама же Нина Петровна рассказывает, как зимой 1943 года, когда Красная армия освободила Воронежскую область от оккупантов, в «Правде» был напечатан большой очерк «Зверства в селе Яблочном». Его автор, военный корреспондент, рассказывал, как оккупанты жестоко казнили тридцать пять жителей села, в числе жертв оказались и те, с кем беженцы из Кокино общались особенно тесно.

А чудом избежавшие неминуемой расправы кокинцы два последующих года эвакуации прожили в том вологодском городке, куда московские руководители направили Петра Дмитриевича. Было там и голодно, и холодно – как в любом уголке советского тыла военных лет, – но взрослые работали, дети учились в школе, и жизнь продолжалась. А в 1944 году они возвратились в разоренное немцами Кокино, и П.Д. Рылько сумел возродить и техникум, и жизнь прилегающих сел; он стал одним из самых известных и уважаемых людей не только в ближайшей округе, но и на всей Брянщине… Я жил в тех местах, в Кокине учился в школе, не раз видел Петра Дмитриевича, знаю не понаслышке, сколь он был знаменит и как непререкаем был его авторитет в окрестных селах.

Семей, подобных Дудиным и Рылько, было бессчетно, и у каждой был свой – часто не только не спланированный заранее, но и непредсказуемый – маршрут и свой непредвиденный финал, который если в каких-то случаях и можно было назвать счастливым, так разве в том смысле, что удалось-таки добраться до относительно безопасного места и как-то удержаться в этой жизни.

Но не всем и не всегда так везло. Если бы составить свод историй о том, как разные жители западных областей страны бежали от войны только потому, что их жизням угрожала реальная опасность, – такая книга была бы не менее остросюжетна и драматична, нежели фронтовые записки.

И вот что особенно примечательно: эти истории случились не где-то с кем-то в отдалении: даже среди своих близких знакомых я знал и по сей день знаю целый ряд вольных или невольных героев этой народной эпопеи. Не сомневаюсь, что знаете и вы: это было с очень многими, кто так или иначе вошел в нашу жизнь, а потому было с нами.

Чаще всего о принадлежности наших близких знакомых к никак нынче не выделяемой (в отличие, например, от «тружеников тыла» и даже «детей войны») категории былых «беженцев» мы узнаем случайно, ибо невольное «приключение», пережитое десятилетия назад, ими самими не воспринималось как экстраординарное событие, как-то отличающее их от многих миллионов соотечественников, которым довелось пройти подобным же путем. Тем же, кто с этими событиями хотя бы косвенно не столкнулся (а это абсолютное большинство ныне живущих россиян), порой непросто даже представить, что такое могло быть.

Очень многие в Екатеринбурге знали Любовь Григорьевну Адамову, одного из ведущих редакторов Средне-Уральского книжного издательства на протяжении полувека и активного участника общественной жизни города буквально до конца своих дней (а умерла она в апреле 2021 года на девяносто восьмом году жизни), но мало кто знал, что она тоже из эвакуированных!

В приснопамятном июне она окончила в Киеве с отличием среднюю школу (медалей для лучших выпускников тогда еще не было, но ее аттестат был обведен золотой каемкой), собралась поступать на физтех Киевского индустриального института. На важном житейском перепутье – позади десять напряженных школьных лет, впереди трудный вуз – семья устроила ей поездку в Сочи. Одноклассники после выпускного вечера проводили ее прямо на вокзал, а там, уже в вагоне, ждала ее мама. В советскую курортную столицу мама с дочерью приехали 20 июня. Город встретил их тропическими ливнями, только на третий день небо прояснилось, и они смогли выбраться в парк Ривьера.

Едва вошли в центральную аллею – увидели толпу неожиданно для этого места серьезных людей, молча столпившихся под репродуктором на столбе. Из репродуктора донеслись страшные слова: «…атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…»

Так для Любови Григорьевны началась война.

Киев бомбили! Надо же немедленно домой! Но не так-то просто оказалось выбраться из перенаселенного в разгар сезона курортного города: поезда забиты до отказа, чтоб попасть на какой-нибудь из них, уже требовалось особое разрешение властей. Разрешение и место на уходящий поезд героиням моего повествования удалось получить, когда пришел вызов матери с производства: она работала начальником цеха на Дарницком вискозном комбинате. Уезжали мама с дочерью из Сочи 3 июля; уже на вокзале, в ожидании поезда, прослушали радиообращение Сталина. Запастись в дорогу удалось только коробкой конфет. Рассудили, что не беда: купим что-нибудь по дороге. Где там: и поезд, и станции вдоль дороги уже вовсю бомбили. А ехали окольными путями – прямой маршрут был перегружен. Проезжали и через Сталинград, который тоже уже бомбили, хотя до битвы, повернувшей ход Второй мировой войны, было еще далеко. Доехать до самого Киева оказалось невозможно: путь впереди был разрушен бомбами. Но удалось устроиться на попутный грузовик…

Дорога от Сочи до Киева заняла у них больше недели – аккурат поспели к отправлению последнего эшелона с оборудованием и работниками вискозного комбината на Урал. С ним они и уехали, отягощенные лишь своими курортными чемоданчиками. Целый месяц под бомбежками, через «тромбы» железнодорожных артерий добирались до Свердловска. Комбинат разгрузился в Арамили и переключился (химики же!), на выпуск пороха, а выпускница киевской школы с аттестатом на украинском языке все-таки решилась поступать в институт: никто же не знал еще, что война – это надолго. Но физтеха на Урале тогда не было, да и вообще приемная кампания в вузы ко времени их приезда в Свердловск закончилась. Выяснилось, однако, что еще есть вакантные места на факультете журналистики, который возник на базе Свердловского института журналистики, только что включенного в состав Уральского государственного университета. Официально прием и тут закончился, но золотая каемка на аттестате помогла. Специальность, на которую Любовь Григорьевну вывели война и эвакуация, стала ее судьбой.

Эвакуация привела в Свердловск и Анжелину Ивановну Рязанову, которую хорошо знают и почитают в литературных кругах Урала. Родилась она близ Астрахани, оттуда отец ушел на фронт, а она с мамой уехала к дяде и бабушке… в Сталинград. Но кто же тогда мог знать, как повернутся события. Дядя Миша, брат матери, работал слесарем-сборщиком на Сталинградском тракторном заводе, где с начала 1930‑х годов выпускались и танки, а с первых месяцев войны они стали основной продукцией огромного предприятия. Дядя был выдающийся умелец, и его забронировали от мобилизации на фронт; ну, да к лету 1942 года фронт сам настолько приблизился к заводу, что не раз приходилось поднимать рабочее ополчение, чтоб отбить атаки врага. Оборону помогали держать танки, только что вышедшие из сборочного цеха; их экипажи составлялись из рабочих, которые их и собирали. При этом завод продолжал работать, ибо пока налаживалось производство бронетехники на Урале, СТЗ оставался главным поставщиком средних танков для Красной армии, а тем более для Сталинградского фронта, для которого он стал ближним тылом.

Но в августе 1942 года завод все-таки пришлось остановить. Под бомбами и снарядами сумели демонтировать самое ценное и не очень поврежденное оборудование, погрузили его на платформы и отправили «куда-то на восток». С оборудованием эвакуировали и наиболее квалифицированных рабочих, в их числе и дядю Мишу, а семьи пообещали доставить другим путем.

На всю жизнь запомнилось Анжелине Ивановне, как ее, пятилетнего в тот момент ребенка, переправляли ночью на другой берег Волги. Там были разные суда и суденышки, им с мамой и бабушкой досталось место в весельной лодке, за веслами сидели солдаты. Черное небо, черная вода и багровая стена огня на удаляющемся берегу… Когда вышли из лодки на берег, начался (а может, просто не прекращался?) обстрел из немецких батарей. Тут встретили их тоже красноармейцы и упрятали в своих тесных окопчиках. А потом как-то доставили их к железной дороге, затолкали в переполненные теплушки – и они поехали опять-таки неизвестно куда. Ехали томительно долго, никак не меньше месяца: часто пережидали воинские эшелоны; не раз попадали под бомбежку. Думали, везут куда-то в сибирские дали, но выгрузили их на свердловской Сортировке. Оттуда сталинградских беженцев увезли в Богдановичский район, поселили в деревенской глубинке, где они и прижились. Там героиня моего рассказа вступила в школьный возраст, начала учиться и в победном сорок пятом окончила первый класс. А со второго класса училась уже в 77‑й свердловской школе: дядя Миша их нашел. Оказывается, часть сталинградских танкостроителей, и его в том числе, эвакуировали на Уралмаш…

Многие сталинградцы после победы уехали в родные края, а семейство Анжелины Ивановны здесь и осталось. Сама она окончила школу, университет, полвека проработала в Музее писателей Урала; тут очень многое ею сделано для сохранения памяти о литературной истории края, но это уже другой сюжет.

Много лет назад журнал «Урал» напечатал воспоминания о детстве моей университетской однокурсницы Риты Хомяковой (сотни выпускников школы рабочей молодежи в поселке Красном, близ верхней Пышмы, помнят ее как учительницу литературы Маргариту Павловну Вакушину)[94]94
   Вакушина М. П. Хочу радоваться жизни // Урал. 2003. № 5. Недавно очерк перепечатан в книге: На переломе советской истории: страницы жизни Уральского университета и страны в период Оттепели / Сост. В.П. Лукьянин. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2021.


[Закрыть]. Детство Рите выпало непростое, и самые тяжелые годы пришлись на время войны. Ей было три года, когда она заболела костным туберкулезом. В пять маме удалось ее устроить в специализированный детский санаторий в Евпатории, и там пришлось ее оставить, потому что лечение от этой страшной болезни (с не гарантированным результатом) было рассчитано не на недели или даже месяцы, а на годы. Риту заковали в гипсовый панцирь и положили на больничную койку, с которой она встала на костыли только через десять лет. Но с костылями не смогла расстаться уже до конца жизни; с ними и университет окончила, и лет тридцать, если не больше, преподавала литературу в школе, и замуж вышла, и двух очаровательных девочек родила и вырастила практически в одиночку, потому что муж умер, когда старшей было пять, а младшей три годика. Рита была очень сильным человеком.

К тому времени, как началась война, Рита провела в санатории уже целый год. Так случилось, что мама ее навестила как раз в тот день, когда Евпаторию в первый раз бомбили. Мама хотела забрать ее с собой, да ей не дали: сказали, что детей эвакуируют. К эвакуации действительно приступили через несколько дней. «Трамвай, поезд, пароход, машина. На чем мы только не ехали! Питание в пути организовать было, конечно, непросто. Может быть, поэтому запомнился в поезде хлеб со сливочным маслом и баклажанной икрой. Он показался тогда удивительно вкусным и запомнился на всю жизнь».

Довезли до Керчи, а дальше на пароходе. Их туда на руках перенесли работники санатория и военные моряки. Рита вспоминает, что не боялась: «Радость, что поплыву на настоящем корабле не в мечтах, а наяву, заслонила мысли о воздушных тревогах, бомбежках. О них как-то и не вспомнилось. А ведь и море бомбили… Взорвался один пароход. Говорят, на нем тоже были дети…»

Маргарита Павловна не знала, когда писала свои воспоминания – не знал и я, готовивший их к публикации, – о какой страшной трагедии она вот так вскользь упомянула. Уже работая над книгой, которую вы сейчас держите в руках, я совершенно случайно наткнулся в Интернете на публикацию о том, что совсем недавно, весной 2020 года, в 15 морских милях от Ялты, на глубине полутора километров, поисковики Русского географического общества совместно со специалистами Министерства обороны РФ обнаружили теплоход «Армения», потопленный немецкими бомбардировщиками 7 ноября 1941 года[95]95
   https://zen.yandex.ru/media/rgo/strashnee-chem-na-titanike-spustia-79-let-posle-gibeli-naiden-teplohod-armeniia-5ea6bf3be391b234dce88237


[Закрыть]. Это круизное судно после начала войны было переоборудовано в санитарно-транспортное, в августе – октябре оно вывозило раненых из осажденной Одессы на Большую землю: за 15 рейсов на нем было вывезено около 15 тысяч раненых солдат. Снаряжаясь в свой последний (как оказалось) рейс, теплоход загружался ранеными и медперсоналом уже в Севастополе, тоже оказавшемся к тому времени в кольце блокады, а затем зашел еще в Ялту, где на борт погрузились не только раненые, но и беженцы. Ах, как они рвались на него попасть, прорывая даже воинское оцепление: для многих из них это был последний шанс выбраться из обреченного города…

Всего на борт судна погрузилось, по данным, которые приводятся в публикации, от 6 до 10 тысяч человек. Тут было не до круизных удобств: люди, по утверждению очевидцев, от нижних помещений до капитанского мостика стояли сплошной стеной… И ни у кого на таком удалении от берега и на такой глубине не было шансов на спасение. Авторы публикации сопоставляют: на «Титанике» погибло «всего» 1600 человек.

А детям из евпаторийского санатория поначалу повезло: пароход благополучно доставил их на кавказский берег, от причала их увезли в прекрасный курортный поселок Теберду. Но избавиться от опасностей войны не получилось: вскоре поселок оккупировали немцы. С больными детьми они распорядились по-своему: устроили из них своего рода живой щит, поместив свой штаб в здании санатория. Жизнь «под немцами» (в самом буквальном смысле, ибо свой штаб они разместили на втором этаже, оставив детей на первом) была полна острых коллизий, но это уже была не эвакуация.