Текст книги "Эвакуация. 1941—1942 гг."

Думаю, что несколько примеров из безбрежного потока народных судеб, которые я привел выше, помогут читателю, удаленному от тех событий по времени на восемь десятилетий, почувствовать, как обыденно и страшно это было. Но представления ни о многомерности, ни о масштабе этого исхода они не дают. Дело не в том, что примеры плохи, и даже не в том, что все познается в сравнении, а сравнить это перемещение многомиллионных народных масс не с чем: нет в природе, не было и в истории ничего похожего[96]96
   Строго говоря, похожее было. Архивист О.А. Бухаркина в преддверии юбилея Первой мировой войны опубликовала статью о том, как жители западных губерний Российской империи тогда бежали на Урал, спасаясь от голода и смерти. По ее сведениям, «на начало 1917 года в Екатеринбургском уезде находилось 4472 беженца, на их обеспечение только продуктами и жильем требовалось 18 330 рублей в месяц» (Уральский рабочий. 17 июля 2014 г.). Ну а в 1941-м число беженцев в одном лишь Свердловске составляло чуть ли не полмиллиона, причем обременены они были не только чемоданами и узлами, но и эшелонами заводского оборудования. Корректно ли сравнивать?


[Закрыть]. Тут, пожалуй, главная трудность заключается в том, что самый предмет, который мы стремимся охватить воображением или хотя бы рассудком, не имеет четких границ.

Казалось бы, должны существовать точные цифры, отражающие количество граждан страны, вовлеченных в процесс эвакуации, – но нет этих цифр. Внимательный читатель напомнит мне, что в самом начале этой книги я называл 17 миллионов; это так. Но я назвал эту цифру потому, что не раз встречал ее в разных источниках, и не пытался установить, насколько она достоверна. Между тем екатеринбургский публицист Л.М. Павлов попытался ее проверить, реконструировав на основе извлеченных из разных источников составных частей. Результат получился ошеломляющий:

«По различным данным, в 1941 году на восток было эвакуировано от 17 до 25 миллионов человек, причем 17 миллионов – по железной дороге. А по данным переписи эвакуированного населения по состоянию на 1 февраля 1942 года в РСФСР было размещено около 5914 тысяч эвакуированных, около 600 тысяч человек – в Казахстане, 716 тысяч – в Узбекистане, 18 тысяч – в других республиках Средней Азии и в Закавказье. Таким образом, в восточных районах страны было размещено 7417 тысяч эвакуированных. К осени 1942 года количество эвакуированных во многих восточных областях увеличилось в связи с проведением летом 1942 года второй волны эвакуации, однако вряд ли этот рост был кардинальным, ведь вторая волна была на порядок слабее первой.

И вот тут возникает очень неприятный вопрос: если было эвакуировано минимум 17 миллионов человек, а размещено на востоке СССР 7,4 миллиона человек, то куда делись 9,6 миллиона человек?»[97]97
   Павлов Л.М. Война. Транспорт. Эвакуация // Новый мир. 2015. № 11. Цит. по: https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2015/11/vojna-ransport-evakuacziya.html


[Закрыть]

У самого Леонида Маратовича обоснованной версии ответа нет, нет ее и у меня. С одной стороны, учет эвакуированных велся вроде бы очень тщательно. Сотрудница Государственного архива Свердловской области (ГАСО) Ольга Алексеевна Бухаркина показывала мне гроссбухи, где убористым почерком записаны исчерпывающие данные о каждом беженце: откуда прибыл, фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, семейное положение, образование, где и в каком качестве работал до эвакуации, где поселен по прибытии, где трудоустроен. На каждой странице несколько десятков фамилий, в томе несколько сотен страниц, в архиве хранится несколько таких томов.

Строгая регистрация преследовала несколько целей. Позволяла рациональней управлять этим потоком – чтоб у каждого была какая-никакая крыша над головой, кусок хлеба, медицинский присмотр и прочие минимальные условия выживания. Способствовала решению кадровых проблем, крайне обострившихся в той обстановке. Минимизировала возможность проникновения в советский тыл соглядатаев и диверсантов от противника (такая опасность была вполне реальной). Помогала родным и близким людям, которых военная катастрофа разбросала по разным уголкам бурлящего тысячеверстного пространства, найти друг друга.

С другой стороны, учет был строгим, а насколько полным? Все, кто прошел через перипетии эвакуации, вспоминают, что сами были свидетелями, как кто-то погибал в пути от авианалетов или умирал в эшелоне, кого-то снимали из эшелона по болезни; кем и как учитывались те и другие? А вспомните теплоход «Армения»: сколько все-таки пассажиров уплывало на нем из Ялты – шесть тысяч или десять? Сосчитаны ли они в качестве эвакуированных? А после гибели по какой категории они были учтены – как погибшие или как без вести пропавшие? Да и были ли учтены – ведь списки тех, кто погрузился в Севастополе, вряд ли дублировались, чтоб оставить копии в осажденном городе. А беженцев, прорвавших в Ялте кольцо оцепления и заполнивших судно от трюма до капитанского мостика, едва ли в принципе можно было не то чтобы зарегистрировать, а хотя бы пересчитать. А ведь это тоже были участники исхода, превосходившего по масштабам все, что видела до той поры планета.

Точно так же не существует сколько-нибудь достоверного представления о количестве вывезенных из зоны, на которую накатывал фронт, промышленных и прочих производственных предприятий. Каждое ведомство вело учет своего хозяйства, кто-то те цифры добывал и суммировал, но результаты сильно различались. Тот же Л.М. Павлов сделал сводку на основании разных источников:

«В 1941 году в тыл было вывезено 1523 крупных предприятия (на Урал – 667, в Западную Сибирь – 244, в Восточную Сибирь – 78, в Среднюю Азию и Казахстан – 308, в Поволжье – 226, для чего потребовалось 1,5 миллиона грузовых вагонов. Были эвакуированы все моторостроительные, танковые, авиационные заводы, заводы боеприпасов и вооружения, 150 машиностроительных, 94 металлургических завода, 40 заводов электротехнической промышленности. Всего же из прифронтовой зоны в 1941 году на восток только по железным дорогам, согласно сводкам НКПС (Народный комиссариат путей сообщения), было вывезено 2593 промышленных предприятия. Во время второй волны эвакуации летом 1942 года на восток вывезли 150 крупных предприятий, в том числе оборудование нефтепромыслов Майкопа и Грозного и запасы нефти. Таким образом, в период с июля 1941 года по август 1942 года на восток было перебазировано 1673 крупных промышленных предприятия, а всего – 2743 предприятия».

Однако по подсчетам академика Г.А. Куманева, на которого Павлов ссылается, эти 2743 предприятия составляли лишь 8,6 % от 31 800 предприятий, находившихся на советской территории, которая была оккупирована. А каковы судьбы остальных? Этот вопрос остается таким же неисследованным, как вопрос о неучтенных эвакуированных. Какие-то грани проблемы достаточно очевидны, другие не поддаются учету. Понятно, что далеко не все предприятия можно перенести в другое место: попробуйте погрузить на эшелон, например, шахту или гидроэлектростанцию. Часть предприятий эвакуировать просто не успели. Работали до последнего часа, потому что продукция была жизненно необходима для обороны. Правда, за надвигающейся опасностью следили зорко и порой успевали-таки ускользнуть у врага из-под носа, хотя и с неизбежными потерями, но бывало и так, что предприятие приходилось самим уничтожать, чтоб не досталось врагу.

А порой непредвиденное изменение ситуации на фронте заставляло собираться в дорогу так спешно, что не хватало времени, чтобы должным образом оформить маршрутные документы и определиться с местом назначения. Г.А. Куманев предполагает, что значительная часть таких грузов осела в пути в качестве так называемых «бездокументных», а Л.М. Павлов поясняет, что в августе 1941 года, когда перегруженная железнодорожная сеть в неоккупированной части страны находилась на грани коллапса, железнодорожникам было разрешено удалять «тромбы» хирургическим способом, то есть разгружать безнадежно застрявшие эшелоны с заводским оборудованием в тех местах, до которых они добрались, чтоб открыть пути эшелонам, доставляющим грузы на фронт. В результате на многих станциях – на неприспособленных площадках, под открытым небом – стало накапливаться оборудование, которое даже и при наличии сопроводительных документов перемещалось в разряд «бездокументных». (Надо отметить, однако, что брошенным, бесхозным оно все-таки не становилось: оно охранялось, учитывалось, полноправным хозяином его считалось государство. И когда спешно оборудуемое для оборонных целей предприятие присматривало для себя что-то из этих грузов, то, совершив положенные формальные процедуры, могло чем-то из этого имущества воспользоваться. Такие операции правилами эвакуации были предусмотрены.) Но сколько было таких – вывезенных в далекий тыл и брошенных где-то на полустанке – предприятий? Неужто десятки тысяч? Трудно этому поверить, и вопрос остается открытым.

Так что количественные параметры эвакуации определены очень неточно. Однако не вполне проясненным остается и само понятие эвакуации.

Историк Н.Н. Мельников, пожалуй, первым обратил внимание на то, что его коллеги обычно распространяют понятие «эвакуация» на события, которые, строго говоря, таковой не являются: «Магнитогорский и Новотагильский металлургические заводы приняли броневые прокатные станы с Ижорского и Мариупольского заводов, что дало возможность региону самостоятельно изготавливать катаные броневые листы для корпусного производства. Вопреки сложившейся традиции эти перемещения нельзя считать эвакуацией, поскольку основная причина их “переезда” на Урал – организация самостоятельной танкостроительной базы в регионе»[98]98
   Мельников Н.Н. Уральское танкостроение накануне и в годы Великой Отечественной войны. Екатеринбург, 2016. С. 163.


[Закрыть]. Почему этот семантический нюанс кажется ему важным, ученый не поясняет и никаких выводов из него не делает, однако акцентирует внимание на нем не раз и в этой, и в других своих публикациях.

Формально он, пожалуй, прав, ибо решение о перемещении броневых станов принималось правительством до того, как над предприятиями, где они находились, нависала непосредственная угроза со стороны противника. Но что изменится по сути, если мы признаем, что мариупольский прокатный стан вывозили до того, как немецкое нашествие стало угрожать городу, и это не эвакуация, а уникальный пресс фирмы «Шлеман» успели вывезти с того же предприятия прямо у немцев из-под носа, и вот это – эвакуация? Ведь цель перемещения оборудования в обоих случаях была одна и та же – налаживание танкового производства на Урале, и такая цель стояла перед страной еще до войны. С началом войны она стала несравненно более актуальной и для ее достижения принимались более радикальные меры, однако важно ли для обустройства танкового производства в Нижнем Тагиле, Челябинске или Свердловске, что такой-то станок или агрегат загодя демонтирован в Ленинграде и перевезен сюда в относительно безопасной обстановке, а другой везли под бомбами из прифронтового Брянска?

Это была обычная для той поры практика, когда оборудование, необходимое для создания военно-промышленных предприятий на востоке, демонтировалось и вывозилось до того, как возникала реальная угроза его захвата или уничтожения неприятелем. Причем не «на всякий случай» (ибо такая перестраховка была немыслима и по производственным, и по экономическим, и даже по политическим соображениям), а потому что традиционные способы поставки оборудования не работали. Ну, негде было заказать или купить!

Это были чрезвычайные меры в чрезвычайных обстоятельствах, и обстоятельства принуждали в одних случаях перемещать оборудование, не считаясь с затратами, а в других – даже «раскулачивать» предприятия, которые никаким перемещениям или трансформациям не подлежали. Нетрудно представить себе, каких средств и усилий потребовало, например, перемещение бронепрокатного стана из Мариуполя в Магнитогорск, если для его перевозки понадобилось 800 вагонов, а ведь до того его еще надо было демонтировать, а на новом месте смонтировать, причем готового производственного помещения для такого гиганта на Магнитке, конечно же, не было, и его нужно было построить за какой-то немыслимо короткий срок!..

Другой пример. Когда Уралмашзавод налаживал выпуск бронекорпусов, нужный станок для него нашли в Верхней Салде, находящейся от фронта не ближе, чем сам Свердловск: в 195 километрах севернее областного центра. Не знаю, легко ли было с ним расставаться салдинцам: не без дела же он у них стоял. Но он был нужен Уралмашу, выполняющему правительственное задание первостепенной важности, и этот довод оказался решающим. Примечательно, что его включили в список эвакуированного оборудования наряду со станками и агрегатами, действительно вывезенными из прифронтовой полосы[99]99
   Список эвакуированного оборудования, находящегося на УЗТМ, прибывшего с эвакуированных заводов, укомплектованных по состоянию на 15.1.1942 г. / Рукопись, хранящаяся в музее УЗТМ.


[Закрыть].

Но что там – поступиться станком ради обороны. В истории Салды был случай, когда «салдинцам предстояло в сжатые сроки демонтировать оборудование завода “Стальмост”, перебазировать его в один из городов Южного Урала, а в освободившихся цехах разместить станки и оборудование металлообрабатывающего завода, эвакуированного из Подмосковья»[100]100
   Сюньков Г.К. Салда. Свердловск: Сред. – Ур. кн. изд-во, 1980. С. 59–60.


[Закрыть]. Впрочем, подобные «рокировки» во время перестройки советской промышленности на военный лад были делом обыкновенным.

Так есть ли резон в том, чтобы подразделять оборудование, установленное на уральских (или сибирских) предприятиях в первые месяцы войны, на «эвакуированное» и «перемещенное»?

Однако и я, вслед за Н.Н. Мельниковым, готов усомниться в правомерности отнесения понятия «эвакуация» к эпопее перемещения военно-промышленных предприятий из западных областей страны на восток во всем ее объеме. Ведь эвакуация – это перемещение ради сохранения, а они не сохранялись! То есть сохранялись люди, станки, конструкторские и технологические наработки; даже заготовки везли и с них начинали производство на новом месте. А сохранять предприятия в их исходном виде – такую цель никто и не ставил.

Историки, занимающиеся этой темой (Н.Н. Мельников в их числе), прилежно отслеживают, как начинался «исход» предприятий, располагавшихся в «угрожаемых» районах. К примеру, харьковского танкостроительного комплекса (паровозостроительный, ставший еще до войны заводом № 183; тракторный, дизельный № 75), Мариупольского имени Ильича, ленинградских Кировского и Ижорского, брянского «Красный Профинтерн» и др. Находят данные о том, сколько вагонов понадобилось для их перевозки, сколько с ними уехало рабочих и ИТР. Указывают адреса, куда был эвакуирован тот или иной завод. Но почему-то не придают значения тому обстоятельству, что ни одно (скажу осторожней: ни одно крупное) предприятие не переместилось на Урал или в Сибирь целиком, с сохранением всех своих производственных подразделений и внутренних технологических связей. Как правило, любое из них расчленялось на относительно независимые блоки еще в момент погрузки на эшелоны, и эшелоны потом направлялись по разным адресам. В результате они, эти блоки, оказывались удаленными друг от друга на сотни, а то и тысячи километров, прежние технологические связи становились при этом невозможными, да они и не предусматривались. Предприятия в прежнем виде переставали существовать.

А что появлялось в том месте, куда прибывали эвакоэшелоны?

Общего закона тут не было, а тенденции лучше проиллюстрировать примерами.

Принято считать, что Харьковский паровозостроительный завод (с 1939 года – «завод № 183») был эвакуирован в Нижний Тагил и размещен на площадке Уралвагонзавода, но при этом сохранил своего харьковского директора (Ю.Е. Максарева) и харьковское название. Про директора и номер – чистая правда, но, во-первых, в Нижний Тагил переместился не весь промышленный гигант, а только его танковое производство. Во-вторых, УВЗ и до приезда харьковчан был гигантом, хотя до предусмотренных проектом параметров не успел к тому времени развернуться, потому и нашлось достаточно места для харьковчан в его отстроенных, но не обустроенных цехах. Кроме того, на его площадке разместились еще одиннадцать, если не ошибаюсь, эвакуированных предприятий: Московский станкостроительный, Мариупольский имени Ильича, Бежицкий сталелитейный и др. Ну, это так только говорится: предприятия; на самом деле, конечно, тоже какие-то их подразделения.

Все эти «имплантанты» по прибытии на УВЗ не сохраняли свою самостоятельность, но сразу же врастали в единый производственный организм, и образовавшийся вследствие этого процесса танковый монстр уже мало чем напоминал харьковский «эмбрион», хотя и продолжал числиться под тем же «конспиративным» номером. Но теперь его чаще называли, даже официально, Уральским танковым заводом № 183, как бы забыв про Харьков. После окончания войны «завод № 183» на прежнюю свою площадку с Урала не вернулся (на ней выросло фактически новое машиностроительное предприятие), а Ю.Е. Максарев из Тагила уехал, но не в Харьков, а в Москву, где его назначили на ответственный пост в наркомате. Завод же в Нижнем Тагиле, выросший на почве эвакуации, вернул себе прежнее название «Уралвагонзавод», но при этом и масштаб, обретенный в военные годы, и танковое производство сохранил.

Похожая история приключилась с Челябинским тракторным заводом. На нем еще до войны начали осваивать производство тяжелых танков КВ при поддержке и на основе технологического опыта ленинградского Кировского завода, но стать полноценным дублером головного предприятия он не успел. В октябре 1941 года на площадку ЧТЗ эвакуировали сборочную линию тяжелых танков с Кировского завода, а вместе с ней и директора завода И.М. Зальцмана. Эвакуированного директора, как и в Нижнем Тагиле, поставили во главе объединенного предприятия, а само предприятие назвали «эвакуированным» же именем, добавив к нему, впрочем, местный элемент: «Кировский завод Народного комиссариата танковой промышленности в Челябинске». Однако в обиходе его стали называть короче: «Танкоград», что было не только точней по сути, но и справедливее, поскольку новая «танковая империя» объединила в себе, кроме «системообразующих», еще и семь других эвакуированных предприятий. Кировским завод оставался необъяснимо долго, только с июня 1958 года он снова стал называться Челябинским тракторным. А собственно Кировский в Ленинград не возвратился, а возрождался на ленинградской площадке безотносительно к своему челябинскому «тезке».

А вот еще любопытный пример. Одновременно с Кировским из Ленинграда, вокруг которого уже смыкалось кольцо блокады, эвакуировали и делавший для него бронекорпуса Ижорский завод. Та часть его оборудования, что использовалась для производства бронекорпусов, была перевезена на Уралмаш, и по отработанной уже схеме Уралмаш в октябре 1941 года был переименован в Ижорский завод! Об этом нынче мало кто знает, а если кому-то сказать, то он и не поверит; между тем в фондах музея УЗТМ можно увидеть документы, подписанные Б.Г. Музруковым, директором Ижорского завода! Но то ли по той причине, что Музруков был не эвакуированный, а свой (хотя все же ленинградец: до назначения директором Уралмаша в 1939 году вся его карьера была связана с Кировским заводом, последняя ступенька – главный металлург), то ли «бренд» УЗТМ был уже весомей названия известного ленинградского завода, а только Ижорским уральский гигант назывался совсем недолго: уже в начале 1942 года он возвратил себе свое прежнее имя.

А зачем вообще делались эти переименования? Какого-то официального разъяснения на этот счет я не нашел. Можно предположить две взаимосвязанные причины, обе психологического плана: напоминанием о вынужденно покинутой родине хотели подкрепить веру «беженцев» в грядущее возвращение, которое напрямую зависит от их самоотверженного труда на чужбине; сохранение привычного имени – как сбережение полкового знамени: флагманы оборонной промышленности в строю – значит, враг будет повержен. Но по мере того, как разрастались и набирали силу новые танкостроительные гиганты, как Красная армия, «оттолкнувшись ногой от Урала», все заметнее и увереннее начала поворачивать фронт обратно на запад, надобность в такой психологической поддержке отпадала. На победу уже работали не Харьков или Ленинград, вытесненные на Урал, а Урал, вобравший в себя жизненную силу всей страны.

Допускаю, однако, что на деле все было проще и прагматичней, но более подходящий повод сказать об этом (и сообщить некоторые значимые нюансы историй, показанных здесь несколько эскизно) представится несколько позже.

Вывод из этих историй с «эвакуированными» названиями следует очевидный: ведущие предприятия военно-промышленного пояса страны в одних случаях заблаговременно, не дожидаясь приближения фронта, в других случаях прямо из-под огня вывозились на восток страны не затем, чтоб уберечь их от опасности (хотя отчасти и по этой причине). А чтоб сохранить их в том виде, как они есть, – такая задача вовсе не ставилась. Вывозили их только для того, чтобы из их «вещества» (людей, оборудования, конструкторских и технологических наработок), из их «воли, труда и энергии» сотворить, взамен фактически утраченного «военно-промышленного пояса», радикально обновленный и усиленный восточный военно-промышленный комплекс, способный обеспечить армию вооружением и боеприпасами, необходимыми и достаточными для того, чтобы обратить вспять и разгромить агрессора. Таков был стратегический замысел невиданного по своим масштабам перемещения людей и техники в осенне-зимний период 1941 года. Поэтому их перемещение в глубокий тыл традиционному пониманию эвакуации действительно не соответствует.

Да, строго говоря, это была не эвакуация, а передислокация военно-промышленных сил страны. Но было бы неправильно обсуждать здесь степень новизны и изобретать новое название для того, чего не было в истории. Как раз принципиально важно, что новое решение, благодаря которому удалось повернуть ход войны, явилось новаторским переосмыслением традиционного понятия, что новое содержание предстало в старом, привычном обличье. Опираясь на привычное понимание, передислокацию проще было организовать: у работников перемещаемых предприятий не возникало вопросов: враг напирает, остановить его пока что не получается – значит, надо отходить и имущество ни в коем случае не оставлять врагу. С этими мыслями, с этим настроением уезжали, без всяких сомнений называли себя беженцами и надеялись на непременное возвращение. И десятилетия спустя это во многих случаях поворотное событие в своей жизни иначе как эвакуацией и не называли и в том были правы.

Но особенно важно, что и противник воспринимал массовое движение эшелонов из прифронтовых областей в глубь территории страны именно как эвакуацию, не распознав ее нового смысла. Подтверждением тому могут служить записи в дневнике педантичного Гальдера, сделанные им в те дни, когда исход войны казался ему уже решенным: «Большое скопление подвижного состава на железнодорожных станциях и усиленное движение эшелонов в восточном направлении следует расценивать как эвакуацию» (4 июля 1941 г.); «…местами наблюдается скопление нескольких колонн на одном шоссе. Следует полагать, что здесь наблюдается массовый отход войск, в колонны которых вклиниваются толпы беженцев» (5 июля 1941 г.); «Аэрофотосъемка в районе Брянска и Орла дает объяснение исключительно большому скоплению подвижного состава. В этом районе находятся огромные, видимо, совсем новые заводы с большим количеством подъездных путей и развитой сетью заводских железных дорог. Очевидно, это заводы транспортного машиностроения и крупные железнодорожные мастерские» (6 июля 1941 г.), – и генерала никак не беспокоило, что они, вероятно, погружают свое оборудование в тот «подвижной состав»; «Усиленные передвижения эшелонов в тыл в районе между Днепром и оборонительной полосой западнее Днепра, возможно, означают эвакуацию хозяйственного имущества или создание значительных резервов в тылу на случай организации обороны в районе южнее Киева» (7 июля 1941 г.) и т. п.

Шахматный гроссмейстер отличается от доморощенного любителя способностью держать в поле зрения все поле сражения, оценивать потенциальные возможности каждой фигуры на доске, на много шагов вперед просчитывать последствия любого хода. Похоже, на гроссмейстерском уровне воспринимал ситуацию на величайшем театре военных действий и начальник штаба сухопутных войск вермахта. Судя по другим его записям, он внимательно отслеживал (на основе донесений разведки и рапортов командующих формирований германских войск) и передвижение разрозненных «обломков» красноармейских частей: нельзя допустить их объединения для совместных действий против армии вторжения – стойкость советских солдат уже доставила немцам много неприятных неожиданностей. Он оценивал потери личного состава и техники у обеих сторон и просчитывал, как меняется при этом соотношение сил. Заботился о надежном снабжении наступающих соединений вермахта боеприпасами и продовольствием, задумывался о том, как будут удерживаться и осваиваться захваченные территории. Словом, вполне владел ситуацией, продумывал следующие гроссмейстерские ходы, но ни его огромный военный опыт, ни здравый смысл, ни интуиция не помогли ему увидеть опасность в эшелонах, увозящих беженцев (да хотя бы и заводское оборудование – когда еще они сумеют его смонтировать, да и сумеют ли) на восток: все естественно, все как ожидалось, «колосс на глиняных ногах» рассыпается на глазах, как ему и предначертано. Все эти смертельно опасные для завоевателей, как потом оказалось, события не прошли мимо его внимания, но он упоминает их, как мог заметить читатель, бесстрастно и никаких выводов не делает. «Гроссмейстер» военного разбоя оплошал против игрока, которого всерьез не принимал, а тот как стратег оказался сильнее.

Но не только Гальдера не обеспокоили движения гражданских эшелонов на восток: ни у кого из германского руководства советская эвакуация не вызвала подозрений. И когда производство советских танков – благодаря эвакуации! – возобновилось на Урале, гитлеровские сподвижники в это просто не поверили. Сохранилось свидетельство, что весной 1942 года фюреру доложили: русские, мол, выпускают по тысяче танков в месяц. Тот отмахнулся: не может быть, разведка ошиблась. Она и на самом деле ошиблась: к тому времени уральские танкостроители выпускали уже более двух тысяч танков в месяц!

Сталинское руководство, по признанию Молотова, внезапное нападение гитлеровцев на Советский Союз прозевало; в том же духе можно сказать, что и гитлеровское руководство Германии важнейшую оборонительную операцию противника, проведенную прямо перед носом у командования вермахта, проморгало. Наш просчет, увы, обернулся для страны четырьмя годами беспримерно тяжелой войны; их же недогляд привел к позорному проигрышу, казалось бы, остроумно задуманной, хорошо просчитанной и столь успешно начатой ими партии, предполагавшей «мат в три хода», и в итоге к безоговорочной капитуляции гитлеровского режима.

Когда Георгий Константинович Жуков, самый почитаемый полководец Великой Отечественной, в своих мемуарах приравнял эвакуацию к величайшим битвам Второй мировой войны, он едва ли имел в виду вывоз в тыл бесценных раритетов Эрмитажа, труппы Большого театра или пациентов крымского санатория для детей, больных костным туберкулезом. Слов нет, насколько то и другое было важно, но силы войскам не добавляло, а лишь создавало дополнительные трудности защитникам страны.

А перемещение в безопасный тыл практически всего военно-промышленного комплекса, который при этом стал работать даже намного производительней, чем на старых своих местах, – вот это действительно было новое слово в науке и искусстве ведения войны! Хотя и было оно облачено в традиционную форму эвакуации.