Текст книги "Эвакуация. 1941—1942 гг."

Как-то так вышло, что никто из историков Великой Отечественной войны не обратил внимание на случайный, конечно, но курьезный факт: известная запись в дневнике Гальдера о том, что «кампания против России выиграна в течение 14 дней» точно совпала по времени с первым после начала войны радиообращением Сталина к советскому народу – то и другое случилось 3 июля 1941 года.

«Фишка» этого сюжета в том, что Сталин своего проигрыша будто и не заметил! Обращение «Братья и сестры» оказалось единственной странностью, за которую смогли уцепиться нынешние историки и публицисты антисталинского толка, однако его растерянность ни в чем другом больше не проявилась. Тон его выступления (можете убедиться, отыскав аудиозапись в Интернете) был энергичен, напорист и непреклонен едва ли не в большей степени, чем обычно.

Конечно, вождь приукрасил ситуацию: мол, «лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения»; хоть «враг продолжает лезть вперед», но уже «в бой вступают главные силы Красной армии, вооруженные тысячами танков и самолетов. Храбрость воинов Красной армии – беспримерна. Наш отпор врагу крепнет и растет. Вместе с Красной армией на защиту Родины поднимается весь советский народ». Сегодня некоторые историки и публицисты порицают его за неоправданный оптимизм; а что, было бы лучше, если б он сгустил краски, провоцируя панические настроения? Паники хватало без него, Сталин же, не умаляя смертельной опасности, стремился укрепить надежду. Даже почти слово в слово повторил слоган, которым заключил свое выступление В.М. Молотов в первый день войны (сам же он, по легенде, его в молотовское радиообращение и вписал): мол, лучшие люди мира «видят, что наше дело правое, что враг будет разбит, что мы должны победить».

Это была речь руководителя страны, попавшей в катастрофическую ситуацию, но не имеющего и тени сомнения в конечной победе.

Она была психологически точно выстроена. Сначала он объяснил причины тяжелого поражения. Вы скажете: упрощенно, тенденциозно, исказив факты? Но если бы он объяснил их так, как объясняют нынешние историки-антисталинисты, окончательный разгром Советского Союза был бы уж точно неминуем и скор. А Сталину нужен был понятный и убедительный исходный тезис, и в этом плане он, строго говоря, никого не обманул: враг коварен и силен, пощады от него не будет, альтернативы победе просто нет. Тем самым он дезавуировал успокоительную пропаганду последних мирных месяцев и дней (которую сам же и запустил), предостерег против недооценки смертельной опасности и призвал сплотиться, чтоб победить врага.

Сплотиться – вот в чем видел он главное условие победы.

Дальше Сталин четко обозначил конкретные пути выхода из катастрофической (особо подчеркну: он не употребил этого слова, да все ведь и без того понимали) ситуации. Настроиться на военный лад, исключить панические настроения – это, конечно, не цель, а условие ее достижения. «Отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови», – это во время военных действий очевидное требование главнокомандующего (формально он займет этот пост немного позже, но фактически кто же в стране и в тот момент имел большую власть, чем он?). «Немедленно перестроить всю нашу работу на военный лад, все подчинив интересам фронта и задачам организации разгрома врага», – это уже способ движения к цели, еще не обозначенной. «Мы должны организовать всестороннюю помощь Красной армии, обеспечить усиленное пополнение ее рядов, обеспечить ее снабжение всем необходимым, организовать быстрое продвижение транспортов с войсками и военными грузами, широкую помощь раненым. Мы должны укрепить тыл Красной армии, подчинив интересам этого дела всю свою работу, обеспечить усиленную работу всех предприятий, производить больше винтовок, пулеметов, орудий, патронов, снарядов, самолетов, организовать охрану заводов, электростанций, телефонной и телеграфной связи, наладить местную противовоздушную оборону» – вот это уже конкретная программа, правда, обозначенная в самой общей форме. Но каждый руководитель на своем месте и без подсказки понимал, чтó он должен делать; важно было только почувствовать, что не он один на пределе сил и возможностей выполняет свой долг, а вся страна объединяет силы в едином рывке. Вот это и было главным побудительным мотивом сталинского выступления.

Словом, в самый критический для страны момент Сталин напомнил «братьям и сестрам», что главные их интересы в ситуации военного кризиса совпадают, так что надо действовать сообща, и план действий он определил четко.

В этой абсолютно ясной ситуации неясным остается один вопрос: если война (как авторитетно заявлял Гальдер) была уже проиграна, какой смысл был в сталинском плане? Он, конечно, в дневник высокопоставленного немецкого генерала не заглядывал, но должен же был как руководитель страны понимать катастрофичность положения на фронте.

Напрашиваются три версии объяснения сталинского оптимизма, который многим сегодняшним историкам и публицистам кажется для того момента неоправданным: либо он на самом деле был недостаточно компетентен; либо понимал, что война безнадежно проиграна в первый же день, но от отчаяния пошел ва-банк; либо знал о возможностях СССР нечто такое, что было неведомо Гальдеру. Текст его выступления 3 июля по радио не позволяет однозначно принять один из этих вариантов: Сталин был спокоен и уверен, но на чем была основана его уверенность, он не сказал.

А почему он должен был сразу раскрыть все карты? Он умел держать паузу. Вспомните, как равнодушно он отреагировал (ну, это было четырьмя годами позже) на сообщение Трумэна о том, что у американцев появилась бомба «необычайно большой силы». Тот даже подумал, что Сталин ничего не понял. Еще как понял!

А вот была ли у него самого тайная «бомба» в 1941 году?

Тут – как сказать. Оружие, которое при первом столкновении с ним устрашило немцев, в стране было: танки Т‑34, «катюши». Но все-таки оно не было сопоставимо по своей сокрушительной силе с атомной бомбой, и, конечно, не его Сталин имел в виду.

Думаю, уверенность советского лидера держалась на двух прочных основаниях.

Одно он и не скрывал – напротив, акцент на нем стал стержневым положением его программного выступления по радио 3 июля.

А на другое Сталин только намекнул, поскольку это была стратегическая операция, которая еще только (или лучше сказать: уже?) началась. О таких вещах нельзя говорить вслух, чтобы противник не организовал упреждающих действий. Однако очень взвешенная информация была необходима, чтобы, не раскрывая сути происходящего, настроить советских людей на сознательное и активное участие в ее осуществлении. И Сталин сказал ровно столько, сколько было в той ситуации необходимо.

Что я имею в виду? Во-первых, ставку на единение советского народа. Во-вторых, передислокацию – в рамках эвакуации, отчасти и под видом эвакуации – военно-производственных мощностей страны с целью их концентрации и модернизации, а в конечном счете – с целью создания невиданного по своей мощи ударного кулака, которым будет разгромлена армия агрессора.

Читатель знает, что операция, на которую Сталин лишь намекнул в своем радиообращении, составляет основную тему моей книги.

Но категорически утверждаю: она не могла бы реализоваться, если б, к примеру, харьковчане, киевляне или ленинградцы, приехавшие со своими станками и чертежами на Урал, не чувствовали на Урале, что они у себя дома; если б не встали у своих станков, верстаков, кульманов, агрегатов, установок, штурвалов и прочая, прочая – советские люди, не разбираясь, кто тут русский, а кто татарин, «хохол», еврей, белорус, грузин и т. д.; кто тут исконный уралец, а кто «понаехал», кто потомственный пролетарий, а кто из крестьян, а то даже из «бывших». Все творили общую победу – «одну на всех», – и если бы не было этого единения, то и Победы 1945 года не было бы точно!

Однако еще с советских времен понятие о «новой исторической общности людей – советском человеке» настолько навязло в зубах, что некоторые вполне серьезные нынешние обществоведы считают его агитпроповским симулякром, только в лозунгах и существующим, а в реальной жизни ни с чем не соотносимым. Но если с таким его толкованием согласиться, тогда надо признать, что Сталин бросил с помощью радио очередной лозунг – и запуганные еще в 1937 году «массы» покорно пошли умирать возле станков и закрывать грудью амбразуру. Надо очень не уважать собственный народ, значит, и себя, чтоб так думать.

Видите ли, я сам в какой-то мере свидетель войны (хоть пережил ее еще в малолетнем возрасте); потом много десятилетий жил среди фронтовиков (которые были еще в расцвете сил – им не оказывали особых почестей, потому что на них держалась жизнь в стране: сами себя, что ли, они должны были славить?), много читал о войне – и беллетристики, и публицистики, и научных исследований, немало посидел и в архивах, изучая документы «пламенных лет», и вот какое убеждение из всего этого вынес: морально-политическое единство советского народа – не химера, рожденная в головах партийных пропагандистов, а явление очень даже реальное. Но это не тонкая субстанция, сотканная из эфира, а «изделие» грубо рукотворное, если угодно – ремесленное, порой и с примесью артистизма, но больше – «топором да долотом». Не думаю, что здесь применялась утонченная технология, но без опыта, накопленного поколениями, все же не обошлось.

Но не буду говорить загадками – мысль моя, в общем-то, проста: советский народ победил в этой войне (которая, вопреки измышлениям некоторых современных умников, на самом деле была и Великая, и Отечественная), потому что действовал сообща, как единый социальный организм. А действовал он таким образом не потому, что в нем «проснулось» нечто исконно русское, былинное, чуть ли не мистическое, а потому что был соответствующим образом организован. Жестко организован, но не заградотряды, не приказ «Ни шагу назад!», не органы госбезопасности я имею в виду, а единение именно на уровне общественной морали, чувство причастности к общей судьбе. Словом, был именно советским народом.

Можете считать понятие морально-политического единства советского народа общим местом советской пропаганды – и большой ошибки не совершите, потому что оно действительно звучало на каждом шагу. Однако при этом практически никогда не говорилось, откуда это единство в народе, пережившем и гражданскую войну, и раскулачивание, и тридцать седьмой год, взялось. А документы, которые помогли бы ответить на этот вопрос, до недавнего времени хранились под грифом «секретно». Когда же их рассекретили, обращаться к ним стало «неполиткорректно».

Мне без обращения к этому вопросу главную тему книги было не раскрыть, поэтому решусь на него отвлечься, еще немного злоупотребив вниманием читателя, интересующего самим процессом перемещения имущества, оборудования и людей из «угрожаемой зоны» в тыл. Дойдем и до главного, но пока – об условии, без которого все было бы иначе или вовсе не было.

4. Да, Великая, да, Отечественная

Директива «Барбаросса» адресовалась генералам вермахта, в ней определялась общая цель похода на восток, ставились конкретные задачи основным ударным группам; буквально первой же фразой подчеркивалось, что Советскую Россию требуется разбить в ходе кратковременной кампании. При этом предполагалось, но не было (и не могло быть сказано в силу специфики документа) ни слова о том, что СССР рассыплется после первого же сокрушительного удара. Библейское выражение «колосс на глиняных ногах» разработчиками дерзкого плана применительно к Советскому Союзу, будто бы и самим Гитлером тоже, употреблялось, но воинство настраивалось на самое серьезное сражение.

Германская военная разведка не создавала удобные для солдат и офицеров вермахта мифы, а заблаговременно выясняла реальные трудности, с которыми придется столкнуться войскам, когда они вторгнутся в Советский Союз, и в ее донесениях периода разработки операции «Барбаросса» можно прочитать неглупые вещи.

В частности, в докладе Отдела иностранных армий Востока Генштаба сухопутных войск вермахта, датированном 1 января 1941 года, отмечалось, что вооруженные силы Советского Союза перестраиваются с учетом опыта финской войны: «Части, находящиеся под наблюдением энергичных военачальников высокого ранга, уже вскоре достигнут сдвигов в знании и боеспособности. Но крупные провинциальные контингенты армии будут совершенствоваться лишь медленными темпами. Не изменится русский народный характер: тяжеловесность, схематизм, страх перед принятием самостоятельных решений, перед ответственностью… Сила Красной армии заложена в большом количестве вооружения, непритязательности, закалке и храбрости солдата. Естественным союзником армии являются просторы страны и бездорожье. Слабость заключена в неповоротливости командиров всех степеней, привязанности к схеме, недостаточном для современных условий образовании, боязни ответственности и повсеместно ощутимом недостатке организованности»[55]55
   Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 128, 129. (Выделение – в оригинале.)


[Закрыть]. На совещании в Ставке фюрера 1 мая 1941 года отмечено: «Русский солдат будет обороняться там, где он поставлен, до последнего»[56]56
   Там же. С. 131.


[Закрыть].

А где именно он будет поставлен, зависит, как известно (и они это хорошо понимали) от армейского руководства, которое, соответственно, представляло для них особый интерес.

Командиров Красной армии гитлеровские военные аналитики оценивали по-разному: среди них обнаруживались «энергичные», но даже они были не очень грамотными и не очень опытными. В большинстве же своем красноармейские командиры, по мнению немецких аналитиков, были несравненно слабее завоевателей Польши, Франции и почти всех остальных стран Европы, а потому служить прочной опорой российскому колоссу в противостоянии армии вторжения не могли.

Другое дело – армейские политработники: их роль заключалась в том, чтобы (выражусь для наглядности несколько пафосно) встроить ратный труд в общегражданский контекст. Говоря проще, помочь солдату осознать, за что он воюет. Гитлеровские аналитики это понимали и резонно считали политических комиссаров Красной армии главными «носителями сопротивления», а потому для вермахта людьми особо опасными. Тем объясняется появление незадолго до нападения на СССР беспримерных по своей жестокости и цинизму «Указаний верховного командования вермахта об обращении с политическими комиссарами». Этим документом войскам предписывалось, в частности, еще на поле боя отделять комиссаров от других военнопленных: «Это необходимо для того, чтобы лишить их возможности оказывать влияние на взятых в плен солдат. Комиссары не признаются военнослужащими; на них не распространяются положения международного права о военнопленных[57]57
   Речь, разумеется, идет о признании/непризнании не международными соглашениями, а авторами документа.


[Закрыть]. После того, как они отделены, их необходимо уничтожать <…> Казнь политических комиссаров после их отбора из общей массы военнопленных в войсках производить вне зоны боевых действий, незаметно, по приказу офицера»[58]58
   Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 135, 136.


[Закрыть].

Стоит обратить внимание на труднообъяснимый «ляп», допущенный авторами этого циркуляра: подписан он 6 июня 1941 года (кстати, под ним стоит подпись фон Браухича, непосредственного начальника Гальдера), а институт политических комиссаров в Красной армии был упразднен еще 12 августа 1940 года. Неужто на протяжении десяти месяцев хваленая германская разведка о том не знала? Или немецкая штабная бюрократия не поспевала за событиями? Впрочем, для нас здесь ни эти причины, ни самый тот «прокол» не имеют особого значения, тем более что вскоре после начала войны (16 июля 1941 года) институт комиссаров был восстановлен и «указания» снова обрели актуальность. (Правда, в октябре 1942 года его упразднили уже окончательно в пользу единоначалия в войсках.) К тому же нет ничего неожиданного в преступном распоряжении нацистских вождей отстреливать неугодных рейху людей: до того вне закона объявлялись евреи и цыгане, теперь вот красноармейские политработники.

Примечательно другое: как ни бодрили себя гитлеровские стратеги мыслью, что Советский Союз непрочен, но твердой уверенности в том не имели. Возможно, относиться с опаской к нескладному, но быстро набирающему силу гиганту побуждал их опыт сотрудничества с «Советской Россией» в тридцатые годы: малограмотные «большевики» прямо на их глазах умели добиваться гораздо большего, нежели от них ожидалось.

Так или иначе, собираясь разрушить «колосса на глиняных ногах» одним ударом, немцы искали способы ослабить его фундамент. Фигурально выражаясь, фундамент можно подорвать динамитом или тротилом, а можно извести сыростью, плесенью, ржавчиной. Второй способ, при отсутствии прямых военных действий между враждебными государствами, единственно возможен, но он отнюдь не отбрасывается за ненадобностью, когда противостояние переходит в «горячую фазу». Геббельсовское «министерство правды» работало в тесном контакте с нацистской военно-политической верхушкой, в результате «идеологическое оружие» изощренно использовалось против СССР и до нападения 22 июня, и уже после начала военных действий.

Так, из дневника Гальдера известно, что на совещании у фюрера 17 мая 1941 года в числе полутора десятков стратегических вопросов рассматривался и такой: «План мероприятий по разложению населения Украины и Прибалтики»; суть его в дневнике не раскрывается, но можно догадываться. Директивой по вопросам пропаганды в период нападения на Советский Союз, подписанной Йодлем 6 июня 1941 года, предписывалось разъяснять (не сказано – кому), что «противником Германии являются не народы Советского Союза, а исключительно еврейско-большевистское советское правительство», что «германские вооруженные силы пришли в страну не как враг, что они, напротив, стремятся избавить людей от советской тирании». При том что (в другом документе) категорически утверждается: «Эта борьба должна преследовать цель превратить в руины сегодняшнюю Россию, и поэтому она должна вестись с неслыханной жестокостью»[59]59
   Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 132.


[Закрыть]. И совсем уж откровенно: «…пропаганда должна вообще способствовать распадению Советского Союза на отдельные государства»[60]60
   Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 136.


[Закрыть].

Опасность диверсий противника на «идеологическом фронте» хорошо ощущало и понимало советское руководство. И.В. Сталин, подводя итог первых месяцев войны в традиционном докладе по поводу 24‑й годовщины Октябрьской революции (6 ноября 1941 года), отметил: «Немцы рассчитывали… на непрочность советского строя, непрочность советского тыла, полагая, что после первого же серьезного удара и первых неудач Красной армии откроются конфликты между рабочими и крестьянами, начнется драчка между народами СССР, пойдут восстания и страна распадется на составные части, что должно облегчить продвижение немецких захватчиков вплоть до Урала»[61]61
   Сталин И.В. Великая Отечественная война Советского Союза. С. 22.


[Закрыть].

Это говорилось в тот момент, когда военное противостояние между захватчиками и защитниками уже достигло предельного накала, но коренной перелом еще не наступил. В оборонительной фазе продолжалась Московская битва, ситуация в целом была неустойчивая, и дальнейший ход событий – неясен. Сталин тогда не мог знать, что враг изначально не собирался продвигаться «вплоть до Урала», и мог надеяться, что: «Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть годик, – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений»[62]62
   Там же. С. 39.


[Закрыть] (это он говорил на другой день – обращаясь уже к участникам легендарного парада на Красной площади). Однако срок, установленный разработчиками плана «Барбаросса» для молниеносной победы над СССР, к тому времени истек; Германия, вопреки всем ее расчетам, интересам и даже возможностям, увязла в затяжной войне. Так что Сталин, развивая в своем докладе мысль о надежде захватчиков на непрочность советского строя, с полным правом продолжил ее так: «Но немцы и здесь жестоко просчитались. Неудачи Красной армии не только не ослабили, а наоборот, еще больше укрепили как союз рабочих и крестьян, так и дружбу народов СССР»[63]63
   Там же. С. 22.


[Закрыть].

Зал ему, естественно, аплодировал: заявление о прочности Советского государства в тот момент не должно было вызывать ни малейших сомнений. А если у кого-то они и были – их следовало держать в прочно запертых тайниках души. Дело даже не в том, что, высказав их вслух, можно было нарваться на репрессии: вирус сомнений, привнесенный кем-то (даже в благом устремлении к правде) в перенапряженный организм общества, мог возбудить опасный недуг, и результат мог быть, увы, печальный…

Но в наглухо зашторенной душе вождя этот «вирус», точно, таился, и Сталин освободил-таки его, когда тот был уже не опасен. В знаменитом тосте на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии (24 мая 1945 года) Сталин высказал мысль, видимо, мучавшую его все четыре года войны: «У нашего правительства было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения… Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества, – над фашизмом»[64]64
   Сталин И.В. Великая Отечественная война Советского Союза. С. 196–197.


[Закрыть].

«Бурные, долго не смолкающие аплодисменты», вызванные этим признанием, закрепили (по крайней мере, в официальном обиходе) представление о, скажем так, монолитности советского народа как о непреложной истине, подтвержденной самим фактом сообща завоеванной Победы. И, как всякая очевидность (снег холодный, а вода мокрая), проблема морально-политического единства советского народа во время Великой Отечественной войны оказалась вне поля научно-исследовательской проблематики, да и документы, на которые мог бы опереться исследователь, обратившись к этой проблема, хранились под грифом «секретно».

Впрочем, не все: те, которыми очерчивались границы явления, не затрагивая его внутренней сути, как раз были предметом самой настойчивой пропаганды.