Текст книги "Папа ищет работу"

Папа находит сокровище

Немного, но папа всё же отругал меня за то, что я подсматривала за пиратами. Меня сдал попугай: он долго молчал, но когда я почти влезла в окно, чтобы заглянуть в карту с сокровищами, взлетел над столом, начал кружить над собравшимися и кричать: «Р-р-рекламная пауза! Р-р-рекламная пауза!» В итоге меня завели в квартиру, допросили, пирожного не дали, а выдали одну конфету и чай. И когда мы шли домой, папа – он редко бывал злым – очень на меня злился.

Он был весь расстроен, как старое пианино. Всё ронял. Стучал подошвами, как клавесин. Гудел себе под нос, как труба. Это был целый концерт недовольного папы. Брови у него двигались, словно махали крыльями, глаза будто сверлили асфальт и меня. Мне было страшно, я молчала и быстро шла за папой, хватая ртом воздух и боясь попросить его идти помедленнее.

«Я мог лишиться работы. Пираты могли разорвать договор. Все труды могли пойти насмарку из-за твоего любопытства. А тебя бы… А тебя бы выбросили за борт», – закончил папа.

За какой борт меня могли бы выбросить? Сырный борт пиццы?

Но на поиски сокровища в Городском парке он меня всё-таки взял! Хорошее зрение, компактность (я могла забраться практически под любой кустик, потому что была ещё совсем маленькая и худенькая) – это вам не каркать с подоконника.

В субботу на рассвете мы вышли из дома, зашли за старыми пиратами и попугаем и поспешили к месту, где могли быть закопаны сундуки с золотом.

Папа, в походных сапогах, котелке и с лопатой, выглядел очень воинственно. Пираты быстро прихрамывали и сверяли карты с компасом. Папа пару раз спросил их, как можно было забыть, что золото закопано в Городском парке. Ему никто не ответил, только ветер гудел в ветвях деревьев. Парк был совсем пуст, попугай то и дело поднимался с плеча самого старого пирата и важно облетал аллею. «Кажется, пришли». – Самый старый пират остановился рядом с огромным дубом и фонтанчиком для питья.

Мы копали недолго: папа ловко выхватывал землю лопатой, я ковыряла совком с краю очерченного прямоугольника, под которым должны были скрываться сокровища. Но первым до сундука добрался попугай: он клювом долбил грунт у самого фонтанчика и нашёл клад.

Сколько золота мы достали!

Три больших деревянных ящика, один кожаный чемодан и попугаева шкатулка появились из-под земли и засияли, заблестели на рассветном солнце. Откуда-то возник ещё один пират (папа сказал, что это был тот самый, мамой нелюбимый кок, который вечно перебивал ему аппетит). Кок катил большую тележку – на такой по парку обычно развозили мороженое – и цистерны кваса и лимонада. Пираты загрузили золото на тележку, накрыли его скатертью, спрятали под скатерть попугая, чтобы не привлекать внимания, пожали папе руку и укатили домой.

Это были очень странные пираты, после думала я. Как же они бросили свой корабль? Почему они не искали золото целых сорок восемь лет? И как его не нашёл за столько лет кто-то другой? Вопросов было больше, чем ответов. Но тогда, рано утром в парке, с сокровищем и папой, я была самой счастливой девочкой на земле: сколько походов в кино, мороженого, игрушек и пирожных было впереди!

В качестве гонорара за работу папе досталась золотая шкатулка. Она весила несколько килограммов, монеты в ней были огромные, почти с блюдце, и, кроме золота, среди пиратского богатства оказались один большой рубин и заколка для волос с жемчужиной. Пока мы шли домой, я прыгала вокруг папы и просила тут же купить мне воздушные шарики, торт, собаку, спрашивала, купит ли он новую машину и за́мок для нас, на что хватит этого золота и можно ли мне взять хотя бы одну монету и показать её в школе. Папа отрицательно качал головой. Дома он гордо вручил мне заколку с жемчужиной, а маме – рубин. И позвонил брату, который работал в Государственном банке.

Папиного брата я никогда не видела, но слышала какой-то странный, совсем бесцветный голос: кажется, в банке запрещали радоваться жизни.

Пока папа, закрывшись в спальне, о чём-то совещался с несчастным братом, мама на всякий случай проверила каждую монету – не шоколадная ли тоже. Все монеты оказались настоящими: звенели очень гордо и будто даже были рады снова сиять на свободе, а не лежать под землёй.

«Папа! – Я крутилась перед зеркалом, рассматривая заколку. – Ты теперь не будешь искать работу? Может быть, уплывём далеко-далеко и найдём ещё один клад? Ты так хорошо умеешь искать клады!»

Папа вернулся к нам в зал, улыбнулся и сел разглядывать в лупу мелкие детали монет: дату выпуска, страну, где их выпустили, имена королей и императоров, чьи профили их украшали: «Золота нам хватит надолго. Но работу всё равно нужно найти».

Папа не ищет работу

С первого класса папа повторял мне одно и то же слово: дисциплина. Нужно было вставать вовремя, не опаздывать на уроки, сдавать все домашние задания в срок и всё время смотреть на часы, чтобы всё успеть.

Но как папа ни старался привить мне любовь к этой самой дисциплине, я хронически опаздывала в школу на пять минут. Очень долго выходила из дома, теряя, словно конфеты из рваных карманов, драгоценные минуты. Сдавала сочинения в последний момент. Ложилась спать поздно и с трудом вставала утром, проспав все будильники… Мама смеялась и говорила, что у меня просто своя дисциплина, но папа растерянно почёсывал лысину. Как это так – у него с дисциплиной всё было хорошо, а у меня… беспорядок.

И вот сегодня, на следующее утро после великого похода с пиратами за сокровищами, я увидела папу спящим на диване, с пустой коробкой от вафельного торта на животе и целой горой монет на полу! Папа уснул в гостиной вечером и проспал так всю ночь. Смущённый и помятый, пока мама готовила завтрак и приводила кухню в порядок, он пришёл к нам и сообщил, что видел очень много красивых снов: «Во сне я наконец не искал работу».

Я хотела сказать папе, что странные сны снятся от сладкого – он сам мне это много раз говорил. Но что-то меня остановило… Кажется, это был взгляд мамы.

Всей семьёй мы очень порадовались за папу – столько переживаний, передряг, удач и неудач случилось с ним за последние полгода. «Приготовь завтра, пожалуйста, мою любимую манную кашу», – попросил папа маму. Его улыбка была немного виноватой и украшенной крошками от торта. Манная была папина лечебная, праздничная каша, но почему бы не съесть её просто так?

Позавтракав, мы поехали в парк аттракционов, на следующий день, в воскресенье – в кино и зоопарк, а в понедельник утром я ушла в школу, когда папа ещё спал и даже не думал открывать газету с объявлениями.

Невероятно!

Папа идёт… на охоту

Но долго папино ничегонеделанье не продлилось. И пятый день тишины прервали даже не газеты, а радио на кухне.

В утренней программе о главных новостях страны и города диктор – очень серьёзный, немного гнусавый, будто с прищепкой на носу – рассказывал о Доме культуры, где вот уже неделю проходил фестиваль музыкального и кондитерского искусства.

«Хорошая музыка улучшает пищеварение. А вкусные десерты делают звуки инструментов ещё приятнее», – сообщал радиоведущий, видимо, так и не снявший прищепку с носа. Должно быть, его нос был длинный. И наверняка крючковатый.

Включили фрагмент концерта одного из участников фестиваля: от первых звуков скрипки папа сперва замер, вслушиваясь в каждую ноту, а после расстроенно опустил голову и закачал ею из стороны в сторону: «Нет, нет, нет… ну какая же это музыка?»

В конце эфира диктор назвал номер телефона для справок – вдруг слушателям понравился фестиваль и они хотели бы его посетить?

Папа звонил три раза, нервно стуча пальцами по тумбочке. Наконец трубку взяла секретарь и сообщила, что жалобы и критику организаторы концертов и производители кондитерских изделий принимают по почте в письменном виде, но если папе очень хочется помочь участникам музыкальной секции, то для него у них есть работа.

Работа! Искали фотоохотника для фестиваля.

Я такую профессию не знала, но папа объяснил мне, что этот диковинный охотник никого не убивает, а только фотографирует, и должен искать что-то волшебное, восхитительное, впечатляющее, дающее надежду и веру.

Конечно, это был мой папа!

Ему тут же назначили встречу – в Парке Всех Народов и Городов, попросив захватить с собой свои фотоработы и надеть что-то немаркое. Оказалось, организаторы фестиваля искали не только внимательного, но и щуплого и невысокого человека, чтобы он мог помещаться даже под креслом, в шкафу или за деревом. Но когда они увидели, как папа умеет прыгать, выбрасывать вперёд камеру со вспышкой, внезапно вскакивать и даже незаметно падать, они забыли о росте и кресле и… взяли папу фотоохотником!

Новому охотнику за музами выдали фотоаппарат с целым чемоданом объективов и попросили разобраться, какими линзами пользоваться при портретной, репортажной и ночной съёмке. Папа пришёл с чемоданом домой, поставил его на журнальный столик в гостиной и начал что-то собирать и разбирать из стёклышек и пластика. Я крутилась вокруг увесистого чемодана и пыталась понять: как с такой большой ношей можно охотиться?.. А папа смеялся и обещал мне, что скоро покажет первые снимки, только вот научится пальцы из кадра убирать.

Папа и вдохновение

Утро было волшебным временем для папы. С семи ноль ноль до девяти десяти в квартире царили тишина и спокойствие, булькать могли только каша и кофе, шуршать – газеты и спокойные, внимательные разговоры. В эти часы работа, даже в самые напряжённые или драматичные моменты, не вмешивалась в завтраки.

Пока папа не стал фотоохотником.

Который день подряд, когда мама готовила утром сырники или овсянку, папа её фотографировал. «Разминаюсь», – объяснял он нам, щуря не поместившийся за объективом глаз и сгибаясь сразу в трёх суставах, словно настольная лампа. Мама сперва смущалась, а после начала ему позировать: поднимала одну ножку, размахивала ложкой, словно волшебной палочкой, корчила рожи и протягивала тарелку с кашей в объектив. Папа был в восторге.

Позавтракав, он складывал несколько цилиндров-объективов в рюкзак и, бодро надевая ботинки, сообщал: «Буду снимать сегодня в парке. Нужны музы для композитора и кондитера».

Я тоже собиралась в школу и думала: что может вдохновить повара на новый торт? Пизанская башня? Жираф? Кубики «Лего»? Пень, утопающий в зелени? Лебедь в пруду? Куст роз?.. Нет… На торт может вдохновить только торт. Потому что торт – это и есть вдохновение!

Папа думал по-другому. Он устроил в ванной целую лабораторию с баночками, натянутой леской и щипцами, чтобы проявлять кадры, и на фотогирлянде стали проявляться силуэты белых котят, смеющихся детей, облаков, взлетающей птицы, бабушек на велосипеде, забытых в парке роликов, засохшего цветка, колеса обозрения, карусели и, конечно же, мамы.

Это были очень красивые, яркие фотографии, особенно папе удавались капли варенья, сияющие на манной каше, дети с мороженым, сухие ромашки и гвоздики. Мы с мамой ходили по ванной как по маленькой галерее. И восхищались. Папа, заложив руки за спину, довольно покачивался и перекатывался с носков на пятки, приговаривая: «Да… да… вот такой был день». День был и правда – замечательный!

На следующее утро, собрав все фотографии в папку, папа завтракал с невероятным аппетитом. «Не нужна мне больше эта газета!» – с театральной серьёзностью сказал он и развернул бумажное полотно над столом. Газета писала о спортивных соревнованиях, гастролях европейского цирка, цене на сахар и зарядке для глаз. Ещё газета писала, конечно же, о поиске новых сотрудников в магазин мужских галстуков, смелом бухгалтере в страусиный питомник, молодой телефонистке в бюро переводов с русского на китайский, а также о машинисте детского поезда без аллергии на сахарную вату.

Папа закрыл газету, допил кофе и направился к двери: «Сегодня буду снимать балет. И ещё хочу забежать на рынок – там так ритмично висит колбаса в мясном отделе». Мама попросила купить ей пару куриных ножек и фарш из индейки.

«Куриные ножки!»

Когда папа вернулся, он стукнул двумя окорочками по тумбочке в прихожей, словно барабанными палочками. На секунду я даже поверила, что сейчас тумбочка загудит как барабан. «Это же… ножки музы! А какие на рынке свиные головы. А эти сырные ряды… М-м-м-м-м».

Квартиру опутали фотоплёнки, проявлялись новые кадры, а папа вдруг замер перед своим старым фортепиано. Почесал затылок, оглянулся, словно за ним следил кто-то строгий, и сел за инструмент.

Инструмент загудел торжественно, прямо, строго, музыка пахла взглядом в светлое будущее, чесноком и луком. На кухне в кастрюле уже кипели куриные ножки. Мама заглянула в комнату и спросила, были ли в мясных рядах на потолке красные звёзды. «Были!» – с восторгом ударил по клавишам папа. «Прекрасно! Ты очень хорошо их сыграл», – похвалила его мама.

Также папе удался колбасный этюд, молочная элегия и прелюдия к рыбному ряду.

Вдруг зазвонил телефон. Звонили из Парка Всех Народов и Городов. Папу вызывали на работу.

Папа теряет музу

Папа рассказывал мне, что в детстве его очень расстраивала несправедливость. Когда в саду папу наказывали вместе с каким-нибудь хулиганом, в знак протеста он брал «обед молчания». Молчал весь обед и ничего не ел.

Если кого-то во время тихого часа ставили в угол, папа выбирался из своей кровати и подползал к несчастному, чтобы его поддержать. Он брал малыша за руку и лежал под столом, чтобы воспитательница его не видела. И иногда он засыпал. Но весь детский сад – рассказывал мне папа – знал о его любви к справедливости, и поэтому на него никогда не ругались.

«Мне казалось, что я делаю что-то важное…» – говорил папа.

Итак, папу вызывали на работу в дирекцию фестиваля. Обычно присылали курьера за папкой свежих фото, а тут – позвонили и попросили приехать в парк «для важного разговора».

Папа взял фотоаппарат и пару объективов. В папках лежали последние снимки засохшей, старой ёлки, которую вместе с гирляндой кто-то выкинул в конце мая, и целой горы цветных сухих макарон.

Оказалось, папины фотографии вызвали такую бурю эмоций и вдохновения, что теперь его хотели просить снимать ещё и для автора стихов в открытках и модельера.

Папе выдали новые папки – к красной, для кондитера, и синей, для композитора, добавились зелёная для поэта и чёрная для модельера.

И вот, проходя по длинному коридору с мягким красным ковром, словно по арене цирка, папа вдруг услышал… Вы не поверите, человеческие стоны и плач!

Оказалось, что за одной из дверей, на которой висела табличка «Для персонала», кто-то хныкал, плакал и рычал. Папа подошёл поближе, подёргал дверную ручку, потом спросил, кто плачет за дверью и можно ли ему помочь. Услышав голоса, он сильно толкнул дверь и зашёл в тёмный кабинет.

А там, за столами, под лампами, сидели мужчины и женщины. Их ноги были прикованы наручниками к ножкам стола! В конце кабинета, на длинной цепи, у плиты стоял кондитер. В густую, ароматную карамель падали солёные, горькие слёзы.

Среди пленников были те, для кого папа фотографировал вдохновение. Композитор оказался похож на старого уставшего пса, у него обвисли щёки (кажется, он давно не улыбался), торчали в разные стороны волосы, а «бабочка» давила на шею. Кондитер был совсем невысокий и очень худой, похожий на воробья. Модельер, лёгкая, хрупкая девушка, носила часики на запястье и огромные очки на кончике носа. Поэт был больше похож на учителя физкультуры, чем на поэта. Эти и другие «узники» фестиваля теперь смотрели на папу внимательно и со страхом. Когда они узнали, что папа – новый охотник за их «музами», они сперва обиженно отвернулись, а после рассказали, что их на самом деле вдохновляет.

Оказалось, кондитер любил скрип качелей, раскрошившийся кирпич и тоненькие линии фонарей на тёмной аллее. Композитор радовался лунной корочке остывшей овсянки, горам книг в кабинете, медленно плывущим потокам машин и кружащимся на каруселях детям. А вот модельер нуждалась в идеальных линиях плиток шоколада, паркета, тетрадок в клеточку и бегущих теней от прутьев забора.

Что любил автор стихов для открыток? Вообще, он был поэт. И его вдохновляла любовь.

Выговорившись, каждый из пленников фестиваля признался, что попал в «рабство» по собственной глупости, наивности или от слепой веры в дело. Заманивали творческих работников большими зарплатами, обещаниями командировок и поездок за границу, выставками, печатью книг и даже открытием кафе. А в итоге приковывали к столу наручниками, требовали, обманывали и кричали.

«Они жили прямо в здании дирекции фестиваля, – с полными непонимания глазами говорил нам папа. – И даже не могли позвонить родным или в милицию. Достав плоскогубцы из набора для починки фотоаппарата, я быстро перекусил все наручники – отпустил композитора, модельера, поэта и других заключенных. А вот с кондитером пришлось повозиться… В итоге мы отломали ножку стола, и он убежал домой, стуча цепью по ковру коридора…»

Эта история поразила нас с мамой: мы слушали с открытым ртом и не могли поверить, что это – правда. Но папа грустно опустил глаза и сказал, что искусство иногда требует жертв. Он пообещал нам сообщить об ужасном поведении организаторов фестиваля в милицию и своему однокласснику – настоящему следователю. А ещё – что больше не будет фотографировать для этого фестиваля.

Решительным движением руки отложив в сторону фотоаппарат, папа дал им и нам слово, что не проявит больше ни одного снимка:

«Золота у нас ещё много: не нужны мне их деньги. Напишу им на последней фотографии, что музу я потерял».

Знаете, что это была за фотография? Это был рыночный прилавок, на котором лежала свиная голова, а изо рта у неё торчала записка:

«Ушол на обет».

Египетское танго

Моей первой прочитанной книжкой была «История Древнего мира». В пять лет я могла играть в прятки, раскрывая эту «Историю», как ширму, и пряталась за ней от папы и мамы. Книга казалась порталом для путешествия во времени: с картинками, датами, именами, камнями, пирамидами, колоннами, таинственными символами и описанием удивительных обрядов, она явно знала что-то волшебное.

Больше всего мне нравилось читать про египтян: там были фараоны, боги, животные, пальмы и золотые скарабеи – талисманы египетских жрецов. Папа объяснил мне, почему все люди стояли на картинках боком – в Египте можно было рисовать их только в профиль. Но мне казалось, что их просто заставили ходить по узкому коридору, и я видела на каждой картинке человечков с головами собак, орлов и кошек – не зажатыми какими-то странными правилами, а – танцующими.

Вот уже пару лет «История Древнего мира» пылилась на книжной полке в моей комнате и иногда спускалась на кровать, чтобы на ней строили домик для кукол. Иногда я открывала её и перерисовывала странные головные уборы женщин или находила необычные названия камней для заклинаний во дворе.

А потом я пошла на танцы – вальс смешался с джайвом и ча-ча-ча, к ним присоединились квикстеп и танго. Танго мне особенно нравилось! Можно было приколоть к волосам цветок и танцевать, не отрывая ног от пола, прилипая к паркету, будто магнит к магниту. Дома я иногда ходила по коридору зигзагами, а папа, увидев мое качание и скольжение, садился за фортепиано и начинал подыгрывать. Он ударял пальцами по клавишам, словно каблуками по полу, и выбивал из инструмента очень чёткий, красивый ритм. Для меня!

Как-то утром, крутясь перед зеркалом, я придумала египетское танго. На голове у меня было намотано полотенце, словно царская кастрюля принцессы Нефертити, в зале светило лимонное, песочное солнце из моей книжки. Подняв правую руку вверх, я то ли пароходом, то ли утюгом пошла вдоль трельяжа. Мне не хватало музыки.

Вечером, когда папа вернулся домой, я набросилась на него, требуя срочной помощи – целая очередь из воображаемых египтян стояла в нашем коридоре и ждала, когда их выпустят потанцевать. Папа понимающе кивнул и сразу придумал мелодию. Это была резкая, хрустящая, как песок пустыни, мелодия, в ней пробивались ноты испанских улиц и громких выкриков. Можно было прихлопывать ладонями, подняв руки перед глазами уголком, и притопывать, отставляя то одну, то другую ногу назад. А ещё – заматывать голову полотенцем и надевать мамины большие серьги в виде луны.

Мы с папой ещё придумали несколько движений: прыжков, чтобы повернуться в другую сторону, шагов с голубиным качанием головы и выбрасыванием рук вверх и вбок, наклонов вперёд и назад.

В общем, это был наш с папой секретный танец. И о нём я очень хотела вам рассказать.