Текст книги "Проект «АЦ»"

9

Я ожидал увидеть в классе телевизоры, счётные машины, на худой конец, магнитофоны, но ничего этого не было. Более того, в маленькой комнате с глухими светло-зелёными стеками не было даже доски. В центре комнаты стояли две парты, покрытые чёрным пластиком, а возле передней стены – учительская кафедра ярко-оранжевого цвета.

Дверь задвинулась, мы сели. На своей парте я увидел плотный лист глянцевитой белой бумаги и стеклянный карандаш без стержня. Я попытался передвинуть лист – он лежал как приклеенный. Взял карандаш и провёл им по листу – на нём появилась и замерцала голубая светящаяся линия. Я испугался: а вдруг я что-нибудь испортил? Но догадался сразу: надо провести по линии тупым концом карандаша. Линия погасла.

– Молодец, быстро освоил, – похвалил меня Игорь Степанович. – А ты рожицу нарисуй. Все так делают.

Вместо рожицы я нарисовал самолёт. Он вышел кривоватый, но довольно красивый.

– Птеродактиль, не иначе, – сказал Скворцов. – Только беззубый.

Я приподнялся и увидел, что у него на кафедре лежит точно такой же лист бумаги и на нём светится контур моего самолёта.

– Подожди, не стирай, – проговорил Скворцов. – Крылья самолёта плохо отцентрованы. Они отвалятся в воздухе. Надо так…

Поверх моих дрожащих голубых линий загорелись пряменькие, розовые – настоящий чертёж.

– А стабилизатор, прости меня, просто нелеп. Он совсем от другой машины.

Понял?

Моё голубое страшилище погасло, остался лишь изящный самолётик, нарисованный розовым.

– Запомни линии, – сказал Игорь Степанович, и рисунок исчез. – А теперь сделай то же самое.

Я старательно принялся рисовать. Всякий раз, когда мой карандаш отклонялся, на этом месте повторялась розовая линия.

– Видишь? – сказал Скворцов. – Я задал программу, а ты ей не следуешь.

С третьего раза у меня получилось.

– Ну хорошо, – сказал Игорь Степанович, и самолётик погас. – Побаловались, и хватит. Ты ошибаешься: у нас не урок рисования. Просто мы осваиваем учебную технику. Начнём с математики.

И Скворцов начал быстро и толково объяснять мне самые азы – то, что известно каждому третьекласснику. Я немного расстроился, но решил потерпеть.

Объясняя, Игорь Степанович не задавал вопросов, он только негромко приговаривал:

– Это понятно. Это тоже понятно… – На моём листе вспыхивали и исчезали ряды красных цифр. – Нет, нет, тут ты путаешь. Смотри сюда… Ясно, да не совсем. Ещё раз смотри… Э, голубчик, да ты и в таблице умножения не силён.

Знал, да забыл… Ага, вот теперь зацепилось. Ну, тяни, тяни ниточку.

Написанное им исчезло, и в верхней части листа вспыхнул пример. Я принялся пыхтеть над ним, попутно размышляя, что при такой-то технике можно вовсе обойтись без учителя.

– Отвлекаешься, – недовольно сказал Игорь Степанович. – И вот пожалуйста…

Написанная мною семёрка начала пугающе расти, толстеть, наливаться ярким красным светом. Я поспешно написал на её месте девятку. Всё стало нормально.

– Ты, Андрей, напрасно меня увольняешь, – сказал Скворцов. – Ни одна машина не может заранее знать, что у тебя семью семь – сорок семь. А вот теперь посиди, порешай примеры, а я пойду погуляю. Что-то мне нездоровится.

10

Скворцова сменил Виктор Васильевич. Он благодушно уселся за кафедрой, устроился поудобнее (ему там было тесновато), зевнул и вдруг, взглянув на меня свиными глазками, произнёс:

– Удивительное дело, я совершенно не чувствую себя уставшим!

Голова моя ещё гудела от непривычной нагрузки, в глазах мелькали огненные цифры.

«Ну прямо! – не удержавшись, подумал я. – Чего же тогда зеваешь?»

Виктор Васильевич игнорировал мою реплику.

– Ну-ка, Андрейчик, – совсем по-домашнему предложил он, – повтори эту фразу три раза, только молча.

Я добросовестно повторил.

– Для начала не так уж и плохо, – похвалил меня Виктор Васильевич и снова зевнул. Я подумал, что он делает это нарочно, чтобы я не особенно напрягался. А я и действительно сидел как на иголках: ведь именно сейчас начиналось то самое, необыкновенное, по сравнению с чем понятные уроки Скворцова казались мне детской забавой. – Но смотри, что у тебя получается:

«Удивительное… м-э… дело… чего тут удивляться, нашёл чему удивляться… м-э… как там дальше-то?.. удивительное дело… забыл…

чепуха какая-то… удивительное дело, что такой серый валенок…» Это ты меня имеешь в виду?

Воробьёв настолько точно воспроизвёл всё, о чём я успел за минуту подумать, что я покраснел до слёз.

– Ну, а о том, как ты второй раз повторил, и говорить не стоит, – безжалостно и в то же время добродушно продолжал Виктор Васильевич. – Там пошли чьи-то удивительные глаза и вообще личные дела, которые меня не касаются…

Я готов был провалиться под парту.

– Это, Андрейчик, помехи. Если ты не в состоянии удержать такую пустяковую фразу, что же говорить о серьёзном? Ну-ка, постарайся ещё три разика, только, пожалуйста, без помех. Я понимаю, слово «удивительно» тебя волнует, но ты не волнуйся, а удивись. Удивись! Я удивился.

– Нет, ты не удивился: ты вытаращил глаза, глупо скривил рот, как двухлетний младенец на горшочке, да ещё пожал при этом плечами. Не гримасничай, дорогой, я в кино тебе сниматься не предлагаю. Ведь это действительно достойно удивления: человек занимался математикой два часа – и какие два часа! – и при этом совершенно не устал. Странно и удивительно: совершенно не устал.

Я как раз устал, и даже очень, и фраза не лезла мне в голову.

– Ну да, ну да, – закивал толстяк, – математика утомляет, потому и удивительно. Ну-ка, три раза.

«Удивительное дело, – подумал я небрежно. – Я совершенно не чувствую себя усталым. Странно, я совсем не устал. А ведь действительно…»

И тут произошло первое чудо: звон в моих ушах затих, цифры перестали прыгать перед глазами. Я сидел спокойный, лёгкий, довольный и удивлялся самому себе.

Только рука затекла: я держал карандашик без нужды слишком крепко.

– Да, рука, ручоночка, – озабоченно проговорил Воробьёв. – Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Которая? Ну, разумеется, правая. Положи её на стол и подумай: «Моя рука лежит на столе».

Я подумал.

– Превосходно! – возликовал Виктор Васильевич. – Стол жёсткий, холодный и гладкий, а рука тёплая и мягкая. Ей нравится отдыхать на столе. Она намного мягче пластмассы, не правда ли?

Я кивнул.

– «Моя рука намного мягче самой мягкой пластмассы». Подумай так. Хорошо.

«Она тёплая и мягкая».

Наверно, я заулыбался от уха до уха: рука отошла, пальцы благодарно зашевелились.

– Вот видишь, – с удовлетворением сказал Воробьёв. – И это сделал ты сам.

Одной своей мыслью и ничем больше.

«Ну прямо сам! – подумал я. – Обыкновенный гипноз».

– Ах, Андрюша, Андрюша… – укоризненно произнёс Виктор Васильевич. – Ну разве я похож на гипнотизёра? Это очень простое упражнение. Надо только подумать. Но подумать без помех. Настойчиво подумать, сосредоточенно. Нет, нет, не так, зачем ты бычишься и пыжишься? Сосредоточенно – вовсе не значит упрямо. Вот учитель тебе говорит: сосредоточься. Ты сделал озабоченное лицо, глаза твои опустели. В голове – салат из картинок, слов и даже отдельных звуков. А почему? Да потому, что нельзя сосредоточиться вообще. Можно сосредоточиться на чём-то, заставить себя думать в данный момент об одном, запретить себе думать о постороннем. А как?

Действительно, как?

– Дело вот в чём, Андрей. У каждого человека есть своё… назовём его так:

«запретительное слово». С помощью этого слова, мысленно его произнося, человек гонит от себя ненужные мысли. У тебя тоже есть такое слово. Я его знаю, но необходимо, чтобы ты осознал его сам. Вот ты уже десять раз мысленно произнёс одну неприятную для тебя фразу и всякий раз выключал её одним и тем же словом.

«Какую ещё фразу? – подумал я. – Что он мелет? Господи, какой же я тупица!

Ай, ладно…»

Воробьёв быстро поднял указательный палец.

– Вот, вот.

Я понял.

– Ну-ка, проверь себя, всегда ли ты пользуешься этим словом. Подумай о чём-нибудь неприятном.

«Не так он со мной занимается, – подумал я. – Как с дурачком, по облегчённой программе. Ай, ладно…»

– Теперь так, – продолжал Воробьёв. – Этим ключом ты можешь пользоваться для самоконтроля. Допустим, тебе надо ответить на вопрос…

Довольно быстро я понял, как надо обращаться с «ключом», как прерывать себя в уме, как возвращаться к тому, что подумал раньше. Мы поиграли в забавную игру «А собственно с чего это пришло мне в голову?». Всё это было легко, я бы сказал – слишком легко для начала.

– Именно для начала, – успокоил меня Виктор Васильевич. – Потом я научу тебя, как избавиться от этого слова. А не то в голове будут сплошные ладушки: «ладно» да «ладно». Ну, утомился? А теперь повтори: «Удивительное дело, я совершенно не устал».

«Удивительное дело… ай, ладно!.. я совершенно не устал!» – подумал я.

Это было несложно, но до полётов под куполом ещё ой как далеко!

11

В столовой после уроков я наконец увидел всех ребят вместе. Славка и Лена сидели за одним столом с круглой толстенькой девчонкой, которую я раньше не видел. Как я понял, это и была та самая невидимая Рита Нечаева. Её внешность меня разочаровала: было бы намного лучше, если бы она была похожа на Соню или хотя бы на Лену. Я сразу прозвал про себя Риту «Черепашкой». А она, увидев меня, порозовела и низко наклонилась над тарелкой. Славка с Леной переглянулись и стали смеяться. Бедная Черепашка, она не умела блокироваться! Ей не помогло бы, даже если бы в эту минуту она стала невидимой.

Соня Москвина сидела с двумя переростками, которых я тоже видел впервые.

Один из них, широкоплечий, со светлыми глазами и наголо остриженной головой, усердно кушал. Другой, кудрявый, с русыми волосами до плеч («сердцеед», сказала бы моя мама), разглядывал меня с любопытством.

Я подошёл к столу, назвался:

– Андрей Гольцов, – и протянул руку сперва стриженому (он мне показался заводилой), потом кудрявому.

– Олег Рыжов, – сказал стриженый.

А кудрявый манерно привстал и произнёс:

– Боря.

– Ну что, Софья, попало? – спросил я.

Соня пожала плечами.

Мой вопрос ей, как видно, не понравился. Но не обязан же я подлаживаться под любое настроение.

Сесть рядом с ними мне никто не предложил, поэтому я устроился за отдельным столиком. Это было, разумеется, неприятно, но я не люблю напрашиваться.

В столовой было тихо, все ели молча, время от времени вопросительно поглядывая друг на друга. Потом вдруг Славка сказал что-то вслух Черепашке.

Лена фыркнула, а Черепашка расстроилась.

– Вредина ты! – сказала она Славке, взяла свою тарелку и встала.

Я решил вмешаться, и у меня были на то причины.

Я поднялся, подошёл к Черепашке и сказал:

– Садись ко мне.

Она колебалась.

– Садись, чего там, – повторил я и помог ей перенести вилки-ложки и стакан с компотом на свой стол.

– Меня зовут Андрей, – сказал я, когда мы сели. – А тебя?

Она недоверчиво посмотрела на меня, но, в конце концов, я не так уж и фальшивил: я же не видел её в лицо, всё были только догадки.

– Рита, – ответила она. – Рита Нечаева.

– Давно ты здесь?

– С мая.

– Нравится?

– Ничего.

– Что-то у вас здесь ребята недружные, – заметил я.

– Почему? – тихо отозвалась Рита. – Мы дружим.

– На каникулы домой ездила?

– А у меня нет никого.

Мы помолчали. Рита, потупясь, ковыряла вилкой в тарелке. Я испугался, как бы она не заплакала.

– Послушай, а что они все как в рот воды набрали?

– Это они так разговаривают.

– А ты?

– Я не умею, – призналась Рита.

– Ну и что? Зато ты другое умеешь, – утешил я её.

И дёрнуло же меня за язык! Я ей напомнил, сам того не желая, как в неё кидали численником.

– В смысле – у каждого свои способности, – поторопился я объяснить. – Я тоже не умею… пока. Вот мы и будем с тобой как люди. А они пускай хоть на пальцах разговаривают. Ты в какой комнате?

– В пятой.

– А я в седьмой. Заходи ко мне после обеда, поговорим. Кстати, здесь это можно?

– Что «можно»?

– Ну, вместе собираться.

– Конечно, можно.

– Тогда приходи. А то скучно.

– Лучше ты ко мне, – сказала Рита.

– Ладно.

В это время Соня встала и быстро пошла к выходу. Борис и Олег переглянулись и продолжали есть.

Славка и Лена тоже поднялись.

– Совет да любовь, – сказал нам Славка.

– Послушай, ты, мотылёк… – Я приподнялся.

– Андрей, не надо. – Рита положила руку мне на локоть. – Не обращай внимания. – И тоже встала.

– А ты куда?

– Домой.

– Так я приду.

– Приходи.

12

После обеда, повалявшись немного в постели, я сбегал в бассейн, искупался и пошёл в пятую комнату к Рите. Она, наверно, меня ждала: сидела в кресле и читала книжку. Комната у неё была такая же, как и у меня, только девчачья.

На стенах развешаны были цветные открытки, в книжном шкафу, за стеклом, лежали вышитые салфеточки.

– Ну и скукота здесь, однако! – сказал я, садясь рядом с ней. – Все по комнатам попрятались и сидят, как тараканы, поодиночке. Хоть бы стенгазету какую выпускали!

– Почему поодиночке? – Рита захлопнула книгу и потянулась. У себя в комнате она держалась свободнее. – Все сейчас у Сони, там у них дискуссионный клуб.

– Ну, и что они обсуждают?

– Не знаю. Соберутся все и молчат. Я сначала ходила, а потом перестала. Они от меня скрывают.

– Что скрывают?

– Откуда я знаю? Соня говорит, что со мной опасно разговаривать. А я не болтливая. Я просто мыслей прятать не умею. Воробьёв со мной бился-бился и перестал.

– Зато ты исчезать умеешь.

Рита промолчала.

– Послушай, – спросил я, – а это трудно – исчезать?

– Легче лёгкого.

– Исчезни, пожалуйста, – попросил я.

Она взглянула на меня – и исчезла. То есть совершенно пропала, ни облачка.

Потом появилась снова.

– Здорово! – сказал я. – А как ты это делаешь?

– Очень просто. От меня свет перестаёт отражаться.

Проходит насквозь.

Я подумал.

– Ну ладно, это свет. А ты? Ты-то что чувствуешь?

Она засмеялась:

– Это не объяснишь. Сначала по мне мурашки бегут, потом в голове светло становится, и всё перед глазами бледнеет. Смотрю на свои руки – а их нет.

– Ну, а часы твои?

– Об этом обязательно надо думать. Ничего нельзя позабыть. А то останется. – Она опять засмеялась. – Сперва я всё про босоножки забывала. Смотрю на них – и сама удивляюсь: как же это здесь мои пустые босоножки стоят. Хочу нагнуться, взять их и переставить, а они на ногах.

– М-да…

Я помолчал. Всё-таки хорошая она девчонка. Жаль, что на черепашку похожа.

Тут я спохватился, взглянул на Риту – нет, прослушивать она не умела. Лицо у неё было совершенно спокойное.

– Так, значит, с мая ты здесь всё время живёшь… И писем не получаешь…

Рита кивнула.

– Ну, а другие?

– Славка получает, это точно. Он тоже из Москвы, как и ты. А другие – не говорят.

Что-то всё это меня беспокоило.

– А учителей здесь сколько?

– Трое.

– Как трое? И больше никого нет?

– Никого.

– Как же они справляются?

– Подумаешь, – беззаботно сказала Рита. – Нас ведь тоже немного.

– Это, конечно, так… А кто в столовой работает?

– Никто.

Я совершенно растерялся.

– Так что же, значит, здесь, – я показал рукой на купол, – всего-навсего десять человек?

– Наверно, – подумав, ответила Рита. – А что тут такого?

– Да ничего… А где учителя обедают? Что-то я их в столовой не вижу.

– Я тоже. Наверно, у них своя, отдельная.

– А где они живут?

– Вон там, в голубом домике. Мы туда не ходим.

– Почему?

– Вот принялся! – Рита засмеялась. – Прямо как Олег Рыжов. Он тоже, как приехал, всех вопросами изводил.

Нет, не успокоил меня разговор с Черепашкой. Наоборот, совсем стало смутно.

Я встал и, промямлив что-то неважное, пошёл к себе в комнату. Мне непременно нужно было ещё с кем-нибудь поговорить. Скорее всего, с Олегом.

13

Олег пришёл ко мне сам минут через пятнадцать. Впрочем, это и не удивительно: ведь он умел читать мысли.

Олег сел на край письменного стола, спиной к окну, – наверное, чтоб мне труднее было разглядеть выражение его лица, – и какое-то время без всякого стеснения меня прослушивал. Вид у него был невозмутимый, уверенный. Я бы сказал, командирский вид. Хотя он вовсе не был старожилом в школе:

оказывается, он приехал сюда позже Черепашки.

– Не обижайся, – сказал он наконец, – что мы тебя так встретили. Сам понимаешь: программа, нагрузка. Так измотаешься за день, что хоть выжимай.

Спецшкола есть спецшкола.

Я молчал.

– Но подготовка здесь у нас будет классная. Считай, что тебе повезло.

Десятилетку в два счёта окончишь. И – прямая дорожка в любой институт. Я из восьмого класса сюда явился. Скажи мне кто-нибудь, что через три месяца я буду рассчитывать интегральные схемы, ни за что бы не поверил.

Я по-прежнему молчал.

– Ты куда поступать собираешься?

Я пожал плечами.

– Ну да, рановато ещё говорить. Лично я решил в авиационный.

– А зачем? – быстро спросил я.

– Что значит «зачем»? – степенно возразил Олег. – Самолёты буду строить.

– А зачем? Дмитриенко и так летает.

– Дмитриенко летает, а я не могу.

– Научись.

Олег внимательно на меня посмотрел:

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Зато я кое-что понимаю, – со злостью сказал я. – Ты пришёл меня успокоить.

– Допустим. Что же тут плохого?

– Да ничего. Общественное поручение выполняешь.

– Даже если так.

Я выразительно показал глазами на стенку.

– Не понимаю, – недовольно сказал Олег.

– Врёшь, понимаешь. Комнаты здесь прослушиваются?

Взгляд Олега стал беспокойным.

– Интересное у тебя настроение. Ты, собственно, куда попал?

– Не знаю, – признался я. – А ты?

– В спецшколу.

– Тебе здесь всё нравится?

– Разумеется.

– И ничего не кажется странным?

– Абсолютно.

– Так вот, ты лжёшь, – резко сказал я. – И если ты пришёл только за этим, то выход – у тебя за спиной.

Олег машинально оглянулся.

– Да, да, именно там, – злорадно сказал я.

– Ну, как знаешь. – Он встал. – К тебе по-хорошему…

Он медлил.

– Да никуда ты не уйдёшь, – сказал я. – Садись.

Он сел.

– Ты пришёл меня успокоить, – напомнил я.

– Ты это уже говорил, – отозвался Олег.

– Ничего, ещё раз послушаешь. Ты хочешь, чтобы я не волновался. И чтобы по моим мыслям «птичий базар» не заподозрил ничего нехорошего. Так ведь?

Теперь молчал Олег. Я знал, что попал в самую точку.

– А я и не собираюсь успокаиваться. Пока не пойму, что к чему. Возможно, это вы первое время радовались, как телята, но я не так устроен.

– Уезжай, кто тебе мешает? – Олег пожал плечами.

Я удивился. Этого я не ожидал.

– Да уж, насильно держать не станут, – сказал Олег.

– И что ж, ты хочешь сказать, что все вы здесь сидите по своей воле?

– Конечно.

– И на каникулы не выезжаете?

– Здесь и так хорошо.

Олег уже усмехался. Он нащупал мою слабинку и теперь с каждой минутой становился всё спокойнее и увереннее. Он понял, что уходить отсюда мне не хочется. А ведь сначала я почти припёр его к стенке. Моя ошибка: погнался за лёгким успехом. Но очень уж мне хотелось узнать, что ребята держат в таком секрете.

– Ты ошибаешься, – сказал Олег, – нет у нас никаких секретов. Ну, обсуждаем учителей. Ну, говорим о них разные разности. Ты что, в обычной школе никогда не учился? Разумеется, нам не хочется, чтобы они об этом знали. Так очень просто можно и вылететь отсюда. Учителя тоже люди и способны обижаться. А потом всю жизнь будешь каяться. Семь человек на весь Союз!.. Так что не ломай себе голову.

Он встал. На этот раз с твёрдым решением не задерживаться. Но в дверях всё же остановился и сказал:

– Сам ход твоих рассуждений порочен. Уж если они… – он кивнул в сторону голубого домика, – если они знают, о чём мы думаем…

– О чём Я думаю, – перебил я его. – И Рита.

– Ну да, о чём вы думаете. Так вот, если это для них не секрет, то с чего ты взял, что я могу успокоить тебя так, чтобы они этого не заметили? Да и сейчас, по твоей логике, они должны слышать каждое наше слово. Не так ли?

Я кивнул.

– Возможно, они и слышат. Но это не имеет никакого значения. Единственная их цель – научить нас всему, что мы можем усвоить. Впрочем, Дроздов тебе об этом уже говорил. Кроме того, успокоить тебя они могут куда лучше, чем я. И быстрее. Могут, но не хотят. Волнуйся сколько влезет. Всего хорошего.

14

Олег ушёл в сильной позиции, но убедить меня он не убедил. Глаза его выдавали, что что-то здесь не так. Скорее всего, он явился проверить, помню я о чём-то случайно мне сказанном или нет. И, убедившись, что не помню, спокойно ушёл. Проговориться могла только Соня, недаром она так встревожилась возле учительской. И «птичий базар» здесь ни при чём. Соня меня обманула. Заставила скрывать то, что всем давным-давно известно, а о чём-то другом – позабыть. Но о чём? Сколько я ни ломал голову, я не мог вспомнить. Виктор Васильевич прав: в голове у меня была сплошная окрошка.

Ну, что ж, пусть «птичий базар» знает, что у меня душа не на месте.

Посмотрим, как они на это прореагируют. Но мама – мама ни в коем случае не должна об этом знать.

Я сел за стол и начал писать письмо в Москву.

«Дорогая мама. Сообщаю тебе, что доехал я благополучно и уже начались занятия. Ребята здесь подобрались хорошие, очень способные. Питание регулярное, на высшем уровне, всё бесплатно. У меня в общежитии отдельная комната с телевизором и собственной ванной. Так что ты за меня не волнуйся.

Места здесь очень красивые…»

Я посмотрел за окно – купол был молочно-белый, непрозрачный, покрытый то ли снегом, то ли изморосью.

«Осень здесь стоит пока тёплая, но наступающая зима нас тоже не беспокоит.

Здесь всё под крышей…»

Вычеркнул: не поверит. Подумав, вычеркнул и отдельную комнату с телевизором и собственной ванной.

«По всем помещениям школы я хожу в одной куртке: комнатная температура…»

Ну, это уже вопиющий просчёт. Надо знать мою маму: она там с ума сойдёт от страха за мои бронхи.

«Одеждой (в том числе и форменной) обеспечен полностью, так что ничего не надо посылать. Мой адрес ты найдёшь на конверте. Целую тебя, жду письма, беспокоюсь о твоём здоровье, твой сын Андрей. Отцу при случае скажи, что учусь в математической спецшколе. Если спросит».

Конвертов в столе был огромный запас, все одинаковые, с фирменной маркой (на синем фоне золотистый шар), такая же марка с подпечаткой «Для ответного письма» лежала внутри каждого конверта. Я переписал письмо, хотел было сбегать к Олегу, спросить, как правильно писать обратный адрес, но передумал. Всё равно опускать где-нибудь на улице. Скорее всего, возле лифта. Точно не помню, но в глазах стоит синий почтовый ящик на стене:

где-то я его здесь видел.

Я вышел из общежития. Дул искусственный тёплый ветер. Не встретив никого, я дошёл до центрального столба.

Возле лифта стоял Дроздов. Он дружелюбно на меня посмотрел:

– Тихий час не соблюдаешь?

Я покачал головой, стараясь спрятать письмо за спину. Но Дроздов заметил.

– Маме? Хорошее дело. Пиши адрес… – Он подвёл меня к столику. – Тюменская область, Чулпан, ЭШОП, Андрею Гольцову. Обратную марочку не вытряхнул? Без нашей марки ответ не придёт. Опускай вот сюда.

Он нажал кнопку, двери лифта раздвинулись, на стене висел синий почтовый ящик. Вот, оказывается, где я его усмотрел. Ну что ж, всё продумано до мелочей.

Пока я засовывал письмо в щель, лифт закрылся, и Дроздов оказался снаружи.

Недолго думая, я нажал кнопку «подъём», и лифт помчался наверх, к вертолётной площадке.

«Посмотрим, – думал я, еле сдерживая волнение, – посмотрим! «Лёгкий толчок – лифт остановился, дверцы разъехались, и повеяло таким резким холодом, что я испугался.

Я стоял на круглой лифтовой площадке под самым куполом и сквозь голубые пластиковые шторки видел далеко внизу дорожку, по которой в сторону учительского домика спокойно шёл Дроздов. Экое дело, мальчик решил покататься на лифте…

Постояв в нерешительности, я пошёл по широкой каменной лестнице наверх, на вертолётный круг. Но на полдороге сверху на меня посыпалась мелкая снежная пыль.

– Ай, к чёрту! – сказал я вслух и вернулся к лифту.