Текст книги "Ума палата"

Империализм

Арнольд Тойнби

Постижение истории

М.: Прогресс, 1991[3]3
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 79–80, июль – август 2021).


[Закрыть]

В мире разворачивается очередная война за гегемонию. Эта война – не первая и не последняя. Примерно с XVI века такие войны приобрели характер мировых (даже если не все из них именуются так официально). Это значит, что никому в мире не удастся остаться в стороне – всем придется выбрать, с кем быть, а если не хотите, то выбор за вас сделают другие. Но почему в таких войнах одни страны, даже не обладающие большими видимыми преимуществами, обоснованно претендуют на роль гегемона, а другим суждено быть лишь площадкой для чужого соперничества? Как возникают и разрушаются великие державы мирового уровня? И почему одни из них оказываются способны выйти далеко за пределы традиционного обитания и создать целые цивилизации, а другие обречены замкнуться в узких границах – этнических, религиозных, культурных? Эти вопросы всегда волновали историков. Свой ответ на них есть у великого англичанина XX века Арнольда Тойнби. И это ответ не только историка, но и философа, и антрополога, и исторического социолога. Для него именно цивилизация, а не отдельная страна, является основной единицей человеческой истории и социологии.

Тойнби насчитывает в истории два десятка цивилизаций, многие из которых (например, древнеегипетская или эллинистическая) давно уже не существуют. Нынешние цивилизации он увязывает с исчезнувшими в особые последовательности – триады. Среди них минойская – эллинская – западная цивилизации, минойская – эллинская – православная цивилизации, минойская – сирийская – исламская цивилизации, шумерская – индская – индуистская цивилизации. Историк ставит три главных вопроса применительно к цивилизациям: как они образуются (генезис цивилизаций)? Как они развиваются (стимулы и механизмы цивилизационного развития)? И как они деградируют и распадаются (надломы и распад цивилизаций)? Рассуждая о генезисе, Тойнби отвергает такие объяснения, как расовый фактор (цивилизацию создает молодая, поднимающаяся, культурно самобытная раса) или фактор среды (цивилизация возникает в специфической природной среде – скажем, в русле великой реки или на большой степной равнине). Цивилизация, по его мнению, возникает в примитивном обществе при условии выделения из него творческого меньшинства – людей прометеевского типа, первооткрывателей, творцов, придающих импульс развитию и качественному изменению общества. Первобытное, примитивное общество стабильно и статично, им руководят вожди и шаманы, а масса подражает (здесь Тойнби использует понятие «мимесис») старшему поколению и/или умершим предкам. Затем происходит динамический толчок, начинается быстрое развитие и движение, мимесис переориентируется на творческих личностей, на будущее, а обычай как главный социальный регулятор увядает. Со временем цивилизации теряют динамический заряд, творческое меньшинство превращается в правящее, теряя свой творческий характер. Остальная часть общества образует «внутренний пролетариат». Есть еще пролетариат внешний – это варварские и полуварварские соседи, обычно окружающие цивилизацию и эксплуатируемые ею.

Еще одна ключевая идея Тойнби – связка «Вызов-и-Ответ». Именно таков, по его мнению, механизм формирования и выживания цивилизации. Вызов – это угроза, внешняя или внутренняя, экологическая или технологическая, военная или экономическая. Цивилизация складывается как ответ на такой вызов; если ответ не найден, цивилизация не возникает. Дальше – больше: цивилизация постоянно сталкивается все с новыми вызовами, и нахождение ответа на каждый из них ведет к новым вызовам! Вызовы Тойнби выделяет самые разнообразные: вызов сурового климата (с ним встретились египетская, шумерская, китайская, майянская, андская цивилизации), новых земель (минойская цивилизация), внезапных ударов от соседних обществ (эллинская цивилизация), постоянного внешнего давления (русская православная, западная цивилизации) и ущемления (общество, утратив нечто жизненно важное, направляет свою энергию на выработку свойств, возмещающих потерю). В общем, «и вечный бой! Покой нам только снится…» Но этот бой – лучшее, что может случиться с цивилизацией. Ведь без вызова нет стимула к развитию, к обновлению, а есть только стимул к загниванию и разложению. Впрочем, не на всякий вызов может быть дан адекватный ответ, и тогда цивилизация обрекает себя на все новые и новые раунды борьбы все с тем же самым вызовом (например, повторяющиеся вторжения кочевых племен) – крутится как белка в колесе, пока не падет замертво.

Прекращение развития означает смерть цивилизации, иногда быструю, иногда замедленную (так, смерть древнеегипетской цивилизации, по Тойнби, произошла в результате отражения нашествия Гиксосов задолго до нашей эры – но в полумертвом, законсервированном состоянии Древний Египет просуществовал еще почти две тысячи лет). Интересный феномен – «универсальное государство» – автор находит в фазе распада, после того как творческие силы цивилизации уже надломлены. Это «бабье лето» цивилизации, «последний всплеск тепла перед сыростью осени и холодом зимы». В этот «момент оживления в ритме распада» обычно и возникает «универсальное государство». Оно продукт доминирующих меньшинств, когда-то бывших творческими. Его установление – симптом распада и в то же время «попытка взять его под контроль, предотвратить падение в пропасть». Установлению универсальных государств обычно предшествует чужеземное вторжение; ответный импульс бывает настолько силен, что позволяет устранить агрессора и воспользоваться его институтами. Увы, век универсального государства конечен, как конечен и период цивилизационного оживления. Государство, впрочем, может быть отреставрировано на какое-то время, ведь оно «одержимо почти демоническим желанием жить», да и «сами жители универсального государства неизбежно воспринимают свою страну не как пещеру в мрачной пустыне, а как землю обетованную, как цель исторического прогресса». Нельзя поддаваться такой иллюзии – она лишь следствие понятного стремления государства «выглядеть так, словно именно оно и есть конечная цель существования», являясь на самом деле просто фазой цивилизационного распада.

Русская православная цивилизация, подвергаясь вызову постоянного внешнего давления, долгое время играла роль европейского «форпоста» и пала перед татаромонголами. Однако она сумела выжить как «захваченное общество» – и затем изгнать захватчика, использовав его институты взамен разрушенных своих. В результате установилось Московское универсальное государство (при Иване III и Иване IV), которому помогла идея «Москва – третий Рим». Она представила Москву не просто как естественного правопреемника павшего Константинополя, но и как последний оплот православия, унаследовавший права и обязанности Рима, а именно его высокую религиозную миссию. После череды успехов Московское государство в XVII веке вдруг стало слабеть – в основном из-за революции в военном деле, обнаружившей превосходство Запада. Чтобы спастись, Петр Великий широко распахнул двери перед западной цивилизацией и отказался от культурной самобытности ради иностранной техники и оружия. Это сделало Россию членом западноевропейской семьи и позволило ей создать великую империю. Но петровская модернизация была деспотической, а поэтому во многом половинчатой и неглубокой. Это во второй половине XIX века привело к новому качественному отставанию: выигрывая войны доиндустриальной эпохи, Россия оказалась неспособной вовремя перейти на новые, индустриальные рельсы. Закономерный крах империи Романовых в войнах индустриального века освободил место для уникального марксистского государства. Возникла «первая незападная страна, признавшая возможность полного отделения сферы промышленного производства от западной культуры, заменяя ее эффективной социальной идеологией». Используя иностранную идеологию, чтобы возродить политику культурной самодостаточности, Сталин создал парадоксальное общество – в чем-то гипермодернизированное, а в чем-то катастрофически архаичное. Последствия краха этого кентавра приходится разгребать нам, его наследникам, путем поиска новой эффективной комбинации национальной культуры и западной техники и идеологии.

Питер Хизер

Восстановление Римской империи. Реформаторы церкви и претенденты на власть

М.: Центрполиграф, 2015[4]4
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 102, июнь 2023).


[Закрыть]

Крупный британский историк Питер Хизер в своей книге рассматривает серию попыток восстановить Западную Римскую империю, формально исчезнувшую в 476 г. н. э. Что из них вышло и к чему это привело? Для начала разберемся с причинами краха величайшего государства, на протяжении почти пяти столетий контролировавшего Запад и Юг Европы, Запад Азии и Север Африки. По мнению Хизера, главная причина падения Рима – впечатляющий прогресс Центральной и Восточной Европы, произошедший «прежде всего благодаря импульсу, полученному от взаимодействия с Римской империей во всех областях жизни». К середине IV века в этой части света «увеличилось производство сельскохозяйственной продукции, значительно выросла плотность населения и экономические модели приобрели дотоле неизвестную сложность». Параллельно укрупнилась политическая организация европейских варваров, усилилась их военная мощь, сформировались могущественные новые государства. Демографическое и экономическое преимущество Рима сходило на нет. Искрой стало появление гуннов. Под их давлением варвары объединились в две могущественные коалиции – вестготскую и вандало-аланскую, – которые смогли силой захватить значительные территории в границах Римской империи. В результате была подорвана римская налоговая база, а с ней и военная мощь. Этим воспользовались другие варварские государства, ставшие отхватывать все новые куски римских владений. Империя оказалась в замкнутом круге: меньше территорий – меньше налогов – меньше войск.

Тотальное изменение баланса европейских сил в конечном счете уничтожило Рим, однако сама концепция империи оказалась на удивление живучей. На многих ее бывших территориях население в большей или меньшей целостности сохранило прежние социальные, экономические, судебные и культурные институты. Остались также римские идеи и некоторые административные учреждения. Варварские лидеры «видели много полезного для себя» в римском наследии. И некоторые из них, разумеется, попытались возродить империю под своим правлением. Хизер рассматривает три наиболее выдающиеся попытки, предпринятые королем остготов Теодорихом, восточно-римским императором Юстинианом и франкским королем, а затем императором Карлом Великим. Каждому из них удалось подчинить значительную часть бывшей имперской территории, но на относительно непродолжительный срок. Их проектам препятствовали обстоятельства раннего Средневековья.

Первым был Теодорих Великий, который на рубеже V–VI веков создал недолговечную «римскую империю готов». Он сплотил разнородные варварские племена, собрал мощную армию и получил в Италии источник обширной налоговой базы. Однако молодое государство не успело укрепиться и быстро стало жертвой распада династии Теодориха вскоре после его смерти. Не сумев сохранить единство восточных и западных готов, его наследники проиграли войну с Константинополем и потеряли все.

Попытка Юстиниана Великого, вернувшего в середине VI века под контроль восточных римлян Италию, часть Испании и Северной Африки, была более успешной. Однако восстановленная империя рухнула уже в первой половине VII века – под ударами сначала персов, затем аваров и, наконец, арабов. Две трети Восточной Римской империи были завоеваны приверженцами новой религии – ислама, и даже Константинополь одно время находился под угрозой падения. Экономика империи, потерявшей свои наиболее богатые азиатские и африканские провинции, рухнула, административный аппарат пришлось радикально перестроить, а на скудные средства – содержать значительные армии для защиты от арабов. Эти потери низвели мировую державу «к региональному восточно-средиземноморскому государству», чье будущее теперь напрямую зависело от того, был ли расколот или консолидирован мир ислама. Больше Византия не пыталась восстановить единство Римской империи, поскольку речь для нее теперь шла не о завоеваниях, а о выживании. Так эстафета имперского строительства перешла к наиболее удачливому из всех претендовавших на преемство всемирной власти «Вечного города» – к королю франков Карлу. Его империя просуществовала около полутора столетий…

Однако и она со временем распалась – в результате феодализации, которую историк описывает так: постепенно римская система налогообложения, худо-бедно функционировавшая при Каролингах, перестала существовать, поскольку короли постоянно поощряли своих соратников иммунитетом от уплаты налогов. Назначаемая администрация, поддерживавшая работу системы, превратилась в наследственную феодальную аристократию. Монархи лишились серьезных источников денежных средств, и даже суд перешел в руки местных князей и графов. Армия же стала феодальным ополчением. Как результат, «центральный государственный механизм больше не являлся окончательной гарантией статуса элиты посредством защиты их имущественных прав». Государство стало слабым и эфемерным, что лишило его возможности удерживать слишком большие территории. Внешняя экспансия тоже стала невозможна, поскольку на границах Европы выросли новые сильные государственные образования – Венгрия, Польша, Кордовский халифат и др. Примерно к 1000 г. воссоздание империи стало невозможным даже в принципе: базовый дисбаланс силы, прежде дававший шанс на складывание империи, исчез. Во многом это произошло, как и в начале первого тысячелетия, под давлением самого каролингского «имперского импульса», побуждавшего окраинные народы развиваться и укреплять свои собственные государства и одновременно дававшего им экономические, культурные и военные возможности для этого. С тех пор «Европа начала складываться как территория сосуществования более или менее равных сообществ». Уравнивание в развитии дало старт тысячелетию бесплодных войн за недостижимую гегемонию.

Однако новый вид империи все-таки родился, и это снова произошло в Риме! Правда, новая империя была не военной, а теократической. Все началось с возрождения церковной структуры, которое запустил Карл Великий. Именно он чрезвычайно богато одарил римских епископов – и имуществом, и землями, и правами. Религиозные реформы Карла Великого создали латинскую церковь с крепкими институциональными корнями – соборами и крупными монастырями, которую не смог поколебать даже процесс разрушения империи Каролингов. Наоборот, по мере ее ослабления и дробления стала расти потребность в юридическом и моральном арбитраже, и эту потребность постепенно стали удовлетворять папы. Была создана, по сути, новая юридическая система, базировавшаяся на папских посланиях к верующим, – «каноническое право», признанное во всех уголках тогдашнего западнохристианского мира. Христианские государства создавались и гибли, а империя папства только укреплялась. Она «сумела создать религиозное однопартийное государство, которое убедило большую часть населения латинской Европы согласиться» с папской идеологической и юридической программой. Это государство оказалось «во многих смыслах более могущественным и деспотическим, чем Первая Римская империя», и его расцвет длился долго – до XVI века и Реформации, а существование продолжается и теперь.

Эдвард Люттвак

Стратегия Византийской империи

М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2010 [5]5
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 93, сентябрь 2022).


[Закрыть]

Крупнейший современный американский военный исследователь Эдвард Люттвак одну из самых больших своих книг посвятил византийской стратегии. В отличие от пренебрежительного отношения к византийцам, обычно характерного для западных идеологов и политиков, он оценивает их чрезвычайно высоко, утверждая, что Империя «выработала стратегический метод, позволивший ей отражать волны завоевателей, накатывавшие одна за другой в течение более восьми веков». Дело в том, что Древнему Риму для обеспечения своей безопасности хватало одной только военной силы, финансируемой умеренными налогами и комплектовавшейся в основном добровольцами. У Византии, в отличие от него, таких огромных военных сил никогда не было. Хотя экономически она унаследовала самую выгодную часть Римской империи, с военно-стратегической точки зрения ее положение было гораздо опаснее, чем у римского Запада. На своей восточной границе она была вынуждена постоянно противостоять агрессивному Ирану, а затем сменившим его арабам и тюркам, причем без прежней возможности перебрасывать силы с Запада. На Балканах же она постоянно находилась под угрозой вторжений из Великой евразийской степи. Таким образом, Западная Империя обладала значительной стратегической глубиной, а угрожали ей только с Востока; Византия была такой глубины лишена и постоянно оборонялась одновременно с разных направлений. И в таких сложных условиях Западная Империя рухнула уже в 476 г., тогда как Восточная ухитрилась просуществовать до 1453 г.!

Несмотря на более высокую уязвимость, Византия выстояла, что дает однозначный ответ на вопрос, чья стратегия была эффективнее. Успех долго сопутствовал ей, потому что «ее правители сумели стратегически приспособиться к ухудшившимся обстоятельствам». Прежде всего, Константинополь научился полагаться «не столько на военную силу, сколько на всевозможные формы убеждения: вербовку союзников, запугивание врагов, стравливание старых и новых, а также потенциальных противников между собой». Если же приходилось воевать, то византийцы «старались не столько уничтожить врагов, сколько сдержать их: как для того, чтобы сберечь военную силу, так и потому, что нынешний враг завтра может стать союзником». Итак, «эпически долгое выживание» Византии есть следствие не стечения обстоятельств, а исключительно успешной стратегии. Ее результат – «стойкая способность столетие за столетием создавать непропорционально высокую мощь из любой военной силы… сочетая ее со всеми приемами убеждения и руководствуясь при этом более обширными сведениями». И все это – в отсутствие профессиональных дипломатов и разведчиков! А армия и флот этой страны были порой «настолько слабы (или противник настолько силен), что само выживание Империи становилось возможным только благодаря иностранным союзникам».

Стратегическими преимуществами Византии, носившими решающий характер в долгосрочном плане, Люттвак считает две унаследованные от Рима системы: 1) налоговую систему и реализующий ее фискальный аппарат, 2) финансируемую благодаря им профессиональную армию, чья боеготовность поддерживалась постоянными обучением и тренировками. Ни того, ни другого абсолютное большинство современных Византии держав не имело. Эти два преимущества дополнялись собственным достижением – высокой культурой стратегического управления, сформировавшейся уже к VII веку. Эта культура включала развитую военную науку, солидную традицию разведки и изощренную и высокоэффективную дипломатию. Так как Византия была лишена превосходящих ресурсов, сравнимых со временами единого Рима, ей «приходилось либо выжить за счет стратегии, либо не выжить вообще». И благодаря ей Империя выживала век за веком: «враги Империи могли разгромить ее войска и флот в сражении, но победить ее великую стратегию они не могли». Эта стратегия начала формироваться благодаря беспрецедентному вызову, брошенному Аттилой в середине V века. Гунны обладали гигантским и в то же время чрезвычайно подвижным войском, выстоять перед которым римляне не могли. В ходе противостояния с ним Константинополь разработал оригинальный стратегический подход, который лег в основу выживания Империи на длительную перспективу.

В чисто военном отношении тяжелая пехота как основная вооруженная сила Византии уступила место хорошо натренированным конным копейщикам и лучникам. Это повысило подвижность и убойную силу армии – не до уровня гуннов, но в значительной степени. Еще важнее, что Византия отказалась от тотального уничтожения врагов в пользу их ослабления и стравливания с другими врагами (лучше два средних по силе противника, чем один очень сильный). Стала откупаться от наиболее сильных врагов и ослаблять их, подкупая других – их возможных конкурентов. Сначала дипломатия, и только потом сила – таким стал новый стратегический подход, резко отличавшийся от римского. Это позволило эффективно использовать для защиты Империи ее величайшее преимущество – финансовое могущество, обеспеченное работающей налоговой системой. Византийцы поняли, что «мир был лишь временным перерывом в войне, что едва будет разбит один враг, как другой займет его место». И вместо окончательного уничтожения врага лучше ослабить, чтобы со временем сделать его союзником и противопоставить его силу новым угрозам. Ставка на военную силу сменилась ставкой на дипломатию, шпионаж и тайные операции.

Итак, после Юстиниана стратегия Восточной Римской империи стала совсем не римской! «Гений византийской большой стратегии заключался в том, чтобы саму многочисленность врагов превратить в преимущество, используя дипломатию, переманивание на свою сторону, выплаты и обращение в свою веру, чтобы заставить их сражаться друг с другом, а не с империей». Военная сила была подчинена дипломатии и использовалась отныне скорее для сдерживания и наказания, чем для нападения или защиты. Чтобы завершить войну успехом, следует вербовать союзников, а самый дешевый путь к победе – подкуп. Если же все-таки необходимо сражаться, то следует обходить наиболее сильные стороны врага и использовать его слабости. «Это может потребовать немало времени. Но спешить некуда: если покончено с одним врагом, другой наверняка займет его место, ибо все постоянно меняется, когда возникают и гибнут правительства и нации. Одна лишь Империя вечна». Ну, или почти вечна…

Джон Роберт Сили, Джон Адам Крэмб

Британская империя

М.: Алгоритм, 2004[6]6
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 78, июнь 2021).


[Закрыть]

Сегодня, в начале глобального противостояния США и Китая за мировое господство, весьма полезно вспомнить о предыдущем этапе борьбы за гегемонию. Он отстоит от нас более чем на столетие и связан с соперничеством прежнего гегемона – Великобритании – с претендентом, Германией. Их противоборство было разрешено, по определению Иммануила Валлерстайна, в «Тридцатилетней войне» XX века (Первой и Второй мировых войнах). Оно завершилось поражением обоих – а мировым гегемоном стали США, выступавшие в роли британского союзника и унаследовавшие у Лондона контроль над большей частью земного шара.

Книга «Британская империя» объединяет два курса лекций британских историков Сили и Крэмба, опубликованных давным-давно – в 1901 и 1913 гг. соответственно. Это был момент наивысшего могущества Великобритании – и мало кем замеченного начала ее заката. Сили, писавший десятилетием раньше Крэмба, больше внимания уделяет генезису империи, как ему казалось, не имевшей достойных соперников и озабоченной скорее поиском смысла своего существования, чем отстаиванием его от поднимающихся конкурентов. Крэмб, писавший всего за год до начала Первой мировой войны, был уже сосредоточен на перспективах конкуренции с Германией за гегемонию. Его цель – отстоять достоинство британцев, понимаемое как их право на обладание пятой частью планеты перед лицом агрессивного новичка.

Оба историка не столько зацикливаются на описании конкретных событий, сколько ищут общую линию, которая привела Британию к мировому первенству, и даже стремятся открыть общие законы планетарного развития. Так, Сили утверждает, что единственный смысл работы историка – находить в переплетении бесконечных событий те, которые вызывают наибольшие последствия, важные для сегодняшнего дня. Крэмб усматривает основной закон истории в борьбе за гегемонию и страстно призывает не отказываться от дальнейшего расширения империи (и тем более от борьбы за ее сохранение), так как это неминуемо приведет к ее падению и возвышению новых претендентов.

Оба автора совершенно убеждены в уникальности Британской империи, что и дает им уверенность в долгосрочности ее перспектив. Оба яростно возражают распространенному тогда убеждению, что колонии, как только разовьются до определенного уровня, обязательно добьются самостоятельности – и лучше им в этом не препятствовать. Оба ищут убедительные аргументы в пользу идеи, что Британия, в отличие от Рима, сможет сохранить свою империю. Для Сили таким аргументом является свободный дух британских представительных учреждений, их альтруизм и отказ рассматривать колонии исключительно как источник дохода для метрополии. А также новые средства коммуникации, облегчающие связь и управление разбросанными по всему миру землями из единого центра в Лондоне. Для Крэмба большее значение имеют доблесть и патриотизм британского народа, его армии и флота, исполненных решимости бороться за свое достояние.

Эпоха индустриального империализма, в которую творили авторы книги, основательно описана в трудах позднейших историков. Работы Сили и Крэмба интересны не глубиной проникновения в суть происходящего, а беззастенчивым и самозабвенным упорством в поиске идеологического обоснования необходимости и целесообразности империализма. В ход идет все: и утверждения о расовом превосходстве британцев над менее культурными расами, и мальтузианская теория (колонии тогда виделись спасением Британии от перенаселения), и ницшеанские мотивы борьбы за гегемонию как единственного смысла существования, достойного человека и нации.

Почти ничего не говорят два историка об экономической основе империалистического соревнования, об экспансионистской природе капитализма, требующего все новых рынков для беспрестанного саморасширения – и, как результат, нескончаемой войны против других империалистических хищников, движимых аналогичными интересами. Особенно гротескно выглядит среди прочих тезис о нулевой экономической ценности для Лондона его Индийской империи: даже если государственный бюджет Великобритании действительно почти ничего не получал от Индии, то британский капитал – главный бенефициар империи – сказочно обогатился благодаря покорению субконтинента. Возникновение США в результате Войны за независимость против британцев если и упоминается, то лишь как сюжет, благодаря которому Лондон нашел новые, более эффективные и взаимовыгодные методы управления и развития заморских территорий, предотвращающие успех сепаратистских движений.

Высшая точка процветания Британской империи пришлась на конец XIX века (ее символом стал «бриллиантовый юбилей» императрицы Виктории в 1897 г.), и практически сразу же началась затяжная фаза ослабления и упадка. Мы знаем Британию как бывшего гегемона, сохранившего лишь память об имперском величии и связанные с ней фантомные боли. В настоящем же это всего лишь небольшая европейская страна с далеко не блестящей современностью. Гегемон превратился в сателлита новой мировой силы. Ни Сили, ни Крэмб такой печальной перспективы не предполагали – они надеялись, что империя выживет и победит. Крах их надежд показывает нам, что любая мировая гегемония конечна, а за ее триумфом неизбежно следует (более или менее быстрое) падение.

Чего нельзя предугадать, так это кто придет ей на смену. Валлерстайн указывал, что чаще всего это бывает не открытый противник, а младший союзник гегемона. Именно он обычно выигрывает от взаимного ослабления двух соперников – старого и нового, – и изящно «берет банк» после того, как в длительной войне два врага доведут себя до военного, финансового и морального изнеможения. Сегодня мы еще не видим, кто мог бы унаследовать американское могущество, которому предназначено быть растраченным в схватке с Китаем. Будет ли это Евросоюз, или Япония, или Индия? Во всяком случае тщета претензий на мировое господство, какими бы благими побуждениями (развитие цивилизации, торжество христианства, распространение свободы или борьба против глобального потепления) они ни прикрывались, становится лучше понятна при изучении истории прежних и падших гегемонов. Будем же надеяться, что соблазн участия в этой великой схватке, уже не раз заводивший Россию в тупик, нас больше не захватит.

Владимир Ленин

Империализм, как высшая стадия капитализма

М.: АСТ, 2022[7]7
  Рецензия опубликована в журнале «Историк» (№ 101, май 2023).


[Закрыть]

Классическая работа создателя Советского государства, написанная в разгар Первой мировой войны (1916), спустя столетие читается удивительно свежо! Возможно, дело в том, что планета снова оказалась на грани большого и опасного конфликта? Реалистичных путей мирного развития существующей мировой системы не просматривается, начинается кровавый, болезненный, затяжной этап передела сфер влияния и контроля. Борьба ведется во всемирном масштабе, и это возвращает в повестку дня тему империализма. Что это – характерная особенность политики агрессивных держав, которую при определенных усилиях возможно изменить/отменить? Или же особая фаза развития капитализма как господствующего на планете общественного строя? Ленин яростно отстаивает второй подход, рассматривая империализм «как высшую стадию капитализма». Социальные прогнозы, как известно, вообще сложная вещь, и множество великолепных аналитиков оказались на поверку беспомощными прогностиками. Сегодня мы точно можем сказать, что эта стадия – не высшая, а просто очередная, ей на смену со временем пришла другая. Но ленинский анализ империализма как исторического явления своей ценности от этого не теряет, он хорошо объясняет связь экономики и политики, колониальных захватов и мировых войн с динамикой развития крупнейших капиталистических стран.

Итак, как же капитализм дошел до империалистической фазы, с неизбежностью ведущей, по мнению Ленина, к войнам за раздел и передел мира? Формируясь как строй свободной рыночной конкуренции, он по мере развития стал обращаться в собственную противоположность – монополию. Капиталистическая конкуренция сменилась засильем капиталистических же монополий. Монополистическая стадия развития капитализма – это и есть, по Ленину, империализм. Пять его главных признаков таковы: «1) концентрация производства и капитала, дошедшая до такой высокой ступени развития, что она создала монополии, играющие решающую роль в хозяйственной жизни; 2) слияние банковского капитала с промышленным и создание, на базе этого „финансового капитала“, финансовой олигархии; 3) вывоз капитала, в отличие от вывоза товаров, приобретает особо важное значение; 4) образуются международные монополистические союзы капиталистов, делящие мир, и 5) закончен территориальный раздел земли крупнейшими капиталистическими державами». Потенциал мирной экспансии капитализма внутри своей страны на стадии империализма оказывается исчерпан, для дальнейшего движения необходимы новые территории, а они все уже заняты! Значит, нужно их захватить силой… Так возможно ли совместить монополизм в экономике с мирной, незахватнической политикой в международных отношениях? Ленин утверждает, что нет, и считает совершенно неслучайным тот факт, что аннексионистская и колониальная политика резко активизируются по мере перерастания капитализма из конкурентного в монополистическое состояние. Когда все поделено внутри – взор монополистов обращается вовне.