Текст книги "Я, Мара и жена Тамара. Повести и рассказы"

В лесу

И вот я снова в лесу. День только ещё начинается. Вершины сосен плавно раскачиваются из стороны в сторону. Копошатся под ногами вечно чем-то занятые муравьи, птицы поют. Утренний лес рассечен на яркие полосы света и тени. На свету уже жарко, а в тени ещё прохладно, и от смоляного, пьянящего духа сосновой хвои кружится голова.

Я бодро иду к затопленной талой водой пойме, где стоит моя сеть, тащу с берега новый, ещё не успевший намокнуть ботник, ищу в прошлогодней листве весло. От весеннего разлива воды здесь уже мало чего осталось. Только длинное, заросшее ряской озерцо, где живут караси да щуки.

Ещё с берега я замечаю, что сеть в середине изредка пошевеливается, от неё в разные стороны расходятся широкие круги. Поэтому я тороплюсь доплыть до неё поскорее. Но, подняв над водой ближний конец сети, замечаю, что там отчаянно трепыхается вовсе не рыба, а запутавшийся в сети чирок – небольшая пестрая уточка. Я осторожно выпутываю чирка из сети. Он пытается ущипнуть меня за палец своим плоским игрушечным клювом. Оперение у чирка такое нарядное, такое яркое, что мне какое-то время не хочется расставаться с этим маленьким, невесомым созданием. Наконец, я отпускаю его из рук, он стремительно улетает в небо, издавая в полете свистящий звук и не выказывая мне никакой благодарности за освобождение. Потом над моей головой рядом с освобожденным чирком появляется ещё одна утка, потом ещё. И вот уже три утки делают над озером прощальный круг… Я запрокидываю голову, смотрю на них, и мне кажется, что счастье – это свистящий миг жизни, свободной птицей пролетающий мимо.

Где-то в сумрачной чаще в тот день я потерял свои красивые карманные часы – подарок отца на день рождения. Потеря часов меня сильно огорчила. После обеда я почти не работал, всё ходил меж деревьев, раздвигая папоротник, и внимательно смотрел себе под ноги. Нашел несколько старых птичьих гнезд, две ржавых банки из-под консервов, какой-то грязный, кривой болт, но часы так и не обнаружил.

Расстроенный, я вернулся к будке, сел на тёплый сосновый пень и постарался успокоиться. Ко мне подошла Мара, легла у ног, положив умную морду на худые лапы. Я посмотрел на неё внимательно, погладил тёплый загривок свободной рукой и пожаловался: «Всё, Мара, больше никуда не пойду. Устал… Мне эти часы всё равно не найти. А ты ничего не понимаешь… Если бы ты понимала – в два счета нашла бы мои часы».

Мара с укором посмотрела на меня, поднялась с лежанки и ушла куда-то, беззаботно помахивая рыжим хвостом. Не было её минут десять. Я успел выпить из походного термоса несколько глотков чая, настоянного на листьях толокнянки и брусничника, разжечь небольшой костерок, чтобы распугать надоедливых комаров, подумать о дочери, которая в этом году должна пойти в школу. И в это время ко мне совершенно буднично вернулась Мара. Но, каково же было мое удивление, когда в зубах у неё я увидел свои карманные часы – мою недавнюю потерю. Честно признаюсь, такого я от Мары не ожидал. Она меня удивила, можно сказать, обескуражила. Скорее всего, сработала какая-то особая собачья интуиция, какое-то странное, никому не ведомое звериное чутье. Да, впрочем, это неважно. Я обнял Мару за шею и от избытка чувств поцеловал в лоб. «Молодчина ты у меня! Умница»!

Вообще-то, я уже давно заметил, что моя Мара – собака необыкновенная. Почему необыкновенная, спросите вы? Да потому, что довольно скоро после её возмужания у Мары появился друг. Это был рыжий пес средних размеров, с поникшими ушами и длинной клочковатой шерстью. Жил он неизвестно где, неизвестно чем питался, но каждое утро непременно провожал нас с Марой на работу и встречал после рабочего дня.

Когда в летних сумерках наша лодка приближалась к берегу, я издали замечал, как рыжий пес начинает радостно носиться вдоль кромки воды и призывно лаять. Потом на приближающийся берег из лодки выпрыгивала Мара, и они вместе убегали от меня к косматой заросли прибрежных кустов, весело подпрыгивая, беззлобно рыча и шутливо наскакивая друг на друга.

Это был странный пес. Он никогда не подходил ко мне близко. Он всегда был какой-то настороженный и подозрительный, и в глазах у него явно сквозило что-то звериное. Этот пес пронзительно громко лаял по ночам, стоя под нашими окнами в саду. Испуганно кидался в сторону, когда я делал вид, что замахиваюсь на него рукой. И в то же время этот пес никогда не давал спуску тем собакам, которые пытались померяться с ним силой. В повадках его было что-то волчье, какая-то дикая отчужденность и затаенная злоба. Он играл только с Марой, только с ней был весел и всюду старался следовать за ней. Однажды он даже переплыл реку и пришел в лес, чтобы быть рядом с ней.

Позднее я узнал, что этот пес появился на свет в Кизерской роще, на старом колхозном скотомогильнике, в норе бродячей собаки, которую вскоре пристрелили местные охотники. Из обречённого выводка каким-то чудом выжил только он. Этим, наверное, и объясняется его странное поведение.

Между тем в лесу уже вовсю царствовало лето. Скатилась с лугов полая вода, река вошла «в трубу», и на полянах появились первые ягоды земляники, похожие на нежные девичьи соски. Осы всё чаще стали залетать в мою будку, подыскивая удобное место для гнезда, сонные шмели с утра до вечера гудели над зарослями цветущего иван-чая. После обеда в лесной чаще становилось душно, хотелось сбегать на озеро искупаться и полежать где-нибудь в тени часок – другой, но надо было работать, надо было добывать живицу, стараясь перевыполнить план, чтобы получить в конце квартала хорошую премию.

С каждым днём в моих мышцах накапливалось всё больше усталости. По ночам я плохо спал, поднимался рано утром с болью в суставах и не мог представить, что так может продолжаться всю жизнь…

Как мне хотелось порой бросить свою тяжелую работу и заняться делом, приятным для души. Забыть о чувстве долга, о бесконечных материальных проблемах. Ведь сейчас я трачу свои силы для того, чтобы моя жена хотя бы раз в месяц могла покупать себе какие-то нужные вещи. Чтобы в нашем доме появлялись новые утюги, тарелки, чашки, занавески, книги, туфли, ковры. Ей невдомек, что в этих вещах, в этих красивых безделушках скрыта часть моей жизни, такой единственной, такой неповторимой и такой для меня дорогой. Мне казалось несправедливым, что я умру, а красивые вещи, купленные женой на деньги, заработанные мной в лесу, еще долго будут жить после меня – за меня. Я не знаю, хорошо это или плохо, но иногда мне кажется, что нужно жить наперекор прихотям жен и желаниям правителей. То есть иметь всего в меру: вещей, прихотей, знаний. Но что такое мера в нашей жизни? Где и при каких обстоятельствах люди смогли ограничить себя в чем-то, если имелась хоть какая-то возможность получить новое, манящее, желанное?

Мера моих желаний – это моя усталость. А какая мера у тех, кто не устает?

Вася Рашпиль

В конце июня на моем участке появился мастер Морозов в пятнистой форме армейского офицера. Он подсчитал обходы на деревьях, посмотрел, сколько живицы натекло в железные приемники за последние дни, и сказал, что пора начинать первый сбор. По всему было видно, что настроение у него хорошее, можно сказать, боевое. Начало сбора живицы для него было тем сигналом, который всегда его бодрил, придавал ему сил и энергии.

На следующий день, продвигаясь по своему участку от низины к будке, расположенной на вершине пологого холма, заросшего беломошником, я увидел между деревьев невысокого сгорбленного человека, в первый момент показавшегося мне стариком. Подойдя к этому человеку поближе, я узнал в нем Васю Рашпиля, который когда-то работал слесарем в колхозной мастерской. Рашпиль стоял возле будки в каком-то очень длинном синем плаще с капюшоном. На ногах у него были огромные болотные сапоги, а голову украшала выцветшая фетровая шляпа с поникшими полями. Когда я приблизился к нему и поздоровался, он улыбнулся мне беззубым ртом и сказал, что будет у меня живицу собирать.

– Я собираю медленно, так что ты тоже не спеши больно-то. Спешить нам с тобой некуда. До зимы ещё далеко.

Говоря это, он посмотрел на меня с легкой иронией, как будто хотел слегка раззадорить. А когда оказался в будке, сел на лавку возле печи и продолжил:

– Я ведь живицу-то никогда не собирал. Так что ты сначала покажи мне, как это делается, а потом уж я сам как-нибудь справлюсь. Говорят, она полезная, живица-то. От кишок помогает и от желудка. Я работать начну – испробую, выпью пару приемников.

Он быстрым движением снял шляпу, из-под которой выпали длинные седые волосы, и положил ее рядом с собой на лавку. Потом, как будто вспомнив о чем-то, поднял на меня свои светлые глаза и пожаловался:

– У меня в последнее время ноги плохо ходят, хотя здоровье ещё есть. Есть еще здоровье, только хреновое… Надсадил я ноги-то на ручной трелевке, когда мне десятку дали за убийство. У нас там, в Томских лагерях, на ручной трелевке шло год за полтора. Вот я и рвал жилы. Все хотел домой поскорее попасть.

– А убили кого? За что убили? – неуверенным голосом поинтересовался я.

– Так за что убивают? За деньги, конечно… Пили вместе в бараке у одного барыги, а я перед этим отпускные получил и зарплату ещё за прошлый месяц. А утром встал – в карманах ни копья. Вот и убил. Он, конечно, говорил, что не брал, но кто же ещё возьмет? Я в ту пору был худой, как палка. Всю войну мы с матерью прожили на лебеде, потом я в ФЗО учился на тракториста, а после учебы на лесозаготовки попал. Можно сказать, жизни не видел. А тут первые приличные деньги получил и – на тебе! Снова гол, как сокол. Обидно стало. Этот барыга, который у меня все деньги-то упер, нигде никогда не работал. Жил там, на поселке, с какой-то бабой и каждый день пьяный ходил. Вот и вскипело у меня. Топор под руку подвернулся. А потом – я толком ничего не помню. Опомнился, когда меня менты скрутили.

Собирая живицу, Вася ещё не раз напоминал мне о своих больных ногах. За три дня кое-как он набивал живицей одну двухсотлитровую бочку, потом подолгу сидел где-нибудь в тени возле нее и вздыхал, говоря, что в такую жару даже зеки не работают. Я не раз предлагал ему сменить громадные болотные сапоги на что-нибудь более легкое, после чего он смотрел на меня удивленно и спрашивал:

– Да как же в лесу без сапог? А если змея выползет? Я с детства змей боюсь. Нет, я по лесу привык в сапогах ходить. Так безопаснее.

Вася то и дело оставался в лесу ночевать. Бродил по окрестным озерам в вечерней тьме, ставил сети, собирал какие-то ягоды.

Раздосадованный его рассказами о лагерной жизни, однажды я попробовал перевести разговор в новое русло. Узнать у Васи, как он прожил свою молодость. Был ли женат? Есть ли у него дети? Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что этот его рассказ может оказаться интереснее предыдущих. Но он явно не хотел откровенничать со мной. Только однажды, как-то вдруг, огорченно признался:

– Не понимаю я этих баб. Что им от нас, от мужиков, надо? Все они до свадьбы ходят фифами, пытаются книжки читать, о кинофильмах беседовать, о культуре. А как только замуж выскочат, так сразу обо всем забывают. Жрут, как поросята, толстеют на глазах и по дому ходят растрепанные, как ведьмы. Совсем за собой не следят… И после этого почему-то хотят, чтобы мы их любили, как прежде… А за что их любить-то? За какие шиши?..

Вася многозначительно развел руками.

– А ещё им непременно надо хозяйство завести: кур, корову, овец, поросят. Чтобы всё, как у людей. И чтобы всем этим хозяйством мужик каждый день правил с утра до вечера. Так, видите ли, в деревне заведено…

Вася с усмешкой сплюнул.

– И мне в свое время такая же баба досталась. Только я уже через месяц у неё спросил: «Ты мне скажи, дорогуша, тебе мужик нужен или конь в упряжи? Муж или дворовый работник? Ты уж как-нибудь определись».

– И она определилась? – спросил я с веселой заинтересованностью.

– Определилась. Выгнала меня к чертовой бабушке… Ха-ха-ха! Но я об этом никогда не жалел, честное слово. Потом у меня этих баб было – хоть пруд пруди. А что? Я не мужик что ли? У меня пока что всё на месте… Ведь бабы, они как рассуждают: «Если я с этим оболтусом сплю, кормлю его, убираю за ним, обстирываю его, паразита, – значит, он мне за все это чем-то заплатить должен». А чем еще в деревне заплатить, кроме работы по хозяйству? Вот и пашут бедные мужики в деревне в две смены. Дома и на работе. Дома и на работе… А я своей головой так рассуждаю. Если я на производстве восемь часов отпахал, как следует, если деньги домой принес и жене их отдал, не пропил, не промотал, то ты на меня новых забот не навешивай, новых занятий мне не ищи… Так ведь?

Я согласно кивнул головой. После этого Вася выдержал недолгую паузу, вспомнил чего-то ещё, криво усмехнулся и начал вдруг рассказывать о второй своей жене, которая, по его словам, фанатично любила музыку.

– Бывало, придешь домой голодный, как собака, а у неё, у второй моей жены, магнитофон на полную мощность включен. Ни попить, ни поесть, ничего не приготовлено. В доме – хоть шаром покати. Хлеба даже нет. А ей хоть бы хрен… Вторая жена у меня учительницей была. Она никакого хозяйства иметь не хотела и жить в деревне долго не собиралась. Всё мечтала куда-то в город уехать, подальше от грязи, от пошлых нравов провинции. Жила со мной, можно сказать, из жалости, но виду не подавала. Только ведь я понимал, что она мне не пара, что это все явление временное. Вот встретит хорошего человека и тут же бросит меня…

– Ну и что?

– Так и вышло. Чего же ещё. В отпуск уехала к матери в Липецкую область картошку полоть – и не вернулась… Да и правильно. Чего уж там? Кто я для нее? Босяк деревенский. Что с меня взять? Как говорится, гусь свинье – не товарищ… И ты, если хочешь счастливо жить, на баб внимания не обращай. Своим умом живи.

После этих слов Вася поднялся с земли, взял ведро и пошел собирать живицу в дальний конец участка, тяжело переставляя свои больные ноги.

Я заметил, что Мара смотрит на Васю строго и настороженно. Как будто не верит ему, ждет от него какой-то пакости. Не лает, но и к рукам не подходит. Вася пробует её прикормить, неумело протягивая то хлеб, то вареное яйцо, но Мара из его рук ничего не берет. Он для неё – человек чужой, подозрительный. От таких она привыкла держаться подальше.

Через неделю он упросил мастера, чтобы его перевели на работу куда-нибудь поближе к деревне, а то пока он до моего участка «шарашится», у него душа от тоски замирает.

Моя крепость

Мой дом в последнее время как-то странно осел на один бок. Как будто задумался о чем-то важном. Пол на кухне стал немного покатым, с уклоном на северную сторону. Правда, мы с женой на кривизну пола стараемся внимания не обращать. Была бы жизнь прямой. Было бы в доме тепло и уютно – больше-то нам вроде бы ничего и не нужно. Потому что строить новый дом я сейчас не в состоянии. Чувствую, что у меня для этого не хватит ни сил, ни средств, ни изворотливости. Жена это тоже понимает. Она сама видит, как сильно я сдал за последнее время, как похудел, осунулся, покрылся излишне тёмным загаром.

Если бы у нас не было детей, мы, вероятно, могли бы прожить без коровы. Но мы купили её по случаю, четыре года назад, назвали Милкой и сейчас ухаживаем за ней всей семьей. Жена доит утром и вечером, я кормлю, а дочка в желтеньком сарафане встречает из стада. Мы очень любим нашу корову, холим её, балуем, хорошо кормим и всякий раз с нетерпением ждем, когда она отелится в очередной раз, когда подарит нам лобастого бычка или тёлочку с белой звездой во лбу. Бычков мы тоже любим, тоже холим, ласкаем, поим парным молоком с ячменной посыпкой, но поздней осенью, после ледостава на Вятке, всё-таки режем и делаем из свежей говядины огромные, домашние (с чесноком и луком) котлеты, стряпаем пельмени и пироги. И как-то при этом не задумываемся об угрызениях совести, которые, кажется, должны бы нас беспокоить. Но почему-то не мучают, не беспокоят.

Не так давно дочь посмотрела на меня сзади и сообщила с улыбкой, что я похож на старое дерево. Я не обиделся на нее, хотя в душе считаю себя молодым. Мне как-то не верится, что жизнь уже прожита наполовину. Из—за этого, наверное, когда я сейчас вспоминаю детство, мне всё чаще хочется плакать… Ну почему я родился именно в этой стране (в этой огромной империи) – без понятного прошлого и ясного будущего, про которую ещё Чаадаев говорил, что её мифическое могущество не подкреплено ни материально, ни духовно. Разве не могла моя бескрылая душа проклюнуться где-нибудь в благообразной Европе, на Елисейских полях или в одной из стран с понятным, цивилизованным прошлым, где не принято воспевать бунтарей и убийц, где никто не умирает за идею, не седеет в ожидании новых перемен. Где всё подчинено простому и рациональному здравому смыслу.

Я силюсь, но не могу испытать того щемящего чувства свободы, с которым просыпался когда-то каждый день в стране развитого социализма. Я слышу каждый день о гибельных условиях «застоя», в которых прошла вся моя молодость, и понимаю, что не готов проклинать это время. Я дитя этого времени. Я его сын.

Почему же сейчас, в условиях неожиданно нагрянувшей демократии, я постоянно чем-то не доволен? Почему я так упрямо жду перемен к лучшему? Потому что знаю, что если ничего в моей жизни не изменится, я к старости ничего не добьюсь, ничего не скоплю, кроме болезней и усталости. И моим детям придётся начинать всё сначала. Потому что мой личный труд затеряется на просторах огромной страны и, в конечном счете, будет служить порабощению других таких же маленьких и бесправных тварей, как я, живущих ради её показного могущества… Сейчас я засыпаю и просыпаюсь с мыслью о неотложных делах, и моя жизнь представляется мне монотонной, как раскачивание маятника в больших настенных часах. Причем, у меня такое чувство, будто с каждым днем этот маятник раскачивается всё сильнее и сильнее. Того и гляди, оборвется в бездну безвременья.

И всё же я люблю эту жизнь, эту Родину, этот народ, этот тёмный, гнилой, но всё-таки тёплый и родной угол – мой старый деревянный дом.

Между тем на вырубках в лесу между тем уже поспела малина. Я иногда собираю её в большую мозолистую ладонь, сажусь под деревом отдохнуть, медленно ем кисловатые ягоды и стараюсь ни о чем не думать.

Вчера на правом боку, чуть ниже пояса, я обнаружил клеща. В лесу я его не заметил, увидел только дома, когда решил переодеться. Кажется, дело привычное. Подумаешь – клещ. Но на этот раз вечером у меня ни с того ни с сего закружилась голова, поднялась температура, и я испугался, что заболел энцефалитом… В панике побежал на медпункт, нашел там растолстевшую, сонную медсестру и попросил её поставить мне какой-нибудь укол на всякий случай. А то мало ли чего. И заведующая медпунктом, старая знакомая моей жены, Ольга Ивановна, сделала мне в тощую задницу укол «Новокаина», так как ничего другого у неё в аптечке не нашлось… Мне как-то сразу стало легче. Если бы меня для профилактики нужно было выпороть, я, вероятно, удовлетворился бы и поркой.

Иногда по вечерам от усталости я ощущаю странную медлительность во всем теле, как будто в чем-то оно мне уже не подчиняется. Становится чужим, усталым. Наверное, я плохой хозяин для такого прекрасного, такого совершенного тела. И оно это чувствует… Чтобы расслабиться, я сажусь на диван и пробую читать газеты, накопившиеся за последнюю неделю, но из прочитанного понимаю только отдельные фразы, которые никак не связываются у меня в голове в логическую цепочку. «Рыночные реформы скоро дадут свои плоды. Только не нужно отступать от намеченных планов реструктуризации… Конструктивный подход в деле реформирования государственной экономики – самая главная задача для каждого из нас». Эти фразы везде и всюду, как заклинание. А что из этого вытекает, что следует – непонятно. И неясно становится, для чего вообще это всё пишется? Кому это нужно? О чем это так долго и усердно спорят серьёзные люди в парламенте, если жизнь с каждым днём становится всё хуже?

Не так давно в нашем селе обанкротился местный колхоз. На очереди – Хлебоприемное предприятие. Доживают последние дни нефтебаза и сельпо. Если так пойдет дальше, то большинство моих односельчан скоро останется без работы…

Тамара

Утром я встаю очень рано, делаю несколько гимнастических упражнений, пытаясь таким образом доказать себе, что я живу по системе. Чувствую, что суставы в коленях болят, в левую ягодицу стреляет от поясницы, но настроение по утрам у меня пока что бодрое, можно сказать, боевое. Я это ощущаю, когда растираю занемевшую поясницу.

Потом в одних трусах я выбегаю в сад. В саду меня обдает влажной свежестью. Там пахнет клубникой и смородиной. Это утро в саду кажется мне светло-розовым, с прослойками салатной зелени и редкими, бледными блинчиками облаков. На душе у меня хорошо, и я понимаю, что вчера, скорее всего, был тяжелый день по прогнозу доктора Краснулина или по гороскопу Тамары Глобы. А на самом деле в данный момент моя жизнь вовсе не так уж плоха, как может показаться.

Вот уже и жена из кухни машет мне рукой, зовет блины есть. Хорошая жена, красивая, упитанная, сочная, как осенняя редька. Когда она в бане моется – посмотреть приятно. Чего ещё нужно нормальному мужику? Всё при ней. Вот поем поджаристых горячих блинов, соберу рюкзак и поеду в лес на работу.

В лесу тоже хорошо. Там рыжие сосны медленно раскачиваются на ветру, между ними на солнечных полянах млеет глянцевый брусничник. Под пологом леса утренний свет струится золотым дождем как на полотнах Куинджи.

Мне бы лет пять сбросить, я бы стал натуристом. Начал бы по лесу голым ходить и в баню – голым, и на физзарядку по утрам. Я своего тела не стыжусь, как некоторые. Раньше, если честно признаться, я боялся его показать свое, а сейчас этим телом горжусь. Жена меня убедила, что оно очень даже приличное. Вообще, она на многое открыла мне глаза. Я с детства был некрасивым, со своими смазливыми одноклассницами заговорить стеснялся, думал, что с такой внешностью никому не понравлюсь. А Тамара меня убедила, что для мужчины внешность не главное. Для мужчины душа важнее всего и выносливость, и физическая сила, ну и, конечно, пропорции.

Иногда, когда мы с женой остаемся одни, она пытается заговорить со мной о живописи и литературе, но я с таким унынием начинаю смотреть на неё, что она смущенно умолкает. К чему ей походить на моих нетрезвых друзей? Пусть лучше останется такой, какая есть… Мне нравится, когда наши разговоры касаются только нас двоих, когда в них присутствует нечто таинственное, кроме нас никому непонятное. Ведь это вовсе неплохо… Мне даже кажется, что если бы у меня вдруг появилась другая жена, к примеру, более образованная и рассудительная или более воспитанная, то мне стало бы весьма неловко. Я уже привык к спокойному непониманию. Оно меня не раздражает.

– Сегодня ты какой-то усталый, – говорит мне жена.

– Я всегда такой, – отвечаю я.

– Ты становишься похожим на своих друзей.

– А кто мои друзья? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Мужики, – кратко и точно отвечает Тамара.

Пожалуй, даже в этом она права. Я обыкновенный русский мужик, только почему-то стараюсь играть в жизни не свою роль. Ведь если я – обыкновенный мужик, то к чему мне все эти самоотверженные поиски истины, к чему боязливое заглядывание в глубь души? Не лучше ли переключить свое внимание на внешний мир, на тех, кто рядом со мной в этом мире? Собственно, счастливому человеку неважно, отчего его счастье. Есть в нем свет великой идеи или это сплошные любовные сумерки? Просто очень хорошо ему в данный миг на земле, вот и всё, и любое объяснение в этом случае для него не более чем условность – словесная конструкция, не имеющая ничего общего с окружающей его реальностью.

На следующий день утром мы с женой проснулись от настойчивого стука в оконную раму. Я сразу догадался, кто может прийти ко мне в такую рань, но ещё хуже было то, что мои опасения оправдались.

Полуодетая жена бесшумно скользнула к окну, потом, вытянув длинную шею, выглянула на улицу и с явным раздражением в голосе прошептала:

– Ну вот, опять твой друг похмеляться пришел.

– Какой такой друг? – не понял я.

– Константин Кердин… Дрова доколоть не захотел, а похмеляться идет. Вот странь! Вот наглец!

– Надоел, – процедил я сквозь зубы. Но всё же обреченно поднялся с кровати и стал собираться на улицу. Если бы Карамба честно и сразу попросил у меня двадцать рублей на пиво, мне было бы легче. Но я точно знал, что сейчас он долго будет рассказывать мне о своем тяжелом душевном состоянии, о том, что сердце у него сегодня стучит с перебоями, что он еле держится на ногах, он умирает, а его никто не хочет полечить, никто не желает даже выслушать. Он сам всех угощает, когда у него деньги есть, а ему никто просто так рюмку не вынесет. Все жмотят, все скряжничают.

– Не ходи, – строго скомандовала жена, когда я уже взялся за брюки. – Не ходи, я тебе говорю! Перебьётся. Он тебя всегда обманывал, обмани и ты его однажды.

– Неудобно, – вырвалось у меня.

– Был бы хороший человек – тогда другое дело, а то… Я вот к нему сейчас выйду! Я с ним поговорю, как следует! Кто это ему позволил людей в три часа ночи с постели поднимать из—за рюмки водки? Кто позволил?! Сейчас я с ним разберусь.

И она, набросив на плечи ситцевый халат, решительно двинулась к двери. Я на этот раз уловил в её движениях нечто от разъяренной тигрицы, от готовой к прыжку пантеры и сразу почувствовал себя в безопасности. Потом опомнился и бросил ей вдогонку:

– Том, а про меня что скажешь? Ведь он знает, что я дома…

– Скажу, что устал вчера на работе и спит. Чего ещё?

– Неудобно как-то.

– Да ладно тебе.

Она уже взялась было за дверную ручку, уже слегка приоткрыла дверь, когда за окном веранды вдруг раздался оглушительный мужской крик. Я от неожиданности даже привстал с кровати, а жена моментально повернула ко мне лицо и посмотрела на меня такими глазами, как будто её только что ударили по голове. Но всё это продолжалось только какую-то долю секунды. В следующий момент она кинулась к окну, отбросила в сторону тюлевую занавеску и затряслась от смеха, прикрывая рот своей маленькой, пухлой ладошкой.

– Что там, Тамара?

– Представляешь, наша Мара взяла его в оборот.

– Не может быть!

– Кажется, даже укусила.

– Она не кусается, она только пугает.

– А я тебе говорю, укусила. Он бежит от неё, как ошпаренный… Так его и надо, паразита. Так и надо!

Днём я узнал, что наша безобидная Мара, действительно, тяпнула Карамбу за ягодицу. И, что самое интересное, он после этого мне ничего не сказал, не выразил ни обиды, ни возмущения, зато, разговаривая с нашим бригадиром, пообещал, что когда-нибудь обязательно её отравит. Бригадир – человек рассудительный, решил меня предупредить. От таких людей, как Карамба, по его словам, всего можно ожидать.

После этой выходки Константина я решил не употреблять больше спиртного. Мне показалось, что если я брошу выпивать хотя бы на какое-то время, то перестану грустить и мечтать о несбыточном. Жизнь у меня станет более рациональной и понятной. В конце концов, лето кругом, цветущие розы из палисадника тянут свои бутоны к раскрытому настежь окну, птицы призывно щебечут, листья на деревьях тихо шелестят. В такое время ни к чему раздражать себя сомнениями.

Но уже вечером увидел по телевизору новую выставку неизвестных работ Левитана из запасников «Русского музея» и надолго задумался… Вот ведь странный был человек. Никогда не замечал в природе праздника. Все его картины почему-то навевают библейскую грусть. Над всеми витает невидимая тень прощания, тень загадочной меланхолии, тень скорби, как будто увидел это всё в последний раз, всей душой полюбил увиденное, но так и не смог понять до конца…