Текст книги "Южный Крест"

Глава 36

Через неделю Геннадий посадил Рябова с Охапкиным в новенький автобус, украшенный броской испанской надписью во весь борт – названием фирмы, автобус шел в Сантьяго, из Сантьяго нашим героям предстоял путь по воздуху до Франкфурта, а в этой транспортной столице Германии они уже пересядут в самолет, идущий в Москву. Ну а на русской территории мужики уже разберутся, куда ехать и кого трясти, ежели что-то не будет получаться.

Ох, как завидовал Геннадий отъезжающим – словами не описать, даже глаза стали влажными, – обнялся вначале с Рябовым, потом с Охапкиным, хотел сказать что-нибудь значительное, соответствующее моменту, но не смог, у него сам по себе заездил вверх-вниз кадык, и максимум, что сумел сделать он – прощально помахать отъезжающим.

В следующий миг приветственно поднятые руки налились свинцовой тяжестью и опустились.

Вот и все, вот он и остался один…

Из горняков, приплывших в Сан-Антонио, насколько знал Геннадий, также остался один человек – Толя Ширяев. Огромный, рослый, как скала, мужик, очень сильный – запросто мог таскать за собою на веревке трактор с ржавыми, плохо проворачивающимися гусеницами и большими, до отказа набитыми грузом санями.

Геннадий немного знал его – познакомились в дни, когда плыли на рефрижераторе. Времени было много, мест, которые позволили бы каждому жить отдельной жизнью, мало, вот и толкались все они на одной площадке.

Человеком гигант Ширяев был открытым, дружелюбным, ничего не скрывал и много рассказывал, о себе же, в частности, сообщил, что в общей сложности отсидел в тюрьме двадцать восемь лет.

Баша, услышав про это, не сдержался, ахнул даже:

– Когда же ты успел?

– После окончания десятого класса и успел… На прощальном вечере в школе выпили, идя домой в темноте, я встретил нашего завуча – очень подленького человека. Плюгавенький, крикливый, кривоглазый, с тонкими злыми губами… В общем, виноват, не сдержался я, приложил кулаком – завуч и улетел в какой-то палисадник, закудахтал там, как курица. Я же пошел дальше – домой. Дома лег спать. Утром проснулся от того, что в дверь стучали. Открыл – на пороге стоит милиция. Ухватили меня под руки и – в воронок… – Ширяев замолчал, бросил за борт рефрижератора окурок. В океане его обязательно сожрет какая-нибудь рыба.

– А дальше?

– Дальше все было просто. Оказалось, что у завуча брат работает в прокуратуре, он мне и устроил срок по высшему разряду – под потолок… Вот так я и загудел. Когда вышел на свободу, оказалось – никому не нужен. На работу устроиться не смог, в результате меня снова отправили в зону. Без вмешательства братца плюгавого завуча, я полагаю, не обошлось. Так и отмотал двадцать восемь лет, мужики… За что мотал, честно говоря, не знаю, но что было, то было. – Добродушное лицо Ширяева потемнело, он замолчал, больше ничего не сказал.

Ширяева надо было бы найти в Сан-Антонио.

Глава 37

Беды Геннадия Москалева начались на следующий же день. К его катеру подплыла моторная лодка, на борту которой сиял медью старый полицейский значок, привинченный к металлу болтами.

Геннадий выглянул из рубки, вопросительно поднял брови:

– Что стряслось?

В лодке приподнялся полицейский, с которым Москалев был знаком, – ловкий поджарый мужичок с редким для Чили португальским именем Джозеф. На плече у Джозефа висел короткоствольный автомат.

Джозеф улыбнулся так широко, что стали видны не только все его зубы, но и то, чем он сегодня завтракал…

– Геннадий, тебе надо заехать к нам в офис, – сказал он, не гася своей сияющей улыбки ни на один электрический ватт. – Не бойся, это ненадолго.

– Что-то произошло? – спросил Геннадий, голос его сделался встревоженным.

– Нет-нет-нет! Совершенно ничего! – Джозеф улыбался сейчас так, будто был готов вывернуть самого себя наизнанку и вытряхнуть в воду собственный желудок. – Просто обычная формальность. Но формальность требует твоего присутствия, иначе нельзя, – голос его наполнился теплыми успокаивающими нотками. – Ты не бойся, Геннадий.

А чего бояться-то? Бояться было нечего. Сопротивляться бесполезно: у этих людей – автоматы. Быстрее пули человек быть не сможет – не сумеет просто, поэтому, чтобы не дразнить Джозефа, сотрудника чилийской военной полиции, надо было подчиниться. Геннадий сунул ноги в старые китайские кроссовки, зашнуровал их, под мышку ткнул куртку – на всякий случай, – прижал ее к телу локтем.

– Я готов!

– Молодец, Геннадий! – Джозеф усадил Москалева на хлипкую ободранную лавку, тут же дал газ, лодка заложила крутой вираж, врезалась в собственную волну и через мгновение уже находилась в свободном полете – неслась по воздуху над поверхностью бухты.

Джозеф оказался лихим наездником, встречный ветер чуть не содрал с него автомат и, если бы Геннадий не подхватил в воздухе эту израильскую безделушку, бесшабашному полицейскому пришлось бы нырять на дно… А там, в темноте и придонной вони, он мог бы и не отыскать оружие. Тогда бы с Джозефа не только бы лычки сдернули и из штанов выпороли лампасы, но и длинные лошадиные зубы повыбивали бы.

Лодка с мокрым пушечным звуком уходящей в глубину ракеты приводнилась, взбила целую скирду искристых брызг и понеслась дальше. Перед пирсом Джозеф дал двигателю реверс, и лодка, развернувшись задом к причалу, пристала к свайной стенке, собранной из стоячих бревен.

В полицейском участке, под который были оборудованы два старых морских контейнера, очень объемных и крепких, скроенных из вечного металла, никогда не ржавеющего, с окнами, ловко прорезанными в боках, застекленными и даже имевшими аккуратные ставеньки, Геннадия, как выяснилось, ждал следователь – человек с железным лицом, настоящий конкистадор, какие часто встречаются в южноамериканском кино и, судя по его решимости, готовый раскрыть любое, даже очень сложное преступление… Неважно, кто его совершил, человек или крокодил, стая горных волков или большое африканское дерево под названием баобаб.

Следователь встретил Геннадия неласково, совсем не так, как обещал велеречивый лихач Джозеф, смерил его с головы до ног суровым взглядом и, не мудрствуя лукаво, спросил в лоб, зачем тот продал спасательные плоты и вообще, кто помог ему осуществить торговую сделку?

Пришлось объяснить этому человеку в гремящих латах, в какой беде находились русские моряки, не видящие хлеба иногда по неделе, – не на что было его купить, моряки даже подумывали о том, не пойти ли с протянутой рукой по улицам Сан-Антонио, но гордость не позволила, до этого решили не опускаться и продали плоты. Деньги же пустили в общий котел – на авиабилеты, табак и хлеб. Если без хлеба еще можно было как-то терпеть, то без табака никак – у Охапкина без табака даже сердце останавливалось… Два раза.

– Сам продал, один, без чьей-либо помощи? – Железный следователь сощурился неверяще. – Или кто-то помог?

– Ну, почему сам? – Геннадий замялся – не хотелось выдавать Серхио, но, с другой стороны, ясно было, что скрыть участие Серхио в этой операции тоже не удастся: военная полиция на то и есть военная полиция, чтобы распутывать всякие узелки в жизни гражданских людей. Помявшись немного, Геннадий сказал, что консультировался у специалистов… Кто они конкретно, как их фамилии, он не знает, поскольку нездешний…

– Можешь не называть, русо, не надо, – скрипучим тоном произнес следователь, брезгливо поморщился, – да и специалист этот всего один – Серхио Васкес.

Геннадий вздохнул и, будто виноватый школьник, опустил голову.

– Ты вот, русо, пытаешься выгородить его, защитить, не сдаешь, а он давным-давно сдал тебя. Сколько ты отвалил ему денег за помощь в сделке?

Было понятно, что следователь знает, сколько денег осело в кармане у Серхио.

– Пятьсот тысяч песо, – наконец выдавил из себя Москалев.

– Неверно, – следователь удрученно покачал головой, подивился ребячьей наивности русского моряка. – Клади сверх того еще миллион…

– Миллион песо?

– Да, миллион песо. Итого полтора миллиона. И тут тебя, русо, наши жулики обвели вокруг пальца. Ты делился с Васкесом последним, себе выкраивал лишь мелочь на сигареты, а он хлопнул тебя по-крупному…

Это было неприятно слышать. Разговор складывался жесткий. От катеров Геннадия отрезали – просто-напросто не пустили к ним: железный следователь нашел повод, чтобы задержать его. Стало ясно, как божий день: русское имущество, болтающееся на якорных цепях во внутренних водах Сан-Антонио, не просто мозолило глаза, а на него кто-то уже нацелился и вознамерился наложить лапу… Как в России.

В России народ без стыда и совести кладет себе в карман все, что попадается в поле зрения: увидел такой приватизатор-«промышленник» трубопрокатный завод и – хлоп, положил себе в карман, погладил довольно пуговицу, на которую этот карман застегивается: пригодится заводик, засек понравившийся морской порт или железную дорогу – прихватил и это имущество, обнаружил в соседнем городке ухоженную заботливыми людьми сеть справных детских садов – прибрал и детские сады… А уж сколько плодородных, дающих хороший хлеб земель прилипло к этим жадным рукам – не сосчитать.

В Чили, естественно, прознали про то, что происходит в России, и решили перенять опыт русских «передовиков».

С другой стороны, вряд ли железный следователь принадлежит к числу таких умельцев, это обычный полицейский и никакого другого дела, кроме как быть полицейским и щелкать каблуками сапог, не знает, он – исполнитель, винтик, но есть кто-то другой, кто накинул на этот винтик гаечный ключ и повернул довольно резко… Вот только кто это?

Неплохо было бы повидаться с Толей Ширяевым, поговорить с ним, он наверняка расскажет кое-какие детали того, как распотрошили горную артель, прибывшую в Чили вместе с «Юниверсал фишинг», но каким образом Геннадий дотянется отсюда до Толи – неведомо, и вообще это бесполезно.

М-да, из всех, кто прибыл сюда на рефрижераторе из России в поисках лучшей доли и светлого завтра, их осталось только двое: он да Ширяев. Две побитых жизнью, мятых, тертых-перетертых, почти сиротских души… Впрочем, Ширяева жизнь мяла гораздо больше, гораздо больнее и сильнее, чем Москалева.

Школу Толя закончил вместе с нынешним приморским губернатором, и когда тот в связи с крахом горной компании прилетел в Сан-Антонио (наверное, за своей долей), то повидался с Ширяевым, – ни с кем больше не виделся, а с Ширяевым повидался – одноклассник все-таки.

Поставил на стол бутылку хорошей водки, настоянной на женьшене, под названием «Уссурийская» и сказал:

– Толян, тебе пока нет смысла возвращаться во Владивосток: ничего хорошего тебя там не ждет…

Ширяев потемнел лицом, пошевелил губами надсеченно – у него словно бы что-то надломилось внутри и так же, как кожа на лице, потемнело, но не издал ни звука.

Молча, как немой, отвинтил колпачок, нахлобученный на горлышко бутылки, налил половину стакана губернатору (видать, знал по школьным годам, какую норму тот потребляет), себе налил полный стакан, так же молча поднял его и, не произнося ни слова, чокнулся с бывшим одноклассником.

Выпил, поставил стакан на стол, занюхал водку рукавом. Губернатор одобрительно подмигнул ему:

– Правильно, Толян, мануфактура – лучшая закуска для русского человека.

Ширяев втянул в себя воздух, его мощные легкие могли вобрать кислорода много, даже очень много, никакому слону такая «квадратура» не снилась, выбил воздух из себя и сказал:

– Я все понял. Во Владивостоке в ближайшие пять лет вряд ли появлюсь.

Губернатор дорогим платком с монограммой смахнул со лба пот и разлил оставшуюся водку – себе полстакана, Ширяеву стакан, шлепнул ладонью по донышку опустевшей бутылки и точным движением, будто затвором, загонявшим патрон в ствол, опустил ее вниз, притиснул одной стороной к ножке стола.

Несмотря на то, что в школе с Толяном они сидели за одной партой, биографии у них были разные: после школы будущий губернатор пошел получать образование в институт, Ширяев проследовал за колючую проволоку кончать тамошний университет.

Губернатор благополучно покинул Сан-Антонио, а одноклассник его остался тут жить – закуковал на чужбине. Но не унывал. Довольно быстро выучил испанский – имелась у него способность к языкам, подыскал себе стройную зеленоглазую девчушку, из тех, кого в России с подачи свыше стали называть «дамами с пониженной социальной ответственностью», а в Чили звали коротко и просто – пати, и женился на ней.

Пати – значит, проститутка. Жену Ширяев нашел, как топор под лавкой, далеко ходить не пришлось, – в публичном доме. Военные, правда, это заведение не охраняли и им не командовали, но свой интерес имели: пати иногда постукивали на своих клиентов, особенно если они были не рядовыми матросами, а судовыми офицерами.

Очень скоро Ширяев сконструировал сына и назвал его, как было ведомо Геннадию, Иваном…

После допроса железный следователь, неприятно подвигав нижней челюстью влево-вправо, сообщил:

– Мы вынуждены вас задержать.

Геннадий внимательно посмотрел следователю в глаза, не обнаружил в них ничего теплого, сочувствующего человеку, попавшему в беду, проговорил растерянно:

– У меня же катера останутся совсем без присмотра, рубки открыты…

– О катерах не беспокойся, пропасть им не дадим.

«Вот и все, – мелькнуло в голове у Геннадия, – вот русское имущество и конфисковали…»

– А Васкес? – невольно вырвалось у него.

– Васкес, повторяю, во всем признался. Он также будет наказан.

«Также», – засек и выделил Геннадий слово, которое ему очень не понравилось, согнулся, будто от удара в живот.

Старый молчаливый охранник отвел Геннадия в отдельное помещение, на тюремную камеру мало похожее, ткнул пальцем в ботинки, в которые тот был обут, и приказал:

– Снимай шнурки! – Потом пальцем показал на поясной ремень: – Это тоже снимай!

– Да вы чего-о? – не сдержался Геннадий, вскипел. – Здесь вон шторы какие, видите? Двухметровые кисти свисают с потолка, видите?..

Старый охранник посмотрел на него и сквозь него, он умел так делать, – обучился за годы работы в полиции, кажется, даже видел, что находятся у человека внутри, – и спорить не стал.

Молча развернулся и скрылся за дверью. Дверь со скрежетом запер на ключ. Прошло минут десять, не больше, как в скважине двери снова раздался скрежет ключа.

Дверь открылась. На пороге стояли четыре солдата военной полиции с автоматами наизготовку.

– Русо, выходи! – сказал один из них.

Тяжесть, которую Геннадий ощущал у себя на загривке, увеличилась, стылости, натекшей в грудь, стало больше, он даже почувствовал, как твердый холодный край чего-то очень жесткого подпер снизу горло.

– Руки за голову! – потребовал второй солдат, самый молоденький и самый тощий.

Геннадия перевели в стоячую камеру размером полтора метра на полтора, туалет – сам толчок находился прямо под ногами. По сырым стенам ползали мокрицы.

Таких камер Геннадий никогда не видел. Как никогда не слышал о них.

Громыхнула дверь. Он остался один в крохотном зловонном пространстве. Понял, если его пристрелят здесь, то никто никогда об этом не узнает. И могилу не найдут, и родичам некуда будет принести цветы… Унылая перспективка, мороз от нее уже побежал по коже, а губы начали дергаться сами по себе.

Как же он будет ночевать в этом сортире? А вдруг ногою вляпается в толчок?

Положение было такое, что хотелось выть. Но выть было нельзя. Он обхватил плечи крест-накрест руками, спиной прислонился к мокрой стенке.

Ночевать в сортире не пришлось. Через час появился префект полиции, – лично, очень важный, в зеркально сияющих, хорошо начищенных ботинках. С ним – все те же четыре автоматчика.

Видать, без автоматов и автоматчиков дела в Чили не делались не только на улицах, но и на кухнях, в родильных домах и общественных туалетах; Латинская Америка – это не Европа.

– Выходи, русо! – скомандовал один из автоматчиков, из тех, кто немного кумекал и говорил по-русски. Иначе бы ему не доверили сопровождать префекта.

– Пойдем, Геннадий, – сказал префект, – мы решили перевести тебя в другое место, более престижное, ты это оценишь.

Это смотря, в какую сторону «более престижное», в сторону минуса или в сторону плюса? Не то ведь вместо толчка со смывом может оказаться обычная куриная жердочка или старый гамак с большой дыркой для заднепроходного отверстия и отвесным сбросом дерьма прямо в подземную реку.

Место оказалось действительно «более престижным» – кабинет железного следователя, где стоял старый продавленный диван. Ночевать на нем все же лучше, чем дрожать на толчке.

Утром пришел следователь, похрустел костями и как ни в чем не бывало продолжил допрос.

– Что мне грозит? – спросил Геннадий, когда железный чурбан закончил.

Тот недовольно пожевал ртом. Словно бы на зубы ему попал недозрелый лимон, вскинул одну лохматую бровь.

– Не знаю, сколько тебе дадут в суде, но сидеть, русо, ты будешь точно.

Веселая перспективка, от которой Москалеву даже холодно сделалось, будто за шиворот ему опустили несколько льдинок, и они тут же примерзли к живому телу.

– Я могу позвонить в русское посольство? – спросил он, хотя понимал: толку от этого звонка ему будет не больше, чем от дождя, пролившегося где-нибудь в Мексике. Невольно вспомнился неповоротливый потный «пряник» из консульства в Сантьяго, который смотрел на всякого земляка не как на соотечественника, а как на человека, который собирается воспользоваться его счетом в банке или сесть за стол и съесть его обед.

По лицу железного следователя расползлась ехидная улыбка.

– Нет, позвонить в свое посольство не можешь. – Следователь вел себя точно так же, как и пузырь из консульства.

– Это почему же?

– Телефон служебный. По нему звонить нельзя.

– Что, не работает? – не удержался от подначки Геннадий.

– Так точно, не работает, – сказал железный следователь.

Глава 38

Геннадия Москалева решили перевести в тюрьму. В сопровождении все тех же четырех автоматчиков он покинул околоток… Господи, как же хорошо было на улице! Несметь солнечного света, апельсиновые деревья, ласково шелестящие листьями на всяком, даже самом малом шевелении воздуха, ветер, дующий с океана, считавшийся самым ласковым в мире – бриз; океан же, сияюще-бирюзовый, с негромко плещущейся, без единого барашка водой, очень умиротворенный, был виден из всех углов Сан-Антонио.

Негромкому шуму океана вторили птицы, густо облепившие портовые деревья, птиц – сегодня спокойных, некрикливых, было много: ведь порт – это не только железные контейнеры и машины, обитые деревянными панелями, не только бочки с мазутом и мешки с цементом, но и зерно, и мука, и крупы, и даже сухари для войск, преданных Пиночету.

Втянув в себя полную грудь воздуха, Геннадий задержал его, потом с шумом выдохнул: хорошо все-таки на воле!

– Пошли, русо! – рявкнули конвойные в один голос.

Вздохнув сипло, Москалев в окружении автоматчиков двинулся дальше. Наверное, Сан-Антонио давно не видел таких живописных картинок: капитан дальнего плавания в окружении вооруженной до зубов охраны шествует к городской тюрьме. Вот тебе и русо! Геннадий сглотнул твердый комок, возникший в горле.

В тюрьме его отказались принимать, пока не появится следователь, – обходились, будто с куском баранины, который предстояло зажарить, или с рыбой-регвадой, кстати, по мнению знатоков, очень вкусной, приготовленной, чтобы заесть вонючую кактусовую самогонку и вместо отравления получить удовольствие.

Через полчаса приехал «железный» следователь, с неприязненным видом оглядел собравшихся и, брезгливо выпятив нижнюю губу, пробормотал что-то в окошко человеку в черной форме.

Старший из автоматчиков оглядел подконвойного и сказал:

– Выверни карманы! Сдай все, что в них есть!

А что могло быть в карманах у человека, которому даже денег на хлеб не хватало? Практически ничего. И это «ничего» Москалев сдал тюремному кладовщику. Тот с важным видом вручил Геннадию расписку.

– Мы тебя, парень, в очень хорошую камеру посадим, – сообщил тем временем «железный» следователь, – будешь доволен. Там сидят только образцовые уголовники. Убийцы. У некоторых по два убийства, но есть и такие, у которых счет выше – три-четыре трупа…

И без того Москалеву было холодно в этот жаркий день, а стало еще холоднее. Все, начались тюремные приключения…

В камеру его привели два других автоматчика, уже местные, – тюремные стрелки. В ноздри ударил неведомый стойкий запах, взбитый, будто жидкость для выведения мозолей, чтобы та действовала сильнее. С таким запахом он еще ни разу не сталкивался в его непростой жизни; прямо на пороге камеры Москалев попытался разобраться, что за запах, из чего состоит, из каких ингредиентов, но попытка обогащения своих знаний не удалась…

В камере находилось человек пятнадцать, может быть, даже шестнадцать или семнадцать – сразу, навскидку, да еще в таком состоянии, в каком находился Москалев, не определить. Глаза у всех настороженные, изучающие; люди эти сразу поняли, что им привели человека, с их миром незнакомого совершенно, может быть, именно поэтому у некоторых из них глаза потеплели.

– Ты откуда? – спросил один из обитателей камеры, судя по всему, старший – мощный бородатый старикан с длинной куделью седых волос, рассекающих его голову, будто межа, пополам.

– Из России.

– О-о, из России? – раздались голоса, сразу несколько неожиданно уважительные. – Русо, значит?

– Русо, – подтвердил Геннадий.

– За что тебя посадили? – спросил старик.

– Да-а. – Москалев внезапно, сам того не желая, небрежно махнул рукой, словно бы дело свое считал пустяковым, левая щека у него дернулась. Когда потряхивает левую щеку – значит, что-то не в порядке с сердцем. – Похоже, мне шьют продажу незадекларированной контрабанды.

Вроде бы сложную фразу он сконструировал на испанском языке, добавил к ней кое-что по-русски и, честно говоря, сам не понял, что сказал, а вот народ, сидящий в камере, все понял, даже запятые, и те разобрал, – битые собрались люди, опытные, в психологии и чувствах человеческих разбирались прекрасно и что к чему хорошо понимали.

Бородатый пахан даже головой покачал, брови сгустил, сведя их в длинную плотную кочку, схожую с грядой слипшихся воедино морских водорослей.

– О-о-о! – задумчиво произнес он. – Дадут пятнадцать лет.

Скороговоркой, из которой ничего нельзя было понять, он бросил в пространство несколько слов, и через полминуты перед Геннадием поставили почерневший металлический прибор с герба-мате – очень крепким, крутого изожженного цвета чаем.

Настоящий герба-мате только тут и можно попробовать, это Геннадий слышал от знатоков, – еще, может быть, в Аргентине, да в Уругвае. Возможно, и в Бразилии, но об этом он не слышал. Герба-мате, если заварен по-настоящему, с умом и знанием, на совесть, человека здорово встряхивает, приводит в чувство, заставляет даже забыть о бедах.

Металлический стакан, из которого торчала ложка с длинным серебристым черенком, напоминал кавказскую турку (или джезву, кому как нравится, тот так и зовет) для приготовления кофе. Геннадий отпил немного, смочил рот и подумал, что жизнь все-таки может преподносить удивительные подарки: лучший в Чили чай он попробовал в тюрьме. И не просто чай, а «герба» – с добавлением вкусных и полезных трав.

Следом Геннадий сделал второй глоток, потом третий. Бородатый предводитель камеры с интересом доброго людоеда наблюдал за ним. Полюбопытствовал, с хрипом прокатывая во рту слова:

– Ну как?

Вместо ответа Геннадий поднял правую руку с оттопыренным большим пальцем. Все было понятно.

Бородач удовлетворенно наклонил голову.

– Имей в виду, парень, в тюрьме тоже жить можно. И хорошо жить, достойно. Здесь тоже водятся толковые хорошие люди…

В седьмой камере, которую Геннадий про себя начал величать «палатой номер семь», стоял десяток двухъярусных, грубо свинченных, со сбитыми гайками и головками болтов железных коек. Москалеву отвели лучшее место – у окна, где царили свет и воздух, а наверху не было соседа, который ночью бы скрипел несмазанными сочленениями койки, стонал, плевался, а под утро храпел и портил воздух, как буйвол, которого перекормили репой.

Телевизор, что имелся в камере, старший велел развернуть экраном к русскому, чтобы тот лучше видел все происходящее в недрах ящика, впитывал в себя дух страны, которая загнала его на нары, а в будущем, может быть, сделался ее гражданином.

Бородатый предводитель «седьмой палаты» глаз имел вострый, он быстро увидел в Геннадии достойного человека. В общем, здесь, в камере, Москалев почувствовал себя легче, раскованнее, свободнее, чем в кабинете «железного» следователя, где ночевал. И воздух тут был другой, несмотря на тюремный запах, дышалось проще.

В этой странной суматохе, ранее совсем неведомой, Москалев в жизни не мог даже предположить, что очутится в среде уголовников на равных (в этой кастрюле можно было вообще свариться, но он был совершенно невредим, подавленное состояние, в котором он находился, отступило от него, и он распрямил согнутую спину), прошло время до вечера.

Вечером весь состав городской тюрьмы Сан-Антонио выстроился на обязательную поверку. Геннадий уже знал, что живет чилийское общество по старым испанским законам – как триста пятьдесят лет назад законы завезли сюда закованные в латы конкистадоры, так с тех пор они не менялись и не думали меняться.

Хоть и находился Геннадий среди убийц и должен был шарахаться от них, но убийство, судя по всему, здесь тяжким грехом не считалось и за это преступление судьи много не давали – лет шесть, может быть, семь, и не более того… В то же время за убийство курицы могли посадить, например, на пятнадцать лет, за хранение наркотиков дать сорок лет и так далее.

Суровые, в общем, были законы, от них хотелось чесаться, как щенку, угодившему в облако комаров. Если чесаться, сбивать с себя кровососов, вертеться, как подстреленный, не будешь – погибнешь. Погибать Москалеву не хотелось – рано еще.

На поверке он услышал свою фамилию, произнесенную с жутким акцентом, как делал это Васкес:

– Москалиа-офф!

На этот полугортанный, полунедоуменный, – слишком уж непривычной была фамилия для местного языка, – не очень громкий выкрик он и отозвался.

Тюремная жизнь началась. Чем она закончится, было неведомо ни одному человеку на свете: ни Серхио Васкесу, ни самому Москалеву, ни тем, кто засунул его в эту тюрьму…

После поверки принесли еду. Еда принадлежала к разряду не самых лучших блюд, существующих в мире, но все-таки это была еда.

Геннадий взялся за блюдо и в ту секунду услышал предупреждающий окрик старшего:

– Русо, стоп!

Вопросительно глянув на бородатого предводителя, Геннадий поставил миску на колченогий, исцарапанный ножами стол, и какие только фамилии ни присутствовали на этом «холсте», а уж что касалось имен, то здесь были выцарапаны имена всех народов мира, кроме, пожалуй, тех, кто жил в России. Это наводило на определенные мысли: то ли русских тут не любили, и Пиночет сыграл здесь не последнюю роль, то ли не знали, кто в России живет или даже вообще не слышали об Иванах, Фаридах, Давидах, Гафурах и Сергеях с Семенами.

Старший аккуратно, двумя пальцами приподнял миску, понюхал ее, прищурил один глаз, опять понюхал еду, затем поменял глаза, прищурил другой зрак и отрицательно покачал головой. Вид у него сделался скорбным.

– Не надо, русо, не ешь это, – произнес он шепотом, словно бы боялся, что кто-то подслушивает его.

– Почему?

Бородатый предводитель показал ему согнутый крючком палец:

– Вот что будет… Не ешь, русо! Лучше выпей герба-мате, а я пока чего-нибудь соображу…

Через десять минут Геннадию дали новую тарелку. В ней была такая же еда – бобы с мелкими кусочками печенки, и все-таки это была другая еда… Предводитель камеры ткнул пальцем вверх:

– Это можешь есть без опасений. Мужчиной останешься.

Для капитана дальнего плавания Москалева, человека семейного, это было важно.

Утром, после тяжелого тревожного сна, полного каких-то странных, по-червячьи извивающихся фигур, вспышек света и колючих, с торчащими во все стороны иголками теней, Москалева разбудили, передали две пачки сигарет и две банки рыбных консервов, украшенных алюминиевыми кольцами, похожими на те, которыми выдергивают чеку у гранаты. Геннадий изумленно вскинул голову:

– От кого это?

Старший внимательно посмотрел на него.

– Ты не знаешь?

– Нет.

– Ладно, – сказал старший, – я узнаю, кто твой благодетель, и скажу тебе. – Он подбадривающе подмигнул. – Ты только держись, парень, держись и не кисни. – Прошел к своей кровати, на которой лежал толстый матрас, и повалился на него.

Днем он сообщил имя благодетеля.

– Его зовут Эмиль Бурхес.

Теперь все стало понятно: Бурхес специально посадил его, чтобы завладеть дармовым имуществом, оставшимся без хозяина. Когда Геннадий выйдет из тюрьмы, катеров на внутреннем рейде порта Сан-Антонио уже не будет. Москалев был готов биться об заклад – так оно и случится.

Господи, до чего же все-таки отвратительна и так нежеланна и недорога жизнь! Что он скажет своему владивостокскому начальству? Сможет ли найти подходящие слова?

Тошно было Москалеву. Он почувствовал, как горло ему перехватило что-то жесткое, чужое, рождающее невольное онемение, будто он получил известие, что у него умерла не только мать, но уже умер и отец. Хотелось заплакать.

Но плакать было нельзя: можно раскиснуть и потерять всякое желание сопротивляться. Хуже этого может быть лишь какая-нибудь неизлечимая зараза.