Текст книги "Южный Крест"

Глава 39

Чтобы удержаться на плаву, не раскиснуть окончательно, не опуститься на четвереньки – унизительная поза! – он вспоминал свое военное прошлое. Все-таки в ту пору все было иначе, – и не только у него, – всегда можно было рассчитывать на помощь, и она приходила обязательно, да и сами моряки мух не глотали и рты широко не открывали, а действовали и вытаскивали сами себя (буквально за волосы) из сложных ситуаций, и, если неожиданно навалилась беда, сопротивлялись до конца, старались скрутить ей голову. Иногда справлялись сами, иногда им помогали – всякое бывало.

Как-то в бухте Провидения они застряли на берегу, в поселке. Москалев и Нозик. Дело было молодое и по молодости довольно безалаберное. Впрочем, об ответственности Москалев совсем не думал, даже не предполагал, что его могут отчитать, наказать… Но капитан заряженного на военную службу танкера Никитенко Виктор Васильевич был человеком суровым и так мог обработать незатейливыми словами провинившегося, что у того уши закручивались в рогульки, а бескозырка сама по себе съеживалась и превращалась в тряпку, которой в кубрике протирают стол.

Отпуская подчиненных на берег, Никитенко предупредил, что в девятнадцать ноль-ноль подойдет баркас и всех находившихся в увольнении доставит на борт – танкер их стоял в глубине бухты, на рейде. Тот, кто опоздает, пусть ищет ночлег на берегу, ночует с моржами на их теплом лежбище, либо с воронами где-нибудь на чердаке. Впрочем, ворон в бухте Провидения не было, слишком суровый здешний климат не нравился им.

Предупредил Никитенко и Москалева с Нозиком – в девятнадцать ноль-ноль как штык быть на причале у баркаса.

Бравые мореходы дружно притиснули ладони к вискам:

– Есть в девятнадцать ноль-ноль быть на причале!

Но молодость есть молодость, – загуляли, опьяненные тем, что под ногами у них была твердая надежная земля, а не зыбкая палуба, коварно уползающая из-под каблуков то в одну сторону, то в другую, опоздали к баркасу на десять минут, баркас уже ушел. Без них, зар-раза, ушел…

И до утра больше уже ничего не будет. Если только тюлень подплывет и предложил свою спину вместо такси. В общем, ситуация сложилась хреновая. Ночевать на берегу нельзя, ночью мороз ударит – обязательно ударит, поскольку стояла поздняя осень и трескотун ни одной ночи не пропускал… Что делать?

Проситься к кому-нибудь на постой? Это вряд ли. Боря Нозик скис, повесил голову, а Москалев держался бодро. Прикинул на глаз – сколько там до родной посудины будет, далеко ли? Выходило: примерно пять кабельтовых, что-то около километра.

– Давай вплавь, – сказал он Нозику.

– Ты чего? Потонем. Холодно!

– Будет еще холоднее. Не потонем! Нам тонуть нельзя – капитан заругает, – проговорил Москалев упрямым голосом. – Да и ночью на берегу насмерть можем замерзнуть, сегодня температура опустится ниже минус пяти градусов… Понял, Борька?

Это Борька понял. Москалев передернул плечами и вошел в воду первым, Нозик следом. Несколько метров дна были мелкими, хотя, честно говоря, тут от самого уреза воды должна пойти вниз глубина – ведь здесь к берегу постоянно подходят всякие катера, баркасы, барки, буксиры, размывают дно винтами, должно быть глубоко, но глубоко не было.

Поначалу холода Геннадий не почувствовал – одежда прилипла к телу плотно, плотнее обычного, стала ощущаться и, видать, именно это создало ощущение малого тепла (большого тепла на северных широтах не бывает вообще, это можно найти лишь где-нибудь в Африке, в Сахаре или на берегу Красного моря), но потом картина стала меняться. Тепло исчезло совсем, оно быстро, слишком быстро растворилось в холоде, который в несколько минут так обволок тело, что Москалев даже не мог сопротивляться. В нем словно бы что-то надломилось внутри, вот ведь как.

На плаву он приподнял голову, увидел впереди высокий борт танкера, выплюнул изо рта горькую воду и заработал руками изо всех сил – до судна, ставшего ему после окончания мореходной школы родным домом, было еще плыть да плыть.

Нозик, барахтавшийся позади, устало захрипел, выбил из себя вместе со струей воды:

– Я больше не могу… Все, Гена!

– Держись, Боря, плыть до танкера осталось немного.

Он врал – плыть осталось не немного, а много, они и половины еще не одолели.

– Не могу…

– Держись, Борька! Тяни! – прохрипел Москалев, хотя прекрасно понимал, что не только Нозик, но и сам он уже не тянет, совсем не тянет. – Из шкуры выворачивайся, но тяни, – плюясь водой, прогоняя мрак, подступавший у нему, выдавил Москалев из себя напоследок и сделал несколько отчаянных гребков, отрываясь от напарника.

– Э-эй-сь, Генка! – с трудом выплюнул изо рта соленую воду Нозик. – Я уже совсем не могу.

– Плыви через «не могу», – единственное, что мог сейчас прохрипеть Москалев, он ведь сам едва держался, находился, что называется, на краю – вот-вот пойдет на дно бухты.

– У меня не получается, Ген, – выбулькнул из себя Нозик, – сил нету… Все!

– Хватайся за мое плечо – вдвоем выплывем.

Нозик ухватился за Геннадия, только не за плечо, а за шею и разом погрузил напарника в воду. По самую макушку. А потом и еще глубже, поскольку Борька отпустить своего друга не захотел. Москалев чуть не захлебнулся от такого дружеского объятия.

Захлебнуться окончательно, слава богу, не захлебнулся, но в глазах у него потемнело так, что Москалев даже видеть перестал.

Когда очутился на поверхности волн, то и борта своего танкера, спичечной коробкой прыгавшего на горизонте, уже не видел, как не видел и нескольких тусклых звезд, облагодетельствовавших в тот вечер небо. Все смыла усталость, хмель, цепко сидевший в теле (чего греха таить, они с Борькой в тот день выпили в чукотской «чайхане»), слабость, сковавшая ноги и руки после сытого обеда со свежей жареной олениной, и он вместе с Борькой, продолжавшим сдавливать его шею, на поверхности волн не удержался и пошел на дно. Финита! Слышал только, как воздушные пузыри булькали около самого уха и стремительно уносились вверх.

…Очнулся он около костра, совсем рядом с ним трепетал, щелкал искрами знойный огонь, извивался, скручивался в кудрявые хвосты, стремился унестись в небо, но это у него не получалось. Москалев подумал, совсем не огорчаясь обстоятельствам, в которых он оказался сейчас, что прибыл на тот свет… Скоро он увидит родных людей, умерших раньше него, все тяготы, сидевшие в нем, сложит в кучку у святого порога… А когда не станет земного бремени, на душе будет легче.

Тут до него донесся знакомый звук – волна всадилась в берег и, подцепив целое беремя мокрой гальки, поволокла с собой. Не может быть, чтобы на небесах существовал этот привычный, очень банальный звук. Он не небесный, нет, он земной, совсем земной… Только на берегу океана его и можно услышать, больше нигде. Не выдержал Геннадий, приподнялся, подставив под себя локоть, и тут же увидел около своего лица стакан с захватанными краями, наполненный водкой.

Следом в поле его зрения возникла чья-то коричневая рука с зажатым в пальцах куском запеченного на огне мяса. Мясо пахло рыбой, значит, это было мясо морзверя, скорее всего, – лахтака. Мясо лахтака чукчи любят. Как и мясо моржа. Мясо кита тоже очень любят.

Геннадий потянулся ртом к стакану, рука невидимого человека наклонила посудину, и желанная жидкость сама протекла внутрь, оживляя остывший, придавленный холодом организм. Следом во рту у него оказался кусок мяса.

Вкусно было. Вкуса водки Геннадий не почувствовал, а вот во вкусе мяса разобрался хорошо.

Оказывается, свидетелями «геройского» заплыва двух матросов оказались чукчи, которые на оморочках приплыли в Провидение на ярмарку, привезли разные сувениры, поделки из моржовой кости и оленьего меха, нарядные шкуры и декоративные коврики, расшитые бисером, подстилки под ноги, украшенные кожаными аппликациями, головные уборы из пыжика и бытовую мелочь – в общем, те товары, которые можно было продать пассажирам пароходов, заворачивавших в бухту Провидения с познавательными и туристическими целями…

Гости уже прибыли, можно сказать, на место, как вдруг увидели: два пловца в одежде форсируют залив, носами раздвигают мелкие льдины, это чукчам не понравилось, и они повернули к бедолагам. Сделали это вовремя – пловцы уже собирались отправиться на дно бухты.

Чукчи – люди добрые, справедливо посчитали, что на дне молодым людям делать еще нечего – рано, вытащили их из воды и – побыстрее на берег. Там разожгли жаркий костер и стали отогревать несостоявшихся утопленников.

Водку в северных магазинах представителям малых народов продавали только с закуской, таково было правило, которое утвердил кто-то из высоких государственных мужей, и это правило действовало безотказно, так что наши герои не только хорошо выпили после купания, но и очень неплохо закусили. И ночь соответственно пережили благополучно, и день следующий…

Потом состоялся непростой разговор с капитаном танкера.

Никитенко был мрачен, под глазами набрякли мешки – видимо, понял, что если бы погибли его люди, он пошел бы под суд, от всегдашней бодрости, в которой капитан обычно пребывал, ничего не осталось, только воспоминания… Хотя, впрочем, он старался держать себя в прежней форме, речь его была отрывистой, грубой: он отругал матросов за опоздание к баркасу, совсем не думая о том, что баркас должен был дождаться их обязательно, и в том, что этого не произошло, виноват прежде всего сам он…

Ему бы не ругаться надо было, а накрыть чукчам щедрый стол, отблагодарить их, но Никитенко избрал другую тактику… Бог ему судья. Опустошив запас ругани, скопившейся в нем, капитан неожиданно воскликнул:

– А вообще-то вы – молодцы, родное судно не забыли, устремились к нему в первую очередь… Хвалю вас! – после этих слов велел выдать отважным участникам героического заплыва по пачке печенья из кают-кампании, с офицерского стола.

Этим история та и закончилась, а могла закончиться совсем иначе…

Глава 40

Нравы в тюрьме были вольные, зэки чувствовали себя в зарешеченных казематах очень даже неплохо, – могли и бутылку какого-нибудь пойла себе заказать, и позвонить по мобильному телефону куда угодно и кому угодно, хоть генералу Пиночету, и секретарша, если генерал будет свободен, соединит уголовника с ним, и телевизор с современными приставками можно было установить в камере, а к нему купить плейер «дивиди» с сотней лучших современных фильмов.

После шестилетнего пребывания в тюрьме любой преступник получал право ежедневно уходить домой, проводить там время с семьей, а на ночь возвращался в камеру. Последнее было обязательно даже для крупных «авторитетов», генералов преступного мира, известных всему Чили.

По своему желанию зэк мог ходить не домой, а на работу, заколачивать там деньги, но на ночевку опять-таки являться в камеру, предварительно отметившись на поверке, и это было очень важно, поскольку все отметки строго фиксировались, а утром вновь прыгать в ограниченную свободу, как в волну океанскую и жить обычной жизнью. Сон же – непременно в камере.

Такие правила удивляли Геннадия, очень уж они не были похожи на наши; российские зэки – просто несчастные люди по сравнению с зэками чилийскими…

В «палате номер семь» Геннадий пробыл недолго – его перевели в «тюрьму в тюрьме». Прямо в центре тюремной земли была сооружена так называемая «вип-зона», огороженная высокой пятиметровой сеткой, – в этой зоне сидели богатые зэки.

Там был свой смотрящий, которого звали то ли Мигель, то ли Мануэль, он отнесся к Геннадию с таким же пониманием, как и старший из «палаты номер семь»; Геннадий стал звать этого Мануэля на русский лад Колей, и чилийцу это понравилось.

Колю удивляло, что чужеземный моряк каждое утро старается делать зарядку, он ходил кругами около Москалева, цокал языком и непонимающе качал головой:

– Ты зачем это делаешь?

– Ну как зачем? – Геннадий, пыхтя, отжимался, по ходу вел счет этим отжиманиям. – Себя надо обязательно держать в форме, иначе можно превратиться с безвольную веревку, в сосиску, лишенную мускулов…

Нет, Коля все-таки никак не мог понять, зачем это русскому нужно, зачем пыхтеть, сопеть, упираться, лить пот, терять силы и, извините, брызгать слюнями…

Свидания в тюрьме происходили в середине недели, по четвергам, в общем зале. Народа в зал набивалось много. Было шумно, жарко, пахло потом и дешевыми, имеющими какой-то синтетический, может быть, даже электрический аромат, если, конечно, таковой может существовать на белом свете, духами.

Где-то далеко, под небесами, звучала музыка, она была тихая, нежная, но люди, осчастливленные свиданием и нежностью, не слышали ее.

Женщины, в большинстве своем молодые и очень молодые, все как одна явились на это свидание в просторных пончо – популярных плащах-накидках, способных накрыть и парня, и девушку целиком и создать иллюзию уединенности.

Некоторые из-под пончо вылезали, но на соседей не обращали внимания – целовались, курили, лакомились конфетами и фруктами, смеялись, рассказывали анекдоты, а две парочки, наоборот, со скорбными лицами делились личными новостями, не самыми лучшими, судя по всему…

Геннадию до всего этого не было дела, на него давила своя собственная тяжесть, своя беда, из которой он не знал, как выбраться. Может быть, он и вообще не выберется…

По тюремному залу, имевшему вверху вентиляционные отверстия, вольно летали разные птички, похожие на воробьев, синиц и прочих пигалиц, которых он видел и на дальневосточных островах, и на Амуре, когда перегонял домой отремонтированные суда, останавливаясь в нанайских деревнях, чтобы купить картошки и хлеба, – и в то же время чилийские воробьи и синицы не были похожи на российских…

Многое бы отдал сейчас Геннадий, чтобы послушать чириканье русских воробьев, теньканье синиц, пение зарянок и черноголовых щеглов, свиристелей, зеленушек, он, наверное, половину бы жизни за это отстегнул… Пожевал немо губами, ощутил во рту что-то соленое, с горчиной, – то ли кровь из прокушенной губы это была, то ли пот – не понять.

Неожиданно он увидел в зале Колю, тот был какой-то непричесанный, с лохматой головой и ищущим взглядом – искал кого-то из своих. Москалев хотел было подойти к нему, но Коля остановился около толстого усатого господина с лицом важного чиновника, и Геннадий сдержал себя – не время и не место приставать к Коле.

Важный господин, фыркая в усы, передал Коле два пухлых пакета и одобрительно похлопал его по плечу – неплохо, мол, выглядишь. Судя по тяжести, в пакетах были продукты – пластиковые ручки натянулись до предела…

Тюремная жизнь продолжала двигаться вперед, конца-края ей не было видно, иногда Москалеву была охота закрыть глаза, уснуть и больше не просыпаться, в груди появлялась тихая ноющая боль, которую не брали ни таблетки, ни микстуры, ни герба-мате и с которой надо было обязательно сживаться, – душа болела за имущество, оставшееся в портовой бухте без присмотра.

Что будет с катерами?

Тень господина Бурхеса обязательно зашевелится и, напрягшись, начнет действия – приватизирует, говоря ельцинским языком, дорогие катера. Бурхеса Геннадий так никогда и не видел, только знал, что этот полурумын-полуантарктидец существует, ходит по здешней земле, пьет вино, ест фрукты, как гаишник на столбовой дороге, дает отмашку денежным потокам, летает к большим друзьям в Америку, а может, и еще дальше…

Хотя Бурхес не только поместил его в каталажку, но и кое-чем обеспечил – каждый четверг от него в тюрьму приходили продукты, самый минимум: бананы, которые в Чили не считаются едой, ими здесь кормят лошадей, пара банок говяжьей тушенки, сухой, способный выдержать жару и не заплесневеть хлеб, сахар, чай… Словом, это был тот самый минимум, который позволял человеку не умереть, продержаться на слабеющих ногах, не упасть.

В последний раз Москалев получил посылку с сопроводительной бумажкой, в которой был указан не Бурхес, а компания «Юнион фишинг», покачал головой непонимающе и побрел к себе в камеру – виповскую, пахнущую кофе и американскими сливками, но обрыдшую до икоты… В «палате номер семь» он чувствовал себя лучше.

В камере его встретил Коля.

– Ну как, русо? Все нормально? – Голос у Коли сегодня был звонкий – ну будто певчая птица это, а не человек.

– Все нормально, – сказал Геннадий.

– А по-моему, нет. Тебе, русо, надо найти за воротами тюрьмы хорошую девчонку и тогда у тебя по четвергам будут не только бананы… Понял, русо?

– Чего ж тут не понять? – Москалев покачал головой. – Хоронили тещу – порвали два баяна.

– Ты чего сказал, русо? – Коля вопросительно наморщил лоб.

– Это я так. Мысли про себя, выскочившие на язык. – Геннадий не удержался, улыбнулся, хотя на душе и было не очень хорошо, он все-таки выдавил из себя улыбку.

Глава 41

В следующий четверг в тюрьму пришел человек, которого Москалев, честно говоря, не ожидал здесь увидеть, – огромный, сильный, он был почти в два раза выше всех чилийцев, явившихся на свидание со своими родственниками, широкое кирпично-красное от солнца лицо источало уверенность и какую-то особую доброту, которая возникает обычно на чужбине, когда неожиданно встречаешь земляка.

Огромный Анатолий Ширяев, кажется, стал больше, чем был раньше. Не заметить его, такого громоздкого, схожего с каменной скалой, было нельзя, поэтому Москалев сразу заметил Ширяева, но тот засек земляка еще раньше, замахал рукой, которой доставал едва ли не до потолка общего зала, потом рявкнул так сильно, что потолок от голоса ширяевского даже затрещал:

– Москале-ев!

Они сошлись на боковой, плохо вымытой площадке зала, обнялись. Ширяев с такой силой обнял Геннадия, что у того чего-то хрупнуло в позвоночнике.

– Аккуратнее, – сдавленно попросил Геннадий, – у меня кости много раз ломанные… Как бы чего не треснуло. Откажет что-нибудь здесь, в Чили, меня перекособочит, починить тут не сумеют и отправят домой лежачим грузом…

– Вот на этот счет я к тебе и приехал, – сказал Ширяев, огляделся неторопливо. – Но для начала скажи мне, за что они тебя сюда загнали?

– Если официально, то обвинили в контрабанде, неофициально – кому-то до сладких слез и икоты захотелось завладеть русскими водолазными ботами – очень уж добротная техника… А раз захотелось, то затеялась большая игра. Теперь игроки на все пойдут, чтобы хапнуть оборудование, оставшееся без присмотра.

– М-да-а… Все понятно. – Ширяев удрученно покачал головой. – Теперь, пока не оприходуют катера, они тебя отсюда не выпустят.

– А под каким предлогом они их будут приходовать?

– Под любым. Слишком много места катера занимают на внутреннем рейде, путаются под носом, мешают проходу больших судов, слишком широко зевает капитан, когда рано утром выходит на палубу командирского катера и чересчур громко щелкает зубами от голода…

– Это я-то?

– А почему бы и нет? Обвинят также в том, что русские выловили в бухте всю навагу…

– Наваги здесь нет.

– Неважно. Все равно обвинят и состряпают бумагу, где изложат все статьи – все до единой. Вломят по максимуму, даже задумываться не будут. Могу перечислить еще сто шестьдесят причин.

– Не надо, и без того все ясно…

В руке Ширяев держал большую снизку ароматных желтых бананов, срезанную прямо с дерева. В снизке этой было не менее пяти килограммов, тяжелая была гроздь. Когда Ширяев протянул ее Геннадию, тот чуть не присел – она была в два раза тяжелее пяти килограммов.

– Ешь, ешь, мока, – сказал ему Ширяев, – расти большой и не будь лапшой.

– Это, конечно, непросто. – Геннадий раздвинул губы в грустной улыбке. – Но я попробую.

– Так вот, новости из Владивостока приходят хреновые. Что для меня, капитан, хреновые, что для тебя – в счете мы сровнялись. – Ширяев покосился на поле темных шевелящихся пончо, хмыкнул и снова заговорил: – И нашей, горной компанией, и вашей, морисковой, занимается какой-то очень дотошный особист, копает прямо под дерево. По твоему поводу интересовался, каким образом были оформлены военные суда в собственность совместного с иностранцами предприятия, чья подпись стоит под протоколом? Оказалось – твоя, никакую иную фамилию особист не называл, мусолил только твою. Поэтому я бы на твоем месте пока выждал немного, перетерпел, а уж потом думал об отъезде домой.

Это была худая новость. Выходит, обложили его со всех сторон, кругом, даже путь домой отрезали. Геннадий стиснул зубы.

– Наши высокопоставленные воры не дадут даже ноготь отросший обрезать у себя на пальце, но других, рангом пониже, будут прессовать так, что у тех даже кишки полезут через ноздри… В том числе и у тех, кто ни в чем не виноват. Под эту раздачу попал и ты, капитан. Понял?

Ничего не понятного тут нет. Все проще пареной репы, все ясно, как появление насморка в плохую погоду. Жалко, не увидит он своего сына, – наверное, говорить уже начал, не увидит самого себя в доме на Нахимовской улице, Находку – компактный, с низкими крышами, уютный город, который нравился ему больше Владивостока, отца своего, еще живого (слава богу), не увидит, как и маму, которая ушла уже навсегда…

В ушах у него зашумело, заплескалось что-то. Звук этот вызвал внутри боль.

– Я остаюсь здесь, в Сан-Антонио, – сказал Ширяев, – выхода иного у меня нет. Буду пока обживаться в этих местах.

О том, что у него была встреча с губернатором, он не сообщил, посчитал – это ни к чему. Порылся в оттопыренном кармане рубашки, достал оттуда сложенный вдвое листок бумаги.

– Ежели что – вот мой новый местный адрес, припрет – приходи.