Текст книги "Южный Крест"

Глава 51

Пуэрто-Монт был большим современным городом, от городов таких, от блеска реклам и рева машин Геннадий уже отвык; в портовом поселении Сан-Антонио реклам было раз-два – и обчелся, по тротуарам вместе с людьми ходили куры, у столбов мочились собаки, а из ближайших кустов мог запросто выпрыгнуть драный кот с лысой головой, клочьями пыльных волос на побитом теле и отгнившим хвостом и впиться зубами в ногу непонравившегося ему ходока.

В Пуэрто-Монте ни котов, ни кур, похоже, не было… Вернее, они были, но успешно прятались за оградами разнокалиберных особняков. В Пуэрто-Монте Москалев впервые за долгое время услышал русскую речь. В небольшой и, судя по всему, недорогой таверне, расположенной рядом с портовыми конторами, украшенной морскими узлами разных способов вязки и старыми, хорошо просмоленными канатами, от которых исходил крепкий пиратский дух (от смоляного вара он может исходить долгие годы, лет пятьдесят, не меньше), за столом сидели двое – седеющий мужчина с круглым лицом и молодой парень – судя по внешности – сын этого мужчины.

Они спокойно и негромко разговаривали по-русски.

– Здесь свободно? Позвольте присесть, – попросился к ним Москалев и, когда мужчина вопросительно поднял брови, пояснил: – Давно не слышал русский речи. Очень соскучился.

– Вы русский? – спросил мужчина.

– Да.

– Откуда, позвольте полюбопытствовать?

– Из Владивостока. А вы?

– Я? Я – гражданин Вселенной, вот кто я, – ответил мужчина и, немного помедлив, неожиданно усмехнулся. Усмешка его была печальной, все стало понятно без всяких слов.

Подошел мальчишка в красном переднике. Спросил:

– Чего будете заказывать?

– Герба-мате. Покрепче.

– Что еще?

– Больше ничего.

– Все понял, кэп! – мальчишка вскинул к виску два пальца.

– Может, выпьем по стопке водки? – предложил мужчина. – За встречу соотечественников?

– Водка здесь плохая.

– Я знаю. Мы выпьем мексиканской текилы.

– Текилы? Нет, – Москалев отрицательно покачал головой. – Не по моему кошельку. Я живу в режиме строгой экономии.

– Я угощаю.

Москалев вскинул указательный палец правой руки, подержал над собой, словно бы определял направление ветра, потом резко ткнул им вниз, себе под ноги, ответил по-испански, с русской дворянской манерностью:

– Благодарствую. В следующий раз ответное угощение – за мной.

Брови на лице мужчины поднялись восхищенным домиком.

– О-о, у вас очень чистый и правильный испанский язык. Где учили?

– Да здесь же. – Геннадий усмехнулся. – Не скажу, что в этом порту, но в учреждениях, близких к портовым коммуникациям.

Мужчина привстал, протянул Геннадию руку.

– Меня зовут Юрий. Фамилия – Лаурье.

– Лаурье – это, наверное, на испанский лад, а по-русски будет просто Лурье?

– Так, во всяком случае, написано в моем паспорте – Лаурье. И я уже к этому привык. – Лурье оглянулся, щелкнул пальцами.

На щелканье немедленно отозвался паренек в красном переднике.

– К вашим услугам!

– Сделай нам текилу – две стопки по пятьдесят…

Мальчишка в красном переднике понимающе наклонил голову.

– Еще что?

– Три куска говядины асадо, бутылку минеральной воды, большую лепешку. Через десять минут еще две текилы по пятьдесят граммов.

– Все понял, кэп!

Лурье рассмеялся, смех у него был хрипловатый, надсаженный, такой смех бывает не у самых здоровых людей, хотя Лурье впечатление нездорового человека не производил.

– Кэп – не я, вот он – кэп, – Лурье показал пальцем на Москалева. – С дипломом об окончании факультета капитанов дальнего плавания. Я угадал?

– Почти, – наклонил голову Москалев, назвал свою фамилию и протянул соотечественнику руку.

– А имя?

– Отец с матерью назвали Геннадием.

– Хорошее имя, – похвалил Лурье, перехватил взгляд нового знакомого, улыбнулся ему, Геннадий улыбнулся в ответ: давно ему не было так хорошо и вообще давно не дышалось столь легко, как в этой прокуренной насквозь и пахнущей крепкими напитками таверне. Табаки тут курят такие, что они могут задавить даже хваленые дедовские самосады…

– Испанский язык давался трудно?

Геннадий, вспомнив свои потуги, сопровождавшие процесс изучения языка, отрицательно покачал головой:

– Нет.

– А мне досталось хуже некуда. В багаже у меня есть кое-что по части языков, но испанский я осваивал труднее всего.

Вместо ответа Москалев приподнял одно плечо: в России никогда не культивировалось изучение иностранных языков, этого у русского человека просто нет в генах. Сам он тоже вряд ли бы одолел без потуг испанский, но заставила нужда…

– Стас у меня знает пять языков, – Лурье кивнул в сторону молодого спутника, добавил: – Это мой сын. Хотя ему знать языки совсем необязательно, его бог – компьютеры, и тут он плавает, как рыба в воде.

Сын манерно приподнялся над столом и, не говоря ни слова, поклонился Москалеву.

К этой поре подоспела текила, подоспело и мясо, на отдельном блюде красовалась лепешка, разрезанная на несколько частей, еще был подан соус в нескольких бутылочках – гранатовый, перечный с помидорами, соевый и чесночный.

Лурье поднял свою стопку:

– За встречу на краю краев земли!

Словно бы отзываясь на его слова, в порту трубно заревел танкер, воздух затрепетал от грубого сильного звука, чайки, отдыхавшие на крыше недалекого пакгауза, испуганно снялись с места и метнулись к воде: океанские пространства были их родной стихией, колыбелью, домом отчим, – вода, а не заляпанные белыми пятнами помета черепичные и железные крыши. Москалев чокнулся: как все-таки приятно встретить в неведомых далях соотечественника, у него даже сердце дернулось, подпрыгнуло, в затылке, медленно растекаясь, возникла нежная теплота… Она всегда возникала, когда Москалев подносил ко рту чего-нибудь, имевшее крепость больше кока-колы, – такой у него был организм.

Лурье взял с блюда кусок мягкого мяса с полосками, оставленными горячей решеткой асадо, подложил вниз уголок лепешки, такую же плоскую пшеничную дольку пристроил сверху и с удовольствием вонзил в мясо зубы.

– Есть надо, пока мясо горячее, – сказал он Геннадию, – если остынет, потеряет половину вкуса.

Аккуратно, чтобы не пролилось ни капли жира, Москалев взял шматок мяса и, действуя, как и Лурье, положил под него кусок лепешки, сверху так же накрыл лепешкой… Получился бутерброд по-чилийски.

Однако неплохо живут чилийцы: толстое мясо на тонком хлебе. В России так не живут. В России сейчас, как гласит молва, ползущая по миру, вообще живут плохо…

Мясо было вкусным. И очень мягким, сочным. Его мог есть даже беззубый младенец. Лурье посмотрел на часы, болтавшиеся у него на запястье, – таких часов Москалев еще не видел, это был целый будильник, прикрепленный к тонкому ремешку, последний писк моды, – поднял руку и звонко щелкнул пальцами: пора, мол, подавать вторую стопку текилы, чтобы сравнить, какая стопка лучше, первая или вторая.

Геннадий рассказал, как попал в Южную Америку и какие испытания выпали на его долю, а Лурье поведал о своих скитаниях.

Отец у Лурье был полярником, – и не просто полярником, а полярником-орденоносцем, известной личностью, которого когда-то в Кремле принимал сам Сталин.

А вот сын откатился от патриота-отца далеко в сторону, как яблоко от яблони: стал правозащитником, то одно совершит, то другое, то на Красную площадь выскребется с плакатом, то во имя спасения какого-нибудь Пупкина перережет себе вену, то перегородит трамвайный путь двумя старыми шпалами, принесенными с железнодорожной станции… В конце концов чудачества сына почетного полярника надоели властям, и в один прекрасный момент ему велели взять своего отпрыска, пару чемоданов с вещами и доставили в международный аэропорт Шереметьево.

Там его посадили в самолет и часа полтора держали в салоне, – не давали из-за непогоды взлета, – а высадили уже в сердобольной Германии, готовой пригреть кого угодно, лишь бы человек этот изрекал недобрые слова о советской власти, – даже городского сумасшедшего, на спине у которого, чуть выше задницы, выколот тощий зэк, плюющий в генералиссимуса…

Так Лурье стал Лаурье.

Но в Германии он не задержался, уехал в Израиль, после Израиля покатился дальше, ненадолго задерживаясь в странах, попадавшихся по пути: Лурье нигде не нравилось. Ненадолго задержался в Никарагуа, да в Панаме, остальные страны одолел пролетом, на хорошей скорости, как «фанера над Парижем».

Во всех странах Лурье искал правозащитников, но не находил – этим делом в Латинской Америке не занимались и вообще там не знали, что это за овощи и с чем их едят; Лурье говорил им, что входил в группу академика Сахарова, но это было для тамошнего народа пустым звуком, люди ранее никогда не слышали о Сахарове. Лурье горестно матерился и летел дальше…

Просидели они в таверне часа два, не меньше, Геннадий даже не заметил, как незаметно пролетело время – сгорело, растаяло в пространстве, как дым от костра.

Расставаться с Лурье было жаль, – Лурье вместе с сыном ехал в Вальпараисо, а Геннадий… Честно говоря, Геннадий в этот момент тоже почувствовал себя гражданином мира, подданным Вселенной, он мог ехать куда угодно, никто его не держал, зацепок у него не было нигде.

А вот цель была, он с нею определился – заработать денег и вернуться домой… Интересно, как там сынишка его Валерка – уже, наверное, и ходить научился, и песни петь, и с высоты их квартиры в Находке, что на Нахимовской улице, на девятом этаже, ныне обозревает город, наблюдает за птицами… Хар-рошее это дело! А в квартире, судя по времени, скоро надо будет делать ремонт. Но как жена Оля справится без него с ремонтом?

Покинув таверну, отец и сын Лурье сели в автобус и покатили в веселый город Вальпараисо, в котором неплохо было бы пожить, а Геннадий остался на улице.

К кому идти, где найти себе крышу, к какой стене прислониться, он не знал. Дорожка у него была сейчас одна – в порт. Там хоть воздух наполнен родными запахами: пахнет солью, рыбой, влажными канатами, водорослями, простором и вообще всеми ветрами, которые проносятся над Чили, а шум волн рождает благодарную улыбку и одновременно вызывает тоску по дому. Очень хотелось домой…

А в остальном… В остальном день был удачным. Порт здешний оказался плотно забит ланчами – рыбацкими шхунами. В России таких корабликов нет, там всякие сейнеры, катера, боты, малые траулеры делают из металла, держат их в порядке, часто подкрашивают, и суда выглядят очень нарядно, хоть сейчас на парад, а ланчи – сплошь деревянные. Чем меньше на них металла – тем лучше, считают местные ловцы, хотя металлические суда много прочнее, долговечнее, просторнее деревянных.

На ланче, например, на крупную рыбу выходить просто опасно. Если попадется особа посолиднее, треснет один раз по корпусу хвостом – и все тогда, от шхуны только один руль останется. Да и тот рыба от злости может откусить, вот ведь как: откусит и выплюнет.

Там, где около берега толпятся ланчи, всегда есть работа. Разные ремонты, покраска, шпаклевка, переборка двигателя, замена ржавых тросов управления, замена съеденных океанской солью мачт… Если поднапрячься, то, наверное, на билет до Москвы можно заработать. А в Москве брат поможет – не бросит…

Москалев обрадованно вздохнул, втянул сквозь зубы воздух в себя, задержал его в груди и бросился к ланчам – поверил, что здесь может быть выход. Ну словно бы свечка в конце тоннеля затеплилась, стало малость светлее…

В порту Москалев сговорился с владельцем ланчи по имени Себастьян (ланча называлась «Паула», в Чили рыболовным судам любят давать женские имена, исключений почти нет) о работе: он отремонтирует и покрасит шхуну, переберет мотор… Взамен Себастьян будет его кормить, поить, обеспечивать сигаретами, а по приемке – заплатит сумму в «твердой чилийской валюте».

Москалев глянул чилийцу в лицо – вроде бы честное, глаза не бегают, смотрят прямо… Такой не должен обмануть. Вздохнул капитан дальнего плавания и сказал:

– Ладно.

Ударили по рукам.

Глава 52

Ланча – шхуна по океанским меркам маленькая, длиной всего восемнадцать метров, шириной – шесть, бытовых помещений в ней раз-два – и обчелся, выбирать не из чего. Спальных помещений нет.

Более-менее просторным помещением, где можно повернуться, не снеся ничего ни со стены, ни с откидного столика, была ходовая рубка. Там имелось место, где спал сам Себастьян. Это был длинный, похожий на поваленный шкаф ящик, прикрытый сверху плотной многослойной фанерой, на которой и карты рассматривать можно, и аргентинское танго танцевать, и глазунью, приготовленную из черепашьих яиц, употребить на обед и запить мутной местной водкой.

– А спать где я буду? – недоуменно поинтересовался Москалев, приложил руку ко лбу на богатырский манер, глянул в одну сторону, в другую, спальных мест не засек и это огорчило его. – Кроватей-то… пусто, как в чистом поле. Даже тараканам негде поселиться.

– Спать? – переспросил Себастьян и громко, каркающе, будто попугай, рассмеялся. – Спать вот где, – он хлопнул ладонью по фанерной поверхности лежащего гардероба, – и вот как. – Себастьян по-обезьяньи ловко нырнул в ящик и скрылся в нем по шею, изнутри торчала только одна голова, да еще был виден крупный, словно кирпич, кадык, пляшущий на шее.

Себастьян натянул на себя ящик, как смирительную рубашку, даже пошевелиться было нельзя – лежачий гардероб был чересчур узким.

– А другого места нет?

– Почему нет? – Себастьян вспыхнул веселой усмешкой, словно лучом света. – Можно спать на палубе. Много воздуха, пахнет морем, летучая рыбка может припорхнуть, чайки… Хорошо!

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, – по-русски произнес Москалев. Лицо его было бесстрастным, ничего на нем не отразилось, а Себастьян, естественно, ни шута не понял, собрал на лбу лесенку вопросительных морщин. Геннадий успокаивающе взмахнул рукой. – Это я так… мысли впрок. Для самого себя.

– А-а, – недоверчиво произнес Себастьян.

– На палубе не годится, чайки могут обделать так, что потом до самого гроба отстирываться придется.

– Вигвам можно построить, – неуверенно предложил Себастьян.

– Ладно, поживем немного, поймем, что к чему, поприкидываем на пальцах и чего-нибудь возведем.

На том и порешили. Спать пришлось все-таки в ящике, больше походившем конечно же не на одежный шкаф, а на «деревянный бушлат», как в России еще с революционных времен называют гробы. Неудобно было, душно, тесно, даже немного страшновато, но иного места для спанья не нашлось.

Работы на ланче было полно: воз и несколько маленьких тележек, и можно было, конечно, потянуть время, поразмышлять, что надо сделать в первую очередь, а что во вторую и даже в третью, устроить себе небольшой отдых и немного позагорать на горячем солнце, но Москалев соскучился по работе и все мысли об отдыхе отмел в сторону.

Для начала он выгреб из всех углов и отсеков ланчи различный мусор, которого в небольшом судне оказалось не меньше, чем на городской свалке; чтобы вывезти его, надо было иметь, как минимум грузовик, но Геннадий решил обойтись без грузовика и выволочь богатство Себастьяна на своем горбу в портовые баки… Видать, Себастьян не очень следил за чистотой на ланче, среди мусора оказались и обрывки сетей, и куски переметов, и огромные крючки с обломленными бородками, и сплющенные поплавки, и старые вилки с ложками, и всякая пластмассовая гниль, в которой уже размножалась живность – мошки и блошки (тоже, видать, пластмассовые) и еще много чего другого.

Далее надо было заняться двигателем, послушать его хрипы, понять, болен он или просто устал, очистить от разной налипи корпус, промыть в керосине детали, заменить те, что съедены ржавью, и тогда, может быть, машина поработает еще пару лет…

А уж после ремонта движка заняться деревяшками: заменить сопревшее дерево свежим, покрасить и покрыть водостойким лаком новые детали, поправить такелаж – словом, дел выше крыши.

В порту было тихо, почти беззвучно плескались волны, в вечерней, слабо светящейся воде скользили длинные гибкие тени – в предчувствии ночи резвилась рыба, на крыше недалекого пакгауза сидели чайки и переговаривались смятыми неразличимыми голосами, похожими на хриплый шепот.

Бросить бы сейчас за борт ланчи удочку, изловить какую-нибудь длинную, похожую на угря тень и определить ее на сковородку, а завтра утром полакомиться холодной рыбой, но удочки у него не было…

Глава 53

Утром Москалев проснулся от громкого маслянистого шума, будто совсем рядом утюжил пространство тяжелый трактор. Геннадий выскочил из своего ящика, – оказывается, здоровенный сухогруз, разворачиваясь, чтобы получше подойти к причалу, чуть не сдвинул ланчу на берег.

Если бы задел – в воздух полетело бы много различных деревяшек… И тогда не надо было бы ничего ремонтировать. Но, слава богу, корма неповоротливого сухогруза проехала в полутора метрах от ланчи, не зацепила.

Москалев посмотрел на часы: когда же появится Себастьян, привезет еду и курево? Это он обещал делать каждый день.

Время было раннее – половина седьмого утра; для чашки кофе, чтобы сбить с себя остатки сна, – самый раз, для завтрака – рановато.

– Где-нибудь часов в восемь или в половине девятого этот корсар появится, – проговорил Москалев, ни к кому не обращаясь, – а пока – ни чая, ни кофе, ни сигарет…

Именно в этот момент он неожиданно поймал себя на том, что говорит только по-испански, русские слова соскальзывают с языка редко и в мозгу почти не возникают.

Это было плохо…

Ни в восемь часов, ни в девять, ни в двенадцать Себастьян не появился. Не появился и вечером – он словно бы растворился в пространстве и решил не подавать о себе никаких вестей.

Завтрак и обед у Москалева в этот день состояли из подтягивания брючного ремня на несколько дырок. Хорошо, что в кармане имелась заначка, полученная за перегон катера. Из этих денег он выделил небольшую сумму на покупку буханки хлеба, пачки сигарет и полуторалитровой бутылки молока. Потом, поразмышляв немного и поприкидывав свои возможности в недалеком будущем, оценив их, добавил немного денег на полтора десятка крючков и небольшой моток лески: интересно было, что за длинные извивистые тени бороздили вечером светящуюся воду? Хотя бы одну рыбеху следовало изловить и попробовать – положить на зуб и разжевать…

Себастьян не появился и на следующий день, он словно бы забыл о своем обещании кормить работника. А работник вкалывал по-настоящему, вовсю, себя не жалел.

Опять пришлось забираться в заначку, чтобы купить сигарет и хлеба. На пустой желудок разбирать машину, драить тяжелые детали, отдирать от них присохшую маслянистую корку, промывать керосином, сушить – дело неподъемное. Обязательно надо что-нибудь съесть.

Хозяин появился лишь на пятый день, огляделся, поворачивая свой невинный лик то в одну сторону, то в другую, – с собою он принес большой батон серого хлеба в бумажном кульке и прозрачный пластмассовый пакетик с хрустящей картошкой, – причем сама упаковка хрустела гораздо вкуснее, чем картошка, ее рассыпающиеся с фанерным звуком жареные дольки, – дольки эти оказались невкусными, будто не из картошки были нарезаны, а слеплены из пластмассовых опилок охристо-сливочного цвета.

– Русо, ты где? – звонко, будто в лесу, либо в степи, прокричал Себастьян, хотя Геннадий стоял у него за спиной. – Ты где? – взывал хозяин что было силы, голос у него звучал мелодично, для этого надо было выпить не менее двух литров вина, Себастьян явно любил местное вино и испанские песни…

Наконец Геннадий не выдержал – на голодный желудок не только работа не идет, но и присутствие на театральных представлениях, в которых Себастьян также знал толк, кашлянул в кулак:

– Здесь я!

– О-о-о! – вскричал Себастьян громче прежнего. – А я тебя ищу, ищу – найти не могу.

– Чего меня искать? Я уже минут десять стою за твоей спиной и радуюсь уроку ораторского искусства. – Геннадий похлопал в ладони. – Очень хорошо это у тебя получается, молодец!

– Держи хлеб. – Себастьян сунул бумажный кулек в руки Геннадия, скомандовал повелительно, будто ацтекский вождь своему лакею: – Ешь!

В ответ Геннадий лишь укоризненно покачал головой:

– Ты же обещал хлеб приносить каждый день… Здесь не только я – даже блохи голодают, по столу скачут бессильно, десятка два уже подохло… Ну ты и хозя-яин!

Хозяин засмеялся.

– Русо, ты же у меня живешь, за жилье не платишь…

– Не фига себе! Мало того что я ремонтирую твою шхуну, перебираю движок, доски крашу, чтобы заменить гниль, приборы твои, так называемые штурманские, починил, чтобы ты случайно не оказался у пингвинов в Антарктиде, еще и сторожу твое имущество, – и все за одну такую булку? Это несправедливо!

Произнес Москалев пламенную речь, но так и не понял, дошла она до хозяина или нет, внутри родилась злость и, хотя он был человеком незлобивым, даже прославленных русских ругательств не знал, не любил наезжать на людей, но не выдержал:

– Значит, давай договоримся так, друг ситный, – что такое «друг ситный» Себастьян не понял, но на всякий случай согласно наклонил голову, – каждый день ты мне приносишь батон хлеба, бутылку молока, овощи на твой выбор, пачку сигарет – можешь вонючих, они лучше американского «кента», и раз в три дня – полтора килограмма колбасы. В конце работы я сдаю тебе ланчу, ты выплачиваешь денежное вознаграждение, и мы расходимся.

До этого момента Себастьян слушал Геннадия молча, внимательно, согласно кивал, но услышав слова насчет денежного гонорара, вскинулся и возбужденно поднял обе руки:

– Но-но-но! – гортанно выкрикнул он. – Только еда, крыша над головой и солнце весь день.

Насчет солнца он ввернул ловко, ничего не скажешь… Москалев погрустнел – так он никогда не наберет денег на билет в Россию. Сердце у него сжалось болезненно, он поморщился. И официально он не сумеет заработать здесь деньги, поскольку – бесправный… Что делать?

– Ни один хозяин не будет платить тебе деньги, русо! – продолжал Себастьян. – У нас это не принято, только натуральные продукты: хлеб, рыба, мясо…

Чужой монастырь есть чужой монастырь, со своими правилами по чужим кельям не ходят, но из всяких правил бывают ведь исключения. Тем более Себастьян обещал заплатить деньгами.

– Если ты не будешь приносить мне продукты, я околею от голода, понял? А ты будешь отвечать перед полицией. И перед Богом тоже, Себастьян.

Сверкнув глазами, чилиец вскинулся было вновь и даже руки вскинул, но что-то в нем щелкнуло, сработал некий внутренний механизм, и он не стал выступать, промолчал. Только руками, опуская их, прижал воздух, будто останавливал на улице такси.

– Ладно, русо… – наконец произнес он.

Себастьян ушел, а Геннадий, стирая ладонями пот со лба, остался доделывать начатое. Работы было много, он свернул лишь макушку горы, а дальше… Дальше придется поступать по принципу «Глаза страшат, а руки хоть и дрожат, но делают то, что надлежит делать». На доводку начатого уйдет не менее двух месяцев, как пить дать. А может, и больше…

Фанерной картошкой, оставлявшей на зубах лишь громкий хруст, наесться было невозможно, эта еда была предназначена лишь для кроликов и собак маленьких пород, но не для человека… Тут Геннадий вспомнил об удочке, которую соорудил из лески и двух крючков, купленных в магазине, – вовремя вспомнил…

Только вот какая штука обозначилась: если в бухте Сан-Антонио он мог и мерлусу и ставриду зацепить на голый крючок, и это было в порядке вещей, то здесь рыба была поопытнее и на голые крючки вообще не обращала внимания: болтаются в воде какие-то кривые железки и пусть себе болтаются, а рыбе требовалось что-нибудь из разряда «берешь в руки – маешь вещь», поэтому Геннадий отщипнул чуть-чуть мякоти от батона, добавил в мякиш немного пакли, скатал несколько шариков, – пакля не даст хлебу быстро расползтись в воде, сам съел батон, совершенно не почувствовав его вкуса, а насадку, нацепив на крючок, бросил за борт ланчи.

На наживку рыба клюнула мгновенно, с ходу, – проглотила крючок и с хорошей скоростью поволокла леску в сторону, Геннадий от такой прыти чуть не растерялся, но «чуть», говорят, не в счет, – подсек добычу. Леска больно впилась в пальцы. К леске надо было бы приспособить какую-нибудь деревяшку, поскольку Москалев как-то был свидетелем одного несчастного случая: рыба натягом лески отрезала указательный палец ротозею-матросу, ради интереса решившего ловить с борта. Кончилось все плохо – матроса списали на берег и, подлечив, отправили домой, в деревеньку, расположенную на реке Бурее.

Подсеченная рыба метнулась под ланчу, в тень, сейчас зацепит леску за какой-нибудь гвоздь, вылезший из днища, и оборвет…

Крючки были дороже рыбы, их надо было сохранить. Хорошо, рядом на палубе ланчи валялось старое весло, которое Москалев подобрал на берегу, оно и помогло, – Геннадий дотянулся до него, подцепил леску и оттащил тонкую прозрачную нить от борта.

Через пару минут рыба уже трепыхалась на досках палубы, хлопала ртом, твердыми жаберными заслонками, хвостом, стараясь скатиться обратно в воду, но ничего у нее из потуг не вышло. Дорога у добычи была одна – на сковородку. Москалев думал, что на крючок попадется угорь или какая-нибудь другая вкуснятина с бескостным змеиным телом, но это была все та же мерлуса. Видать, в портовых гаванях никакая другая рыба, кроме мерлусы и ставриды, не жила, – рыба более знатная и более вкусная обитала там, где был простор, пахло волей, и волны имели более голубой цвет, чем в бухтах, стиснутых волнорезами, каменными окоемами или просто твердыми берегами…

На следующий день Себастьян не появился, обещанный хлеб и колбасу с молоком не принес, – похоже, это был человек, который совсем не знал, что такое держать свое слово и вообще обладал рассыпчатым, как каша, характером, из которой можно было слепить что угодно, а можно вообще ничего не слепить: все зависело не от материала, а от рук, которые за него брались. Геннадий только головой покачал удрученно: ну и ну!

Хорошо, что пребывая в Чили, он научил себя жестокой экономии и на три дня мог растянуть не только буханку хлеба, но и крохотную булочку, плюшку или обычный, в ладонь величиной, отрезанный от каравая кусок, и бывал сыт даже в пиковых ситуациях, когда другие, имея еды гораздо больше, просто рычали от голода, топали ногами и истекали слюной, сидя где-нибудь под кустами и глядя жадными глазами на дверь забегаловки, из-за которой сочился вкусный дух жареного мяса.

Выход у него был один: закончить побыстрее работу у Себастьяна и покинуть его ланчу без ссор и конфликтов, чтобы вдогонку не приклеили хвост, что Москалеву работа была нужна не более, чем мерлусе зонтик от пыли, и перейти к другому хозяину.

…Через два месяца он, здорово исхудавший, перебросил полиэтиленовый пакет с зубной щеткой на другую ланчу, хозяин которой Пабло как две капли воды был похож на Себастьяна: с такими же большими глазами католического святого, живым ртом и высоким, мученически сморщенным лбом. Резные изображения таких святых было много в здешних старых костелах.

Денег в карманах Геннадия как не было раньше, так не было и сейчас, песо на билет до России он будет собирать еще долго-долго. Хорошего настроения это не добавляло, скорее наоборот. Он ощущал себя одиноким, брошенным совершенно: никому на этой земле он не был нужен.

Когда человек пребывает в таком состоянии, его начинают одолевать разные хвори, это закон.

Проснулся Геннадий утром и обнаружил, что горячее чилийское солнце куда-то подевалось – то ли ведьмы океанские его умыкнули, то ли ветры буйные сгребли в кучу и утащили в потайное место, то ли произошло смещение планет – не было солнца, в общем. Небо затянуто фисташковой пленкой, темной, словно бы на чем-то разогретой, пленка ровная, ни одного бугра на ней нет, и из этой, вызывающей оскомину ровности горячей пылью сыпется мелкий дождь. Но это было еще не все, Москалев почувствовал, что в нем сидит сильная боль.

Болели зубы. Нудно, затяжно, ровно, как это незнакомое фисташковое небо. Он тронул пальцем щеку и в то же мгновение голову его пробила боль. Заныли не только зубы, но и виски. Когда он еще раз прикоснулся к щеке, то заныл и затылок.

Дело было плохо. Надо бы навестить врача, либо хотя бы знахаря, бьющего колотушкой в бубен, на крайний случай, но ведь от него потребуют документы, и эта процедура обязательная, а документов у Геннадия – йок, нету ни одного.

Он вернулся в рубку и улегся на поверхность ящика, в котором спал. Вытянул ноги. Господи, сделай так, чтобы зубы отпустило. Ведь от боли можно потерять сознание…

Боль не отпускала. Рабочий день, – все дела без исключения, – пошел насмарку, все – псу под хвост. Если к вечеру боль не отпустит, прохудившийся зуб придется рвать. Самому.

Делать это не хотелось очень, с зубными болями Москалев был знаком и раньше, как и с зубоврачебным креслом, хорошо знал, как может оглушить удар боли, и не только оглушить, но и ослепить, и свалить на землю, и вообще вогнать в столбняк.

Он закрыл глаза и постарался успокоить себя. На некоторое время даже отключился – либо уснул, либо потерял сознание, ничего не понял, а когда очнулся, то не узнал место, где находился. Пока он пребывал в нетях, кончился дождь и появилось солнце, и не просто появилось, а поднялось уже высоко. Жарить начало так, будто чувствовало себя виноватым за слабину и то, что уступило место хмари и дождю.

Боли не было. Некоторое время Москалев лежал без движения: опасался – если шевельнется, то вновь возникнет боль. В рубке было душно, воздух, который он втягивал в себя, ошпаривал ноздри, горячил рот.

В Сан-Антонио климат был другой – более щадящий, что ли, мягкий, и Геннадий, пребывая в Сан-Антонио, к сожалению, этого не ценил, а сейчас понял, что был не прав… Ценить надо любой миг жизни, даже такой непутевой, не сложившейся, как у самого Москалева, быть благодарным Богу за милосердие и то, что он терпит всех нас, помогает человеку выжить и вообще жить, но вместо того, чтобы молиться каждый день, мы занимаемся пустячными делами и впустую сжигаем время, Всевышнего же вспоминаем лишь, когда нам бывает плохо и мы нуждаемся в его помощи и защите…

Наконец Геннадий пришел к выводу, что все осталось позади, благополучно минуло, и решил пошевелиться… Наказан он был мгновенно – голову пробила такая боль, что он опять впал в вязкое красное забытье.

Когда вторично пришел в себя, то вспомнил, что у него есть аккуратная двухсотграммовая фляжка, украшенная латинскими буквами, в которую был налит спирт, – явно посуда медицинская, и была она выдана Геннадию для прочистки штурманских приборов.

Сжавшись в комок, стараясь делать минимум движений, только самых необходимых, он переместился к шкафчику, забитому всякой ненужной дребеденью, вслепую нащупал маленькую фляжку и, почти ничего не видя, встряхнул ее, – посудина в ответ призывно булькнула, и Геннадий сделал из нее экономный глоток. Точнее даже – полуглоток.