Текст книги "Южный Крест"

Хворый зуб мгновенно отозвался на него всплеском огня, голову опять тряхнуло от резкого удара, но спирт оказался сильнее боли, она отступила.

Ждать, когда боль добьет его, не было смысла. И вечера ждать тоже не было смысла. Москалев достал из пакета огрызок зеркала, пристроил его на ящике, подпер коробкой с гвоздями с одной стороны, с другой – пустым стаканом и с опаской открыл рот.

На зубы он, конечно, боялся смотреть, но смотреть надо было. Смахнув со лба пот, он, глянув на правую, немного распухшую сторону лица, поморщился – последний, так называемый предкоренной зуб, переходной перед рядом прочных коренных, был обметан сплошным красным окоемом. Потрогать его Геннадий побоялся – обязательно шарахнет, как из пистолета, потом придется долго успокаивать его… Но тем не менее он с хрипом втянул в себя воздух и пальцем попробовал прощупать щеку, ту часть, которая примыкала к больному зубу, – удар последовал незамедлительно, но все же он был слабее, чем прошлые: спирт действовал…

Москалев стер слезы, проступившие на глазах, подумал, что дожидаться вечера нет смысла, боль только измотает его, поэтому, поразмышляв еще немного, отхлебнул пару глотков спирта, стараясь, чтобы крепкая жидкость легла на больной зуб, аккуратно прикрыл его сверху языком.

Зуб походил на маленький неглубокий ковшик, наполненный отравой. Геннадий отвел взгляд в сторону и неожиданно увидел плоскогубцы, лежавшие на небольшой пластмассовой табуретке, – такие крохотные табуретки, именуемые на родине Геннадия сидушками, обычно используют рыбаки, подсовывая их где-нибудь на молу себе под зад. Шепеляво произнеся: «Плошкогубцы… плошкогубцы», Москалев подумал, что дергать зуб плоскогубцами не очень сподручно, нужны пассатижи.

Пассатижи будут надежнее плоскогубцев – не соскользнут. За пассатижами надо было идти в нижнее отделение ланчи, к машине.

Нашел он их, слава богу, быстро и вернулся к лежащему шкафу. Пассатижи остро пахли керосином. Москалев почувствовал, как у него суматошно задергалась какая-то нервная жилка под левым глазом, а пассатижи захотелось немедленно швырнуть за борт, – протер их чистой ветошью… Ощутил, как начали подрагивать пальцы, осуждающе покачал головой: что-то он дает слабину…

Укрепив получше зеркальце, чтобы не уехало в сторону, он зажато вздохнул и сунул себе в рот пассатижи. Хотел даже закрыть глаза, но не закрыл. На свете нет человека, который не боялся бы зубной боли, это Геннадий знал точно.

Переместив пассатижи чуть левее, он задержал челюсти этого страшного инструмента около больного зуба, затем зажал в себе дыхание и тихонько, словно бы стараясь обмануть боль, сдавил пассатижами зуб. Теперь главное – не потерять над собой контроль, не свалиться без сознания на пол.

В глазах у него потемнело, боль пробила голову, Геннадий чуть не закричал, но все-таки не закричал, сдержал себя и что было силы рванул зуб, пытаясь выволочь паршивца изо рта.

Пробиваясь сквозь сплошное пламя боли, он неожиданно подумал о том, что в рот надо бы засунуть клок полотенца, иначе стальными пассатижами можно переломать здоровые зубы, – свободной рукой пошарил в кармане брюк, нашел платок, подсунул его под пассатижи, снова рванул зуб.

И опять сумел удержаться на плаву, не потерять сознание. В красном горячем мареве он отчетливо видел круглое светлое пятно зеркала, но что было внутри этого пятна, уже не различал.

Застонав, Геннадий сделал третий рывок… Боль была чудовищная, она могла сделать человека инвалидом. Платок промок, хоть выжимай, но он не видел, что пропитало ткань, слюна или кровь, перед глазами плыли красные лужи, сливались одна с другой, затем расползались в разные стороны, чтобы через несколько мгновений снова сползтись.

Рука, в которой он держал пассатижи, словно бы окаменела, не разжать ее, инструмент, кажется, прирос к чему-то во рту, вытащить его можно было, судя по всему, только вместе с больным, глубоко вросшим в плоть челюсти корнем зуба.

Натужившись, шалея от боли, Геннадий сделал еще одну попытку и, хотя рывок был слабее предыдущего, боль вдруг внезапно исчезла. Он неверяще выплюнул изо рта платок и отвалился от зеркала.

Платок был пропитан кровью. Боли, которая еще несколько мгновений назад разламывала ему голову, уже не было. В платок, валявшийся на полу рубки, взбив брызги, шлепнулись пассатижи с вырванным зубом.

Геннадий не сумел сразу прийти в себя, он обмяк и чуть сам не скатился на пол, сознание его прилипло к некой маленькой светящейся точке и исчезло, Москалев с головой погрузился в болезненную красноту, но через некоторое время светящаяся точка возникла вновь, и он пришел в себя.

Он не верил, что ему удалось справиться с болью, с квелым зубом, разламывавшим ему голову, с самим собой. Но что произошло, то произошло. Лицо его, особенно щеки и рот, начала стягивать деревянная пленка. Он понял: это стремительно засыхает кровь.

Кровь была и во рту, много крови, она не засыхала, а сбивалась в один осклизлый взболток, который увеличивался – того гляди, закупорит горло. Застонав, Геннадий выбрался из рубки, подполз к борту ланчи и выплюнул кровяной ошметок в воду.

Две чайки, маневрировавшие рядом с ланчей, выискивавшие что-то в воде, испуганно шарахнулись в сторону. Рот вновь начал наполняться кровью. Процесс этот был быстрым и, похоже, трудноостановимым… Надо было что-то делать. Но что?

Москалев сообразил. Вспомнил свои детские годы, там иногда возникало нечто подобное. Он сунул в рот сигарету, которая немедленно прилипла к губам, щелкнул зажигалкой.

Небольшой столбик пепла, который возник на конце сигареты очень скоро, он стряхнул себе в ладонь, с ладони снял пальцами, – дело было тонкое, столбик мог в любой миг рассыпаться, и Геннадий даже подивился тому, что этого не произошло, – сунул себе в рот, прямо в гнездо, оставшееся после вырванного зуба. Примял пепел пальцем.

Тот разом намок, – и двух секунд не прошло, – расползся по лунке. Геннадий поспешно сунул сигарету в губы. Вскоре поспела вторая порция пепла. Он также определил ее в кровоточащее гнездо, придавил влажную, слипшуюся в крохотный, довольно плотный кирпичик, кучку пальцем. Откинулся спиной на палубу ланчи и затих.

Боли по-прежнему не было, она осталась в зубе, который надо выкинуть за борт – пусть валяется на дне бухты, беспокоила только кровь – будет сочиться или нет?

Полежав неподвижно минут пять, отдохнув немного, он зашевелился и подполз к ведру, стоявшему около сетевого ящика, в который перед выходом в океан укладывают высушенную сеть. К дужке ведра была привязана веревка – им брали воду за бортом и за веревку вытягивали на палубу.

Подтащив ведро к борту, Геннадий начал аккуратно опускать его вниз, в воду. Подцепил вместе с какой-то мелкой полоротой рыбешкой и поволок наверх. Почувствовал, что от напряжения кирпичик, заткнувший кровоточащую лунку, лопнул и рот вновь начал наполняться кровью. Тьфу!

Он поставил ведро рядом с собою, опять откинулся на спину: требовался новый отдых. Главное – никаких резких движений, полный покой. Он привстал и выплюнул красно-черный кирпичик пепла, пятнами рассыпавшийся по нескольким доскам палубы, подхватил сигарету, стремительно догоравшую, и затянулся ею. Через полминуты он загнал в кровяную лунку новую порцию пепла и снова распластался на палубе.

Поднялся минут через двадцать, когда почувствовал себя лучше, а главное – спокойнее. Кровь перестала идти. Легонько, сжимаясь опасливо, языком, самым кончиком его, обследовал лунку, уже успевшую чем-то накрыться – то ли десной, сместившейся в сторону, то ли кровью, обретшей вязкую плоть, – пепел же куда-то исчез… Ему сделалось легче.

Через час Геннадий, поглядывая по сторонам, засекая, что происходит вокруг, – без этого на море жить нельзя, – уже занимался работой. Работы было много.

О том, что будет с зубами дальше, не продолжится ли то, что произошло, он старался не думать.

Глава 54

Прошлое начало возникать перед ним все чаще и чаще. Наверное, это было связано с возрастом… На память пришел 1965 год, – выплыл из таинственного ничего, из подсветки времени. Хорошая была пора, хотя и сложная – холодная война гремела вовсю, каких только матерных слов, наполнявших эфир, не наслушались тогда люди.

Эсминец «Выдержанный» в конце лета находился на дежурстве в океане и, измотанный штормами, в сентябре вернулся домой, на базу в бухту с грозным названием Разбойник. Едва причалили к берегу и помахали бескозырками родным, пришедшим встречать эсминец, как неожиданно прозвучали тяжелые звуки боевой тревоги.

Ситуация, как стало понятно, сложилась непростая. Совсем недалеко от Разбойника. Оказывается, из нашего порта в Северную Корею вышла морская баржа-самоходка с оружием. Оружие было передано нами Ким Ир Сену для укрепления народной армии, все сделано было законно, с соблюдением международных правил, но как часто бывает в таких случаях, события стали развиваться не по прописанному заранее сценарию.

В открытом океане на северокорейскую баржу напал корабль, на корме которого трепыхался флаг Южной Кореи. Экипаж баржи был перебит и сброшен в воду, место расстрелянных матросов заняли южнокорейские военные.

Погибая, экипаж баржи успел передать сигнал бедствия на базу отправки, сообщить, что происходит. Немедленно прозвучала боевая тревога.

«Выдержанному», который не успел даже толком пришвартоваться и опустить трап на землю, пришлось снова выходить в море. Такое в бухте Разбойник происходило нечасто.

Вместе с «Выдержанным» в море вышел еще один эсминец с романтичным юношеским именем «Вдохновенный». Кораблям нужно было в темном бушующем просторе, среди огромных волн отыскать самоходную баржу и, остановив, потребовать объяснений…

Наверное, трудности этого поиска мог представить себе всякий человек, даже очень далекий от военного дела: баржу было отыскать труднее, чем иголку или английскую булавку в скирде соломы, и все-таки эсминцы сделали это довольно быстро – морские разбойники не успели ускользнуть в один из своих портов, в какой-нибудь Наннын или в Пхохан и спрятаться там – их остановили прямо в море.

Воевать барже против двух эсминцев было очень глупо – все равно что дворовой собачонке задираться против двух тренированных бегемотов, подопечные Ли Сын Мана (или как там звали шефа Южной Кореи) безропотно подняли руки: мы не виноваты, мол…

Десантная группа находилась на «Вдохновенном», поэтому Геннадий не видел, как происходило объяснение десантников с южнокорейскими вояками. «Выдержанный» выполнял свою задачу – перекрывал возможное бегство баржи, хотя, если честно, бегство такое было маловероятно. Штукенция эта могла произойти только в том случае, если бы десант не справился с бандой разбойников. А этого быть не могло. Просто потому не могло, что не могло быть вообще. По определению.

Руководитель Северной Кореи Ким Ир Сен прислал экипажам эсминцев горячий привет и пообещал поименно наградить каждого участника операции орденом, либо медалью – в соответствии с заслугами, – но поскольку был он человеком очень занятым, то награждение не состоялось, он просто забыл о нем.

Что ж, такое бывает и бывает, к сожалению, часто, так что Москалев к своим неполученным наградам относился спокойно. И вообще их на нынешний день набралось бы столько, что и четырех пиджаков, которые остались у Геннадия дома на Дальнем Востоке, не хватило, чтобы все цацки вместить на бортах и показать согражданам… А больше пиджаков у него не было.

Баржу притащили назад, в свои воды, из Северной Кореи прибыл второй экипаж, и злополучное судно вновь отправилось в путь. На всякий случай эту плавучую коробку сопроводил наш сторожевик: все-таки оружие есть оружие, мало ли чего может случиться с баржей – опять нападут лихие люди, завладеют стволами, кинутся свергать власть где-нибудь в демократической Гиппопотамии или на самостийном острове Большой Урюк, отвечай потом за это безобразие.

Когда начинаешь вспоминать свое прошлое, воспоминания затягивают, подкидывают все новые и новые эпизоды, факты, истории, заставляют возвращаться в былое… На тот же «Выдержанный» или «Дунай» – военный танкер, который ходил со многими нашими эскадрами по различным морям и океанам, и был одним из главных кораблей во вспомогательном флоте.

Вспомнилось, как они осваивали траверзный способ передачи топлива в океане, – на ходу, прямо во время движения, и, как оказалось, способ довольно сложный. Поначалу ничего не получалось – ну просто ничего, вот ведь как, но потом дело потихоньку-полегоньку сдвинулось. Москалев тогда служил уже на «Дунае», все в той же командной должности главного боцмана.

Придуманный в ту пору новый способ передачи топлива на ходу – это примерно такая же сложная техническая операция, как и заправка самолетов в воздухе, производится по тому же принципу и с той же осторожностью… И ловкость исполнители должны иметь такую же.

На тренировках боцманская команда «Дуная» долго пробовала перекинуть на крейсер «Адмирал Синявин» выброску – веревочный конец, утяжеленный 150-граммовой свинцовой блямбой, затянутой в оплетку и с привязанным к ней капроновым фалом. Блямбу флотские остряки прозвали легостью (наверное, потому, что она могла легко вывернуть в броске любую, даже крепкую руку). К фалу же, довольно длинному, был прикреплен топливный шланг.

Вот такая сложная конструкция была, извините, слеплена, с нею боцманы танкера и тренировались. Легость должна была шлепнуться на палубу крейсера, там ее подхватят матросы-заправщики и фалом вытащат из воды шланг. Теоретически было все понятно, а вот на практике ничего не получалось, хоть плачь…

В море сильно штормило, легость никак не могла долететь до крейсера, шлепалась в океан. И так пыталась изловчиться боцманская команда «Дуная», швыряла и швыряла выброску, и этак – дохлый номер, ничего не получалось: то ветер сдувал веревку в сторону, то волна дотягивалась до груза и, проглотив его, сшибала в океан, то силы боцманской не хватало, то происходило что-нибудь еще – в общем, ничего не получалось, и тогда Москалев, раздвинув шеренгу своих подопечных, изрек мрачно:

– Не везет? Дайте-ка, я попробую, вдруг повезет?

Ему повезло, а если быть точнее, он сам постарался очень и очень, – ведь на кон был поставлен его авторитет, – и ловко, с хитрым вывертом послал выброску с легостью на корму крейсера, из-под которой крутым горбом выбивался белый пенный бугор. Легость попала на крейсер с первого же броска.

Вот такое удачное выступление было у главного боцмана. Бросок его заметил и командир крейсера, через минуту в усилителе послышался мощный голос с рычащими басовитыми нотками, он легко перебил вой ветра и грохот волн:

– «Дунай», кто из боцманов перекинул нам сейчас выброску?

– Главный боцман.

– Как его фамилия?

– Москалев.

– Гена? Геннадий Москалев, да? Я же его хорошо знаю! Геннадий, переходи служить ко мне на крейсер «Синявин»! Сейчас же, немедленно! Мне такой боцман нужен!

Это был Феликс Громов, будущий командующий Военно-морским флотом России, в недавнем прошлом – командир «Выдержанного», а если забраться чуть подальше в глубину времени – командир БЧ-2, у которого служили зенитчики, обсыпанные мукой.

Для Москалева эта встреча была неожиданной, ведь они почти что земляки, близкие люди, можно сказать – родственники… Ну будто посреди океана он повстречал своего же свободненского жителя, почти родного… Громов ушел с «Выдержанного» на другую работу, как слышал Геннадий – штабную, но поскольку он до мозга костей был «человеком плавсостава», породненным со всеми моряками мира, на «плавсоставскую» должность и вернулся. На крейсер. Ведь он открывал дверь в кабинет морского бога Нептуна ногой, являлся, даже не предупреждая об этом его секретаря, вел с богом душевные разговоры на международные, личные, океанские и прочие темы.

Явно он уже носит погоны капитана первого ранга… и вообще хорошую карьеру делает Феликс Громов. Приятно было встретить его здесь, в открытом океане, на испытаниях, у Москалева даже на сердце что-то потеплело… И тем более приятно было получить от него приглашение перейти служить на крейсер.

Но переходить на новое место Геннадий не стал, просто не имел права на это: он занимает в штатном расписании военного танкера «Дунай» не самую последнюю строчку и должен этим дорожить. Да и привык он к танкеру, в коллективе сделался своим и искать свежие приключения на собственную задницу ему не пристало.

Вроде бы недавно это было, а на самом деле – давно, очень давно. Как все-таки быстро идет время! Не идет, а бежит! Скачет! Летит!

Глава 55

Цепочка наладилась, приведя в порядок одну ланчу, Москалев перекочевал на другое побитое судно.

Денег ему почти не давали – только кров над головой, скромную еду, с которой можно было протянуть ноги, но надо отдать должное и реалиям – умереть тоже было сложно, еще – курево, носки взамен износившихся, заработал Геннадий также пару носовых платков… Все надежды, что удастся скопить денег на билет и улететь в Россию, пока оставались несбыточными.

Нужно было пристрять к какой-нибудь промысловой бригаде, которая выходит в океан постоянно, и летом, и зимой, и соответственно продает добычу, со своими же рыбаками расплачивается наличными, – другого пути, похоже, не существовало.

Но такие бригады швартовались, видать, в других портах – ни в Сан-Антонио, ни в Пуэрто-Монте их не было, и где искать таких ловцов, Москалев не знал…

Как-то к нему зашел Пабло Рендес, чью шхуну он отремонтировал. Человеком он был, судя по всему, опытным – седина уже съела половину головы, вторую половину в свое владение получила лысина, лицо изрезали глубокие морщины, – в жизни повидал многое, но голову не вешал и в свои пятьдесят восемь лет сохранил заряд не только бодрости, но и веселости и не истратил это богатство до конца.

Запрыгнув на низкий борт шхуны, которую ремонтировал Геннадий, он вытащил из нагрудного кармана ковбойки пачку сигарет:

– Держи, русо. Это – презент, – сказал он, улыбаясь во весь рот, словно бы собирался пригласить русского на выпивку с хорошей закуской.

Геннадий кивком поблагодарил, поинтересовался:

– Чего такой веселый?

– Да деньги в доме кончились, надо бы заплакать по столь грустному поводу, но я решил этого не делать.

– Правильно поступаешь, Пабло, – улыбка, невольно возникшая на лице Геннадия, была грустной. – А я, кажется, скоро вообще забуду, как деньги выглядят.

– Понятно. Мы с тобой, русо, два невезучих мула.

– Не знаю, не знаю…

– У меня есть деловое предложение, русо. – Лицо у чилийца сделалось озабоченным, словно у какого-нибудь владивостокского прораба, запарывающего стройку. – Есть желание выслушать?

– Выкладывай, Пабло, только коротко, – сказал Москалев, – у меня работа стоит. Хотя… – Он неожиданно рассмеялся. – Говорят, что краткость – сестра таланта, но теща гонорара.

Чего не понял Пабло, так этого, тень проскользила по его лицу, но выяснять, что такое теща и гонорар, он не стал. Спросил лишь:

– Ты рыбу ловить умеешь?

– Приходилось, – коротко ответил Геннадий. – А что, есть предложение?

– Есть. Давай сходим в одно уловистое место за альбакорой. Как раз себе на билет до Москвы заработаешь.

Альбакора – это меч-рыба, одна из самых ценных в океане. Геннадий пробовал альбакору – доводилось; первый раз – на приеме, который устраивал в Сан-Антонио Пиночет, второй раз – случайно, в виповском отделении тюрьмы, «пахан» Коля угостил… Что же касается Пиночета, то до сих пор помнится его простушка-жена, доброжелательная хохотушка, которая очень участливо беседовала с людьми, пришедшими на прием, – ни грамма генеральской спеси, которой обладал ее муж…

Конечно, если напроситься на прием к этой женщине, она поможет решить вопрос с билетом, но есть ли у нее приемные дни и вообще принимает ли она – никому не ведомо, вполне возможно – сидит дома и в поте лица занимается выращиванием орхидей и сирени. Как и положено жене генерала.

– Заработать на билет – это, Пабло, хорошо. Команда большая?

– Большая команда не нужна, русо. Чем больше народу – тем меньше денег.

Наверное, с точки зрения Пабло, это правильно… Геннадий по-ребячьи потерся щекою о плечо, но ничего не сказал. Подумал, что альбакора – рыба мощная, попадаются экземпляры весом по два с лишним центнера, с таким зверем смогут справиться только человек пять, не меньше, значит, и команда должна быть соответственная, тремя рыбаками не обойдешься.

Мясо альбакоры – темное, очень вкусное, американцы скупают его на корню, когда ланча находится еще в океане, а из мечей местные умельцы делают толковые сувениры, продают за доллары.

– Ну что, русо, принимаешь предложение? Принимай, другого такого не поступит. За машиной будешь смотреть, ты – хороший механик… А, русо?

Геннадий затянулся воздухом, пахнущим солью, варом, пенькой, мазутом, рыбой, керосином, жженым тряпьем – каких только запахов в этом воздухе нет, – и согласно махнул рукой:

– Принимаю!