Текст книги "Южный Крест"

Глава 58

Прошел день. Муторный, больной, полный грохота, боли, воплей ветра, тревоги, соли, до кровяных язв разъедающей тело, незнакомых резких вскриков, раздающихся прямо над ухом, словно бы совсем рядом носилась нечистая сила, пыталась запугать человека, сидевшего на мачте, выковырнуть его из бочки и утопить, но выиграть схватку никак не могла.

Простенькие, собственного сочинения молитвы, которые упрямо шептал Геннадий, продавливая их сквозь замерзшие губы, мотая головой, чтобы не уснуть, не улететь в океан, не повиснуть на веревке, помогали, они были крепче сатанинской силы, обуявшей океан…

Ночная темнота навалилась мгновенно, как в горах, где не бывает ни затяжных закатов, ни таинственного свечения солнца под землей, – темнота ухнула разом и проглотила все также разом.

Только океан продолжал грохотать, куражился совсем рядом, заваливал ланчу то на один бок, то на второй, пытался оторвать судно от сети, хрипел раздраженно, но ничего поделать не мог и грохотал еще сильнее: Геннадий уже ни собственных молитв не слышал, ни скрипа бедной мачты, ни звучных ударов воды о размокшие борта…

Ночь была длинной, почти бесконечной, Москалев уже перестал верить, что день когда-нибудь наступит и вообще существует ли он, может, его уже нет, и вряд ли свет дневной объявится в этом году… Дня не было и не было, он не наступал.

Но день все-таки был. Когда от надежды, что день все-таки есть, существует, не оставалось совсем ничего, в черном громыхающем небе вдруг возникло серое пятно, подержалось немного и исчезло. Это была первая примета того, что день все-таки наступит, но надежда скоро угасла, удушливая мокрая чернота вновь навалилась на океан, поглотила все вокруг, очередной вал, невидимый в черноте, с такой силой всадился в ланчу, что марсовая бочка вместе с человеком чуть не оторвалась и не улетела в пространство. Геннадий закричал обреченно, схватился здоровой рукой за скобу, прикрученную к мачте, и закричал вновь, на этот раз от боли.

Вал ушел и, словно бы подцепив за невидимый крюк ночную черноту, решительно поволок эту непотребную ткань за собой. Через несколько минут сделалось светлее. Стало видно, что находится под бортом ланчи, – да, собственно, ничего там, кроме воды, светлой пены, которая обычно обметывает морды взбесившихся животных, да какой-то странной синеватой ряби, не было видно.

Упершись покрепче ногами в нутро бочки, Геннадий подергал правой, неповрежденной, рукой за веревку и закрыл глаза. В непроглядной черноте ночи он боялся спать, а вот когда светлело хотя бы немного, страх этот проходил. Он и сейчас ушел, словно бы уполз с темнотой, виски у Москалева внезапно онемели… Это была усталость, – наверное, самая крайняя ее форма. Главное – не отключиться…

Он закрыл глаза, и его мигом поволокло куда-то вниз и в сторону, закрутило волчком в пространстве, на несколько мгновений он увидел какую-то незнакомую деревню, карабкающуюся по косому горному склону к излому хребта, несколько белых домиков с железными крышами, уютно устроившихся в зеленой впадине, неведомых людей, пасущихся коз, а потом это видение исчезло…

Спал он не более двух минут. Очнулся от того, что из-под ног у него уходила бочка и он никак не мог удержаться в ее нутре, зацепиться за какую-нибудь рогульку или ручку, шлепал одной ладонью по доскам бочки, по телу мачты, по просмоленным веревкам, но все впустую…

Наконец под ладонь ему попалась скоба, он обрадованно ухватился за нее и открыл глаза.

Пространство стремительно светлело, темнота уже отодвинулось от ланчи метров на пятьдесят, но на этот посветлевший кусок океана было страшно смотреть: он был вспучен, перевернут вверх дном, рождал опасные волны. Не самые крупные, но очень подвижные, которые возникали между большими чугунными валами, и одна за другой налетали на шхуну, больно клевали ее тело, стремясь продырявить корпус и отправить на дно, и поскольку волны были злые, очень упрямые, становилось понятно, что цели своей они поздно или рано, но все равно добьются.

Хорошего настроения это не добавляло.

Веревка, державшая ланчу около сети, скрипела, брызгалась солью, но не перетерлась – хоть здесь-то было все в порядке, и вообще это была примета надежды…

Левое плечо продолжало ныть. Любое легкое шевеление обращало нытье в резкую боль. Шевелиться Москалев опасался, сжимал зубами нижнюю губу, прикусывал посильнее, если ощущал, что свинцовая, отупевшая от тяжести голова его опускалась на грудь.

Впрочем, грохот вокруг стоял такой, что от него мог очнуться не только спящий человек, но и мертвый с хорошим стажем пребывания в могиле, – важно было не заснуть, а во время крена, когда мачта достает макушкой волн, не вылететь за край марсовой бочки…

К полудню шторм немного ослаб, шум от железных валов сделался тише, но к вечеру все вернулось на круги своя.

Ныл, сжимался в крохотный кулак лишний в организме желудок, хотелось есть, но еды у Геннадия не было… Ну хотя бы один сухарик завалялся в кармане, корочка какая-нибудь, съедобная фанерка, хрустящий огрызок, но нет, ничего не было. Приходилось заниматься тем, что не думать о еде, не ныть, словами немыми, хотя и звучащими в мозгу (впрочем, слабенько), просить голод пощадить его, не добивать…

И голод отступал, слушался человека, сворачивался в кубок… Впрочем, клубок этот был готов в любую минуту развернуться вновь.

…Вечер держался долго, дольше, чем вчера, ночь не приходила, но потом стремительно рухнула на поверхность океана. Вновь наступило царство мрачной черноты.

Радиосвязи у ланчи не было никакой, если только у правой ноги Пабло с ногой левой и все, хотя связь должна быть у любой малой галоши, решившей отплыть от берега хотя бы на двадцать сантиметров, иначе комендант порта не имел права выпускать такую обувь в океан, – обязательно должен быть передатчик и приемник… Но строгие морские законы для Пабло Рендеса, похоже, не существовали, а может, он вообще не знал, что это такое.

Если бы на ланче была связь, экипаж знал бы, идет помощь или нет, каков прогноз погоды на ближайшие два часа – вплоть до последующих трех дней, началась ли война у Чили с Перу, а у Аргентины с Парагваем, либо нет, но без элементарной радиосвязи мир для судна был слепым и глухим…

Не надо было Геннадию выходить в океан с экипажем Пабло, но он ослеп от предложения, которого ждал, – слишком соскучился по морю, по передвижению по крутым волнам, по настоящей рыбе, настоящей, а не головастикам, живущим в припортовой бухте, и кинулся навстречу ветру, ничего не обдумав, не взвесив, не проверив, не подготовившись…

Вторая ночь была спокойнее первой: то ли к боли он привык, то ли океан сам решил покончить со штормом, начал притормаживать, – и бросало ланчу с борта на борт меньше, и меньше выворачивало наизнанку – словом, Москалеву удалось даже немного поспать.

Всего минут двадцать он спал, но это был сон. Он даже боли не чувствовал, хотя ланчу раза три-четыре круто клало набок, а от ударов волн о борта у человека запросто могли высыпаться зубы…

Рассвет следующего дня как две капли воды походил на предыдущий рассвет – один к одному, – был он такой же неровный, с обводкой и обманными действиями.

Голод почти перестал ощущаться, пустой желудок лишь напоминал о себе противным нытьем и каким-то глухим пощипыванием, словно бы его набили крапивой. Силы кончались, и Геннадий не знал, сможет он продержаться в бочке еще одну ночь или нет.

Утро очередного дня было мутным, всклокоченным, ревущим, – ничего доброго такое утро не сулило. Захотелось пить. Вообще-то жажды не было, с низкого неба все время что-нибудь сыпалось: то водяная пыль, похожая на замерзший пар, то обычный дождик, то падала какая-то крупка, мелкая и холодная, на град не похожая, но к граду имеющая прямое отношение, то еще что-нибудь, замешанное на слякоти, и слякоть эта обязательно попадала в рот, гасила жажду.

А сейчас захотелось пить. Вокруг было много воды, всякой: грозной, бушующей, злой, горькой, опасной, но той воды, что нужна ему, не было… В следующий миг Москалев забыл про еду, как забыл и про боль, и про голод, и про усталость, сковавшую его: в серой безбрежности океана он засек такое же серое, угловатое пятно и не сразу сообразил, что к ним идут спасатели…

Наконец-то! На глазах у него то ли слезы проступили, то ли веки склеила противная морось, непрерывно сыплющаяся из верхнего пространства, он отер лицо, отер глаза – серое пятно стало видно отчетливее. Это был спасательный корабль Армады – военного флота Чили.

Перегнувшись через бочку, Геннадий глянул вниз. Ланча уже основательно погрузилась в воду, по палубе свободно гуляли волны – правда, некрупные, из кудрявых седых гребней торчала только рубка. Рубка, да мачта с бочкой, других опознавательных знаков не было, – вообще ничего не было, все остальное сломал океан, превратил в щепки, раскидал по волнам, изжулькал, утопил в пене. Сеть по-прежнему стояла на месте, не оторвалась от ланчи.

Через несколько дней от шхуны этой не останется уже ничего, даже щепок, – все размолотит, расшвыряет, превратит в воду океан…

Глава 59

Близко подойти к ланче спасатель не смог – слишком высокими, опасными были волны, поэтому военные швырнули на шхуну веревку… Один из подопечных Пабло схватил ее, обернул вокруг себя, как делал когда-то в детстве и… тут выяснилось, что он не умеет вязать морские узлы. Вообще не умеет. И не только он один – вся команда была знакома только с узелками, которые мы завязываем на ботинках.

Кряхтя, стеная, тщательно оберегая поврежденное плечо, Геннадий вылез из марсовой бочки; минут десять он не мог одолеть злополучные три метра, – боялся, что боль обожжет его, вырубит из сознания и тогда он вместо палубы спасательного буксира угодит в морскую преисподнюю.

Спустился благополучно, вместе с Пабло они обвязали первого рыбака, за полтора дня и две ночи окостеневшего в рубке, с синим от холода лицом и стучащими зубами, Геннадий одной рукой соорудил узел. Хорошо, в наборе морских узлов имелся один, который можно было завязать одной рукой – узел с достойным названием «беседочный», им Москалев и воспользовался.

Военные дернули, рыбак улетел в высокую мутную волну и через две минуты уже танцевал на палубе спасателя, стряхивая холодную воду и повизгивая от радости: жив он, жи-ив…

Спасатели снова закинули веревочный конец на ланчу, Пабло выволок из рубки следующего рыбака. Далее все повторилось, второй неудачник, мало чем отличающийся от первого, может, лишь только тем, что он громче стучал зубами, через пару минут также танцевал на палубе среди военных.

Сложнее всего было переправляться самому Геннадию. Он уходил с ланчи последним, обмотался веревкой, завязал беседочный узел, шагнул в пустоту, оставшуюся после ушедшей волны, и заработал ногами, помогая тем, кто выбирал конец.

И хотя в суматохе той, в непрекращающемся реве шторма, думать было не о чем, – кроме собственного спасения, естественно, Геннадию так сдавило горло и так захотелось домой, что он невольно подумал о душе своей.

А в душе было пусто, горько, хорошо, что хоть боль в плече немного отпустила, но это ничего не значило: ведь самая страшная боль – не физическая, а совсем другая…

Одной рукой, здоровой, он держался за веревку, вторая висела неподвижно, болезненной плетью, реагировала на всякое, даже малое прикосновение. Ревущая вода, крутила его, трепала, как хотела, пробовала оторвать от веревки, но Геннадий, несмотря на усталость, бессилие, боль, не выпускал конец, утопить его можно было только с веревкой, выдрав ее из гнезда на корабле.

Намучился Москалев больше всех; когда его вытащили на палубу, он растянулся на мокром просоленном железе неподвижно, не в силах даже пошевелиться, дышал тяжело, не веря своему спасению, но когда его ухватил за пояс матрос-чилиец, поднимая на ноги, Геннадий протестующе помотал головой:

– Я сам. Са-ам, ясно?

Спасательный корабль, пришедший за ними, был небольшой, тяжелый, он походил на угловатый обломок скалы, океан со скалой справиться не мог – это было все равно, что пытаться размолоть железную болванку. В каюте, куда привели Геннадия, было тепло, в железных солдатских кружках был заварен крепкий чай. Сахара в него положили столько, что он не просто стал сладким, он превратился в сироп.

Спасатель развернулся около ланчи, – была бы возможность, он сделал бы круг, чтобы экипаж попрощался с судном, но этого не получилось – мешала сеть. Стекла в рубке были уже выбиты, мачта накренилась, – едва люди покинули шхуну, как она начала разваливаться. Ну словно бы что-то почувствовала… Пока люди были на ней – держалась, как только ушли – стала расползаться.

Геннадий глянул в иллюминатор, губы у него печально дрогнули – заработать денег на дорогу домой опять не получилось. И судно погубили. Геннадий вспомнил, что уже в океане, во время плавания, Пабло проронил, что хозяин ланчи не он, а другой человек, который взял кредит в три миллиона песо, чтобы начать заниматься доходным рыбным бизнесом; в долларах сумма не очень большая, но по чилийским реалиям все-таки весомая… В Чили процветает нищета. Что Пабло скажет хозяину ланчи, как будет объясняться?

Хозяина ланчи, взявшего кредит, было жаль.

Москалев откинулся к стенке каюты, потревожил себе плечо и, не удержавшись, застонал. На стон заглянул морской офицер. Не может быть, чтобы он услышал стон Геннадия, но с другой стороны…

– Я врач, – сказал он. – Что с вами?

– Плечо, – пожаловался Геннадий, – сильно болит плечо…

Москалев с трудом стянул с себя куртку, тельняшку снять не смог, она словно бы приросла к телу, стала его второй кожей. Врач аккуратно, едва прикасаясь к тельняшке кончиками пальцев, обследовал плечо, нахмурился.

– Плохо дело, – произнес он бесстрастно, не его же это боль, в конце концов, чего ему заниматься переживаниями? – Плечо выбито. Цела ли кость, покажет только рентген.

Геннадий стиснул зубы, поморщился. Спросил:

– В какой порт мы сейчас плывем?

– В Вальпараисо. В Вальпараисо, к слову, самые лучшие во всем Чили госпитали.

Госпитали-то лучшие, ногу могут поменять местами с рукой, врезать человеку жабры, чтобы он стал наполовину рыбой, пришить хвост тому, кто хочет, но к чудо-медикам ему попасть не дано – для этого нужны чилийские документы… Хотя бы вид на жительство. А чилийских бумаг у него нет, он здесь – чужой.

– В госпиталь нужно, только в госпиталь, – сказал ему врач, тронул за плечо, явно желая подбодрить, улыбнулся виновато и ушел.

…Так заканчивался еще один день пребывания русского человека на чужой земле, через несколько часов наступит ночь, которая также будет переполнена болью, а в промежутках, когда боль станет отступать, давать Геннадию немного отдыха, он начнет глушить боль воспоминаниями, но мучения его на этом не закончатся. Боль, боль, боль… Впрочем, он стал ловить себя на мысли, что боль – штука такая, с которой можно в конце концов свыкнуться, человек привыкает к ней, вот ведь как: она делается частью его бытия… Или, скажем более прямо, – частью жизни.

И вообще-то нет, наверное, меры ограничения того, что человек способен перенести; он может перенести больше, много больше, чем природа отпустила ему, это врач знал хорошо. Знал и Москалев. Прислонившись спиной к стенке кубрика, в который их поместили на спасателе, он закрыл глаза. Боль, сидевшая в нем, словно бы получила приказ откуда-то сверху и принялась понемногу успокаиваться.

Он стал дышать ровнее. Через некоторое время увидел серое мерцающее пространство, словно бы перед ним струилась, перемещаясь куда-то вдаль, вода, но это была не вода, а что-то другое, его потянуло сделать несколько шагов, чтобы понять, что же это такое? Он застонал.

– Русо потерял сознание, – сказал Пабло, – ему досталось больше всех… Жалею, что втянул его, да и вас тоже, в этот неподготовленный поход за альбакорой. – Пабло обвел усталыми красными глазами своих товарищей.

Москалев этих слов не слышал, они не проникли в горячую мутную оторопь, в которой он сейчас находился, да и не суть важно было, проникнут они или нет…

Все эти люди, как там ни крути, отличались от него, находились на другой социальной, бытовой, исторической ступеньке – когда они сойдут с военного спасателя на берег, то земля здешняя будет для них родной землей – тут жили и тут умерли, уйдя в могилу на нарядном чилийском погосте, их предки, тут семьи их, кровь их родов, фамилий, а что здесь он, Геннадий Москалев, возникший на свет в далеком далеке, на другом краю земного шара, за добрые пятнадцать, а может, и все шестнадцать тысяч километров отсюда? Он здесь чужой. Наверное, даже более, чем просто чужой… Что с ним будет дальше, Москалев не знал.

Главное сейчас для него – выжить, и не только выжить, но и вернуться домой. Чего бы это ни стоило.

Он был упрям, и это хорошо, он постарается не умереть, он выживет – вопреки всему выживет и в конечном итоге обязательно увидит свой Владивосток… И свою Находку тоже, дайте лишь срок.

А умирать… умирать нужно не на чужбине – ни в коем разе! – умирать надо дома и только дома. И чтобы выполнить этот наказ, – между прочим, родительский, – надо было держаться сейчас. Держаться до последнего. До конца, как принято это в России…