Текст книги "Южный Крест"

«Лучше бы не было такого заработка», – хмуро подумал Москалев, но вслух ничего не сказал.

Так, молча, погруженный в свои мысли, глядя сквозь пространство, но ни на чем не задерживаясь, он доехал вместе с Хуаном до супермаркета, в котором тот любил бывать, и ничуть не удивился тому, что Хуан у магазина даже не сбавил скорость. Видать, об обещанном пиве он уже забыл.

Глава 46

Чили – солнечная земля, тут что ни день – обязательно солнечный, а Сан-Антонио – особенно солнечное место, город даже светится от подрагивающих в пространстве, шевелящихся горячих лучей, живых, будто у них есть душа; место это всегда радовало Москалева, даже в самые худые, затянутые серым туманом боли дни, а сейчас перестало радовать.

Он думал, что на поколоченном футболисте его миссия штатного экзекутора закончится, но из этого ничего не вышло, напрасно он так думал. На следующее утро Хуан вышел из дома, прыгнул в машину и похлопал по спинке свободного пассажирского сиденья:

– Иди сюда, русо!

Геннадий нехотя подошел к машине, понял, что в ожиданиях своих ошибся и вряд ли Хуан зовет его затем, чтобы признаться: вчера он-де в горячке забыл про пиво и эту забывчивость сегодня надо поправить…

– Поехали! – сказал ему Хуан и подмигнул по-свойски, подмигиванье это было лукавым. – Надо продолжить вчерашнее справедливое дело. А потом отметим его пивом.

Во-от, о пиве Хуан все-таки вспомнил. Прищурился, словно бы собирался стрелять из лука, и, натянув на свою узкую щучью физиономию защитные очки, выехал за ворота.

День вчерашний оказался почти полностью скопирован днем сегодняшним, только наказывать пришлось не грязнопузого любителя погонять драный футбольный мячик, а кассира магазина, который часто обманывал Хуана.

Хуан при всей своей шустрости и умении считать, реакцию имел не такую быструю, как кассир: лишь через полчаса, покумекав основательно, сведя одни цифры с другими, приходил к выводу, что кассир нагрел его.

Публичные выяснения отношений с этим выдающимся магазинным деятелем ничего не дали, поэтому Хуан решил воздействовать на него по-другому… Москалев вытащил ничего не подозревающего кассира в подсобное помещение и выдал ему положенную норму: два удара в живот, один по затылку и еще, чтобы перетрухнувший обманщик особо не верещал, не трепыхался, – пинок ногой в пятую точку.

Как ни странно, на этот раз настроение у Геннадия было лучше, чем вчера, он не впал в опасную меланхолию, в тоску и битие самого себя. Что же касается пива, то его не было и на этот раз: свои обещания Хуан выполнять не любил, а может, просто не умел. Кто знает, чужая душа ведь – потемки…

Во второй половине дня Москалев получил поручение иного рода. Хуан, просидев полтора часа за столом, попыхтев над цифрами и убедительными, как ему казалось, фразами записки сопровождения, которые должны были обеспечить ему новый кредит и соответственно безбедную жизнь, гаркнул во всю глотку:

– Русо! Ты где?

Геннадий в это время подправлял кое-что в усадьбе. Всякая усадьба, где бы она ни находилась, в Чили или в России, в Колумбии или в Норвегии, обязательно требует, чтобы за ней приглядывали. Если этого не будет, то усадьба начнет разрушаться: вначале выкрошится один камень из ограды, потом сразу два, затем вытряхнется пара кирпичей из стенки дома, вылетят кирпичи сами по себе, либо под воздействием нечистой силы, не любящей жилого духа, и пойдет, пойдет процесс… Остановить его будет непросто. Поэтому за домом и землей надо тщательно следить. Вот этим Геннадий и занимался.

Услышав крик хозяина (противное же слово «хозяин», при хозяине обязательно будешь чувствовать себя холопом), Геннадий отложил инструменты в сторону и пошел в дом.

Вид у Хуана был торжественным.

– Я затеваю новое дело, – объявил он голосом, в который натекли звонкие обещающие нотки, в глотке у него будто бы забряцал бронзовый колокольчик, за ним второй, – и ты, русо, в стороне от этого дела не останешься…

Это было что-то новое. Только не окажется ли это новое новизной в кавычках, да и нужна ли такая новизна Москалеву? В тюрьме он уже побывал, больше туда не хочется.

– Ты будешь иметь в деле свой пай, – возвестил Хуан торжественно, колокольчики в его глотке затренькали звонко, как на упряжи коней, управляемой ямщиком на сибирском тракте.

Занятный человек Хуан, он, наверное, полагает, что сейчас Москалев кинется ему в ноги, начнет целовать руки, штаны, дойдет до пропотевших кожаных сандалий, украшенных затейливой просечкой, состоящей из ромбиков, кругляшей и квадратов, но Геннадий стоял перед ним с каменным лицом и молча кивал.

– Держи, – тем временем объявил Хуан и, словно посол, вручающий верительную грамоту, закатывая от торжественности момента глаза, передал Москалеву простынь, над которой только что колдовал. – Отвези в банк, сдай под расписку в клиентский отдел.

– А если понадобится ваша подпись, что тогда?

– Тогда поставь свою подпись вместо моей. Или поставь, в конце концов, мою… Ты же знаешь, как я расписываюсь. Я же тебя учил.

– Знаю, – сказал Геннадий.

– Тогда – вперед!

– Вперед и с песнями, – не удержался от стесненного восклицания Москалев.

– Да, вперед и с песнями, – поддержал его Хуан, – ты теперь мой компаньон и будешь иметь хорошие деньги.

Подпись в банке действительно понадобилась, и Геннадий поставил свою, – он мог, конечно, расписаться и за Хуана, но доказать банковскому клерку, что он – Хуан Корес собственной персоной, никак не мог, для этого надо было как минимум иметь при себе паспорт. Но и при таком раскладе при первом же взгляде на паспортную фотокарточку даже ребенку станет понятно, что Москалев похож на Кореса, как любой дворовый пес из здешних мест на мадагаскарского лемура. Лемур из Москалева был никакой.

Когда Москалев вернулся в усадьбу Хуана и протянул хозяину квиток, отпечатанный на худой, почти невесомой желтоватой бумаге, схожей со сгнившим египетским папирусом, – квитанцию из банка, тот с восторгом повертел его в руках, даже на свет поглядел, рассчитывая увидеть что-то потайное и похвалил:

– Молодец, русо! – Затем на русский манер потер руки, ладонью о ладонь, понюхал их, будто хотел запомнить запах банка. Воскликнул горласто, почти по-птичьи: – Процесс пошел!

Геннадий невольно вспомнил говорливого генсека, чья лысая черепушка была украшена диковинным пятном, хмыкнул про себя: каким же образом и где именно Хуан услышал пустое выражение «Процесс пошел!» и взял его себе на заметку? Не может быть, чтобы эта фраза, схожая со слюной туберкулезника, попавшей в суп, переплыла океан и поселилась в Чили…

Это что же выходит: чилийцам мало Пиночета, на них навесили еще и Горбачева? Это что же такое делается? Старый коняга двоих не выдержит, подогнутся у бедняги ноги, копыта разъедутся, внутри что-нибудь порвется от натуги, и тогда – все! Финита тогда!

На следующий день Хуан снова послал Москалева в банк. Снова Геннадию пришлось расписываться в разных ведомостях и корешках квитков, в бумагах, украшенных гербом главного финансового учреждения страны, в журналах, очень похожих на вахтенные. Он делал то, чего не должен был делать. И понимал это. Но делал лишь потому, что так велел Хуан.

Когда Москалев вернулся через два часа и отдал Хуану бумаги, принесенные из банка, тот обрадованно вскинулся, словно собирался взлететь на ближайшее дерево и усесться на ветке.

– Молодец, русо!

Это горластое «Молодец, русо!» стало уже брендом поместья Хуана, чуть что – и оно звучало, как клич боевой трубы, подводящей очередной итог под его жизнью.

– Ты – мой компаньон, русо! – продолжал торжественно вещать Хуан. – Работай лучше, и ты будешь богатым.

При всех своих обещаниях сделать Геннадия богатым, Хуан не дал ему еще ни одного песо. Даже на сигареты, которые для всякого курящего человека были важнее и хлеба, и воды, вместе взятых, курильщик завтракать не будет, но обменяет на одну-единственную сигарету хлеб, кофе и порцию масла, и эту сигарету выкурит обязательно. Курево Геннадию приходилось добывать на окрестных тротуарах…

На следующий день он получил задание вновь отправиться в банк с очередной бумажной простынью…

Глава 47

Прошло три с лишним недели, без малого – месяц, Москалев стал в банке своим человеком, Хуана там забыли, знали уже только Москалева и принимали бумаги с его подписью.

Как-то утром он вышел за ворота, сделал это по какому-то внутреннему толчку, этакой биологической команде, способной управлять человеком. Утро было свежее, с жемчужной, стреляющей блестками живительной росой, вольно улегшейся на траве и ветках деревьев.

Было красиво… как во Владивостоке, – так красиво, в висках даже тепло поселилось. Геннадий не сдержал улыбки; он стоял посреди тротуара и дышал часто и сипло. Так всегда бывает после душной ночи.

Вдруг он услышал басовитый крик, раздавшийся на автобусной остановке:

– Москале-ев!

Благодарное, какое-то трогательное тепло, растекшееся у него в висках, исчезло. Кто зовет его?

Оказалось – не самый плохой человек на свете – Ширяев. Грузной трусцой Ширяев пересек улицу, держась за сердце, остановился около Геннадия.

– У-уф! – пробормотал он, захлебываясь собственной одышкой. – День, кажется, снова затевается жаркий.

– Чего же ты хочешь, Толя? Чили – страна жары, значит, и дни тут бывают такие, что уши от высокой температуры закручиваются в рогульки. Что, сердце прихватило?

– Не сердце, нет, – качнул головой Ширяев, – вес слишком большой, – он ткнул себя кулаком в грудь.

Вес у него был, как у медведя, – что-то между ста двадцатью и ста восьмидесятью килограммами, так полагал Геннадий, а поскольку рост был большой, около двух метров, то Ширяев не казался толстяком. Это был просто крупный, очень крупный человек. Из племени гигантов. Хотя настоящие гиганты бывали много крупнее.

– Как ты живешь, капитан? – отдышавшись и проглотив какой-то сладкий леденец, спросил Ширяев.

– Живу, как все, но очень часто не как все, скорее – поперек улицы. – Тут бы Москалеву улыбнуться, но лицо его как было озабоченным, даже мрачным, так озабоченным и мрачным продолжало оставаться. – Такое ощущение, будто я в какой-то мути барахтаюсь. Чувствую, что могу захлебнуться, но пока еще не захлебнулся.

– Вот этого момента и бойся. – Ширяев поднял указательный палец, потыкал им в воздух. – Мне тут сказали: твой соотечественник-русо ведет активную банковскую жизнь… В общем, тебя несколько раз видели в банке с бумагами и, так сказать, обратили внимание. И про твоего хозяина кое-что рассказали…

Геннадий почувствовал, как внутри у него что-то напряглось, натянулось до звона, сердце забилось так сильно, что его стало слышно даже в висках.

– И что хозяин мой?

– Обычный жулик, с местным чилийским окрасом. Эстефадор. Слышал про таких?

– Да уж… Просветили.

– В конце концов Хуан этот хапнет миллион долларов и спрячется где-нибудь на юге, на островах, а тебя, поскольку ты в банке понаоставлял отпечатков пальцев больше, чем положено, заставят отвечать. Так что делай выводы, Гена.

– Я уже ломаю голову, Толя, и не первый день.

– Чем он тебе дорог, Хуан твой золотой? Хорошие деньги платит, что ли?

– Пока ни одного песо не заплатил.

– И не бери, если что-то попытается заплатить. Себе дороже станется.

– Но мне же все-таки и курево надо, и на автобус, если вдруг потребуется съездить в посольство…

– В посольстве нас не ждут, Гена, ты сам прекрасно это понимаешь. Своей стране мы уже перестали быть нужны – это раз. И два – учись обходиться без курева. Ну и три, Гена, уходи от своего эстефадора, пока беда не взяла тебя за глотку. Беги, капитан, и чем быстрее, тем лучше.

– Обходиться без курева – штука трудная. Почти невозможная, Толя.

– И тем не менее. – Ширяев хлопнул Москалева ладонью по плечу, вздохнул устало. – Эх ты, русо! Слава богу, что я тебя нашел… А то ходил, ходил вокруг, да около, искал тебя – все без толку, уже собирался уезжать и вдруг вижу – ты из-за загородки вылезаешь.

– У тебя-то как дела?

– Ни шатко ни валко. Самое главное, у меня наследник появился, Ванька. Растет не по дням, а по часам. Других радостей нету.

Из-за ограды раздался призывный, хрипловатый от позднего сна голос Хуана:

– Русо, ты где?

Вот и хозяин, который обещает его сделать богатым, – и сделает богаче… на несколько лет тюрьмы. Тогда у Геннадия вообще не останется сил, чтобы добраться до родной земли, до дома, где он может чувствовать себя спокойно и защищенно, до Ольги с Валеркой. Валерка уже стал, наверное, большим… В горле у Геннадия что-то хлюпнуло сыро, он закашлялся.

– Русо, ты где? – не унимался Хуан.

Геннадий протянул Ширяеву руку, потом обнял его.

– Ты не пропадай, – сказал ему Ширяев, – приезжай в гости. Картошки поедим, Родину вспомним, водки выпьем.

Москалев кивнул один раз, потом другой и, неловко споткнувшись о край тротуара, обложенный обломленным поверху бордюрным камнем, поспешил на противоположную сторону улицы, к Хуану.

Глава 48

Ширяев был прав. Хуан прямиком направлялся в очередную уголовную ловушку и тащил за собой Москалева, отведя ему роль человека, на которого можно перевести удар грома, предназначенный самому Хуану.

Хуан по-прежнему заставлял Москалева ходить в банк каждый день, заниматься там финансовым делопроизводством, расписываться за него в бумагах, хотя испанский язык Геннадий знал не настолько, чтобы читать мелкие пояснительные тексты, скрывающие много подводных камней, ям, нор, щелей, скрытых выступов и вообще уйму непонятного мусора, плавающего во всяких финансовых учреждениях, начиная с банков, кончая меняльными конторами и ларьками. Это в конце концов могло кончиться плохо…

Иногда Москалеву казалось, что кто-то острым взглядом пытается распороть ему рубашку на спине, и он ежился, будто от холода, ему хотелось оглянуться назад, но он не оглядывался…

Дни катились один за другим, горячие, с медным сияющим солнцем и пузырями, лопающимися в раскаленной пыли. Геннадий такие дни называл калиброванными, как ружейные стволы после стрельбы. Через неделю после встречи с Ширяевым он зашел в комнату к Хуану, застеленную диковинным ацтекским ковром.

– Хуан, я делаю все, что ты велишь, но денег у меня нет даже на сигареты.

– Я тебе не обещал деньги. – Хуан даже глазом не моргнул, произнося эти слова, он словно бы забыл о том, что говорил месяц назад. – Я тебе обещал крышу над головой, обеды в моем доме и долю в бизнесе, больше ничего не обещал. Но бизнес еще не заработал… Так что собирайся, русо, в банк.

Геннадий молча кивнул и покинул комнату Хуана: конец уже виден, вот он, находится совсем рядом, – отсюда надо спешно уходить. Все вещи его вмещались в один полиэтиленовый пакет, больше ничего не было, потому и не нужно было собирать что-либо – ни лишней обуви, ни запасных штанов, ни сменных рубашек, ни зонта он не имел, – был нищ и гол.

– Через десять минут я приготовлю тебе бумаги, русо! – крикнул ему вдогонку Хуан. – Будь готов!

– Ага, – сказал Геннадий и через десять минут был уже на улице. А еще через десять минут он отшагал от дома Хуана почти километр.

Он шел в порт.

Всякий раз проходя мимо порта, взбираясь на взгорбок, он видел, что два оставшихся от его флотилии катера еще продолжают болтаться на внутреннем рейде, и у него начинало больно щемить сердце. Катера были для него отломленными кусками Родины, земли, на которой он жил… Чилийцы, несмотря на то что моторы катеров были оживлены, а топливные баки заправлены по самую репку, так никуда и не отвели их, – скорее всего, не справились.

Может, их удастся вернуть в российскую собственность? Но для того, чтобы доставить их во Владивосток, вновь нужно зафрахтовать гигантский рефрижератор, самостоятельно катера океан не одолеют, да и горючего нет, и денег, чтобы купить его, тоже нет – ничего нет… Ничего, кроме пакета с бритвой, зубной щеткой, мылом, расческой и старыми резиновыми шлепанцами, который он держал в руке, нет.

Его тянуло на катера, ноги сами несли Геннадия в порт, в голубую бухту Сан-Антонио.

Пропуск в порт у него имелся, лежал в кармане рубашки – старый, реально действующий прямоугольник с тусклым фотоснимком в правом верхнем углу, – его не изъяли.

В проходной Москалев столкнулся с полицейским Джозефом. Джозеф не удержался, рассмеялся, широко раскрыв свою лошадиную пасть и чуть не вывернул себя наизнанку. Прижался спиной к стенке, пропуская в узком коридорчике Геннадия.

– Куда, русо?

– Пойду на катера посмотрю. Зубную пасту в каюте забыл.

– А-а-а… Я слышал, катера твои собираются перегонять в другое место.

– Ну и дураки будут, если перегонят. Россия потребует их вернуть, – не удержался от резкости Москалев, и Джозеф исчез. Будто его не было в проходной вовсе.

Как ни странно, даже лодчонка, на которой он покинул катер и приплыл к берегу, находилась на месте – как он привязал ее в самом углу причала к колу, вбитому в землю, так она там и находилась, и узел на веревке был родной, сооруженный Геннадием, – «двойной приморский», – таких узлов здесь не знали. И соответственно – не вязали.

А вот весла не было: кто-то прихватизировал, говоря языком далекой родины. Но Москалев готов был сейчас грести даже ладонями, без всяких весел. Он кинул в лодку пакет, подумал, что надо бы посоображать насчет курева, а заодно и поискать какую-нибудь доску или ломаный поднос, чтобы без приключений догрести до катеров, выдернул из пакета небольшой кулек для окурков…

Ему повезло, он сразу же нашел два роскошных чинаря, чуть приметно придавленных зубами, – явно зубами капитанскими, слишком уж богато кто-то курил, так праздно могут вести себя только большие флотоводцы, – аккуратно переместил их в прозрачный кулек, чуть дальше нашел еще пару толковых окурков. Отметил невольно, что на тротуаре подле усадьбы Хуана такие чинарики вообще не появлялись…

Следом Геннадий отыскал вообще редкую штуку – обрубок сигары. По всему выходило, что здесь дышали воздухом очень богатые люди. Это называется – повезло. Геннадий не сумел сдержать довольной улыбки.

И обмылок доски он сумел найти – оглаженный морской водой, обработанный волнами и прибрежной галькой, удобно сидящий в руке.

Он прыгнул в лодку, быстро распутал «приморский двойной» и ногой оттолкнулся от влажной береговой кромки.

Через несколько минут он ткнулся лодочным носом в борт катера, ухватился рукой за провисший леер, притянул лодку к борту и накинул на приваренный к палубе железный клюв веревочную петлю.

Некоторое время он сидел неподвижно, настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся до него: нет ли в них чего тревожного? Нет, ничего тревожного не было ни в спокойном плеске тугой ряби, подсекающей его лодку, ни в скрипучих возгласах чаек, вьющихся над бухтой, ни в гудках автомобилей, приносящихся из-за портовых строений, будто из далекого далека, ни в шуме прибойной волны, разбивающейся о стенку волнореза.

Вместе с этими привычными звуками в него входило некое сладкое ощущение свободы, способное все перевернуть внутри, поскольку свобода является для человека таким же важным условием нормальной жизни, как и возможность мыслить или способность дышать и ходить.

Он быстро и ловко перемахнул с одного борта на другой, потопал ногами по железу палубы – хар-рашо тут!.. В отличие от усадьбы Хуана, пахнущей козами, собаками, курами, мышами и прогорклым подсолнечным маслом.

Каюта была заперта на ключ, но у Москалева как у «командующего флотилией» имелись ключи-дубликаты от всех помещений на катерах, начиная с машинного, кончая рубками и штурманскими закутками, где обычно хранились карты. Через полминуты он уже находился в своей каюте, плашмя, спиною упал на узкую жесткую койку… Господи, ничего дороже и ближе этой койки не было у него в этот момент во всем государстве Чили!

Он закрыл глаза, и его понесло куда-то в сторону и вдаль, закачало на волнах, будто больного, к горлу подступила тоска, которую никак нельзя было подпускать к себе, с которой надо было бороться, но бороться он не мог – не было сил.

Да и сон наполз на него, как хороший шерстяной плед, теплый, плотный, рождающий тепло, – сон на воде здорово отличается от сна на земле и видения во снах бывают совершенно разные.

Когда Геннадий очнулся, то почувствовал, что очень голоден – ему явно не хватало Хуановой протирушки, кукурузной каши или вареной рыбы… Но к Хуану и его протирушкам и сваренной комками каше возврата не было.

В железном ящике, где хранились тряпки, ветошь и прочее хозяйственное барахло, лежала простенькая удочка, которой Москалев выловил немало здешней рыбы. Клевали и ставрида, и мерлуса на что угодно – на голый, вяло подергиваемый крючок, на хлебный мякиш, на окурок, украшающий леску подобно съедобной гусенице или кокона, из которого должна вылупиться бабочка, либо вообще на какую-нибудь присказку или побасенку. Жарево из свежей рыбы получалось всегда неплохое.

Вода в бухте последние полгода была довольно чистой, плюс ко всему помогал тягун, – как только он затевал свою дьявольскую игру, так за пару часов отсасывал из бухты всю грязь. Геннадий кинул в воду голый крючок, насадить было нечего, подергал немного и минуты через три выбросил на палубу небольшого мерлусенка, явно потерявшего своих маму и папу, либо вообще сбежавшего из дома.

Отправлять мерлусенка назад, в воду, не было никакого резона, и Москалев пустил его на наживку.

Прошло минут тридцать, может быть, тридцать пять, – Москалев время не засекал, – и у его ног, в тазике с водой, уже плескался вполне приличный улов. Можно было и позавтракать, и пообедать, и еще кое-что должно было остаться на ужин…