Текст книги "Южный Крест"

Глава 12

На следующий день, когда солнце уже вольно болталось посреди неба, высматривая, что там происходит среди волн, вновь зашипел громкий динамик общесудовой связи:

– Геннадий Александрович, зайдите в каюту капитана!

А Геннадий Александрович был занят другим делом, очень аппетитным. Едва ли не каждый день рефрижератор пытались сопровождать летучие рыбы, стремительно вымахивая из воды, они с тихим шорохом, будто бабочки, взметывались вверх и почти невесомо парили над синей океанской рябью, потом, израсходовав запас скорости, шлепались в воду.

Глазастые, с синеватой чешуей, будто бы отлитые из металла, они были похожи на посланцев иных миров, словно бы не в этом океане и родились.

Некоторое время рефрижератор сопровождали рыбки маленькие, будто речные пескари, потом летуньи эти пропали, а сейчас на смену им появились крупные, как промысловая селедка, мясистые, с тугими боками и широкой спиной.

Стоянок ведь почти не было, – только штормовые, но во время шторма удочку за борт не закинешь, не до этого, а свежей рыбки попробовать хотелось…

Складывалась парадоксальная ситуация: они находились посреди рыбного океана, облизывались жадно, думали о том, что неплохо отведать свежей рыбки, нажарить хотя бы сковородку, но не будешь же ради этого останавливать судно… И когда на палубу начали шлепаться крупные рыбехи с широкими плавниками, расправленными по-птичьи, команда Москалева обрадованно потерла руки: наконец-то! А вот команда рефрижератора отнеслась к этому факту равнодушно, она не только рыбьего вкуса, но и духа рыбного уже не терпела, – надоело все это.

Геннадий пробовал летучую рыбу, до хруста прожаренную в кипящем масле – очень неплохая оказалась рыбка, отдаленно смахивала на навагу. Мясо, как принято говорить в таких случаях, таяло во рту.

После хриплого вызова, прозвучавшего из колокола общесудового динамика, на палубу шлепнулись сразу штук двадцать летучих рыб, заскакали по горячему железу – солнце припекало так, что если добровольно прискакавшую по воздуху добычу присолить, немного посыпать мукой, то здесь же, прямо на палубе, можно довести до готовой кондиции и пустить на закуску.

– Не к месту вызов… – Геннадий подцепил с палубы пару рыб, потом еще одну, чуть не ускакавшую за борт, кинул в ведро. – Но делать нечего.

Капитан на судне – и президент, и губернатор, и начальник милиции, и министр иностранных дел, все вместе, на вызов его следует являться неукоснительно. Чем быстрее – тем лучше. Это касалось любого человека, плывущего сейчас на рефрижераторе, даже если он являлся долларовым миллионером и имел свои газеты, заводы, пароходы и жил на самой Светланской улице – главной во Владивостоке…

Под ноги Геннадию приземлилась еще одна летучая рыба, с жалобным скрипом расправила плавники – металл палубы обжег нежное тело. Геннадий подхватил и эту добычу, лишней не будет, тем более, она была самой крупной из всей стаи, приземлившейся на рефрижераторе, бросил ее в общее ведро. Обед из такого улова будет знатный.

– Геннадий Александрович, зайдите в каюту капитана, – вновь проскрипел динамик.

Геннадий вытер руки тряпкой и отправился в знакомую каюту.

Капитан рефрижератора сидел на своем прежнем месте и невозмутимо попыхивал трубкой, распространяя вокруг себя сухой, с примесью солнца аромат. Перед ним стояла вчерашняя бутылка «балантайза», недопитая, – впрочем, допить ее было уже несложно, на это хватит всего двух тостов.

– С первым сентября тебя, Геннадий Александрович, – неторопливо, отработанным движением вытащив трубку изо рта, провозгласил хозяин каюты. – Наливать тебе не буду, а себе налью. У тебя детишки в школу ходят?

– Да нет, мой мал еще… Сын у меня Валерка, он в детсадовском возрасте. С матерью в Находке сейчас.

– Морем дышит?

– Морем дышит, пузыри пускает…

– Значит, по отцовскому пути последует, моряком будет. – Капитан налил себе виски, разделив оставшийся в бутылке напиток ровно пополам, просто ювелирно, практику на этот счет он имел богатую, поднял стакан: – С первым сентября тебя, Геннадий Александрович!

– И вас тоже.

– Мы же договорились быть на «ты».

Геннадий замешкался – он же вчера сообщил капитану, что не умеет стремительно, сразу, переходить на «ты», для этого нужно время и вообще процесс привыкания – сложный и долгий…

– И тебя тоже, – наконец произнес он.

– Вот это – другой коленкор, – одобрил его хозяин каюты и медленными вкусными глотками выпил виски, стакан осушил до дна, даже заглянул внутрь – не осталось ли там чего? Не осталось. Ни одной капли. Капитан удовлетворенно сунул в рот трубку, привычно окутался дымом.

Через минуту в том же направлении и с той же неторопливостью была отправлена и оставшаяся доля виски. Бутылка разом сделалась какой-то убогой… Пустые бутылки всегда так выглядят, рождают печальные мысли, и капитан, поняв это, отправил ее вниз, к ножке стола, ввинченной в пол.

Ну а без бутылки, даже пустой, стол выглядит совсем захудало. Хозяин каюты крякнул:

– М-да, нет таких препятствий, Геннадий Александрович, которые помешали бы нам свернуть себе шеи. – Капитан неторопливо развернулся – всем корпусом, основательно развернулся, так, что у каюты заскрипели стенки, открыл дверцу висячего шкафчика.

Служебный шкафчик этот, предназначенный для хранения капитанских бумаг, оказался господином богатым: бумаг в нем не было, зато хранилось другое – очень приличный набор виски, целых шесть бутылок.

Капитан пощелкал пальцами, соображая, какую же бутылку осчастливить, выбрал одну (хорошую, как разумел Геннадий, сам в прошлом занимавшийся подобным коллекционированием), «Чивас Ригал», стукнул по ней ногтем.

– Ну что, привлечем эту даму к ответственности?

– Это не дама, а скорее джентльмен, мужик.

Голову бутылке капитан свернул в одно мгновение, он даже пальцем не дотронулся до бутылочного горла, просто дунул на него, и все, – пробка слетела сама по себе, словно бы ей не было, за что держаться, – с дождевым жестяным стуком шлепнулась на стол.

– Раз бутылку виски «Чивас Регал» Геннадий Александрович считает джентльменом, значит, так оно и есть. – Капитан плеснул в стакан немного напитка (впрочем, уровень у этого «немного» был прежний, много лет назад определенный человеком, с которым бутылка сейчас имела дело, он даже на десятую долю миллиметра не поднимал и не опускал уровень, саму риску), добавил льда.

Геннадий отметил, что деловой шкафчик в капитанской каюте непростой и вряд ли он вообще годится для протоколов швартовок и прогнозов погоды; шкафчик был довольно ладно, с мастерством и изяществом изготовлен, имел компактную, размером с настольные часы холодильную установку, а если в нем покопаться немного, то, наверное, можно будет обнаружить и небольшой холодильничек.

– У меня сегодня в школу два внука побегут, – неожиданно сообщил капитан, – один во второй класс, а другой… – он наморщился, собрав на лбу несколько вертикальных морщин, сгреб их в одну кучку, как лапшу, – другой тоже во второй, – наконец произнес он.

– Вместе, что ли?

– Никак нет. Один во Владивостоке, другой в Уссурийске. В Уссурийске у меня дочь живет – вышла замуж и отбилась от дома, оказалась на стороне, а сын – во Владивостоке.

Приподнявшись на мягком, обитом натуральной кожей стуле, хозяин каюты заглянул в иллюминатор, знающе прищурил один глаз.

– Та-ак, мы находимся в точке «Кю»… Это – сто шестьдесят градусов долготы и пятнадцать градусов широты…

Геннадий не поверил ему: не может быть, чтобы вот так, на глазок, с помощью мутного зрачка и пахнущего туалетным мылом пальца можно было определить, где давит океанскую воду своим днищем огромный рефрижератор…

Но внутреннее сомнение на лицо Москалева не перекочевало, раз хозяин каюты, взглянув на лицо гостя, ничего не сказал. Если бы возникла хотя бы крохотная морщинка сомнения, складка, скобка в уголке рта, он это бы засек и сообщил бы Геннадию, не смолчал, но капитан ничего не сказал, потянулся к широкому стакану, в котором плескался золотистый, словно бы разбавленный солнцем напиток.

– За наших детей, внуков, за тех, кто будет продолжать дела наши и род, – торжественно провозгласил капитан и медленными вкусными глотками осушил стакан…

Вышел Москалев от капитана через тридцать минут. Первым делом забежал в рубку к дежурному штурману.

– Скажи, где мы находились полчаса назад?

Штурман, молодой мужик, лишь недавно окончивший мореходное училище, белобрысый, с розовой кожей и светлыми, будто бы выцветшими ресницами, неохотно выплыл из раздумья, в котором находился.

– Чего-чего? – Он потряс головой, словно бы не понимал, что от него хочет Москалев.

– Сообщи координаты, где мы находились полчаса назад.

Штурман осоловело глянул на транспортир, поднял со стола линейку, словно бы хотел откусить у нее кусок либо кого-то обнаружить под ней – таракана, сбежавшего с камбуза, или муху, нечаянно очутившуюся на корабле, – перелетела с земли, когда они, прикрываясь берегом, пережидали шторм у какого-нибудь острова и теперь искала его: где родная земля? – поднял глаза и недоуменно переспросил:

– Чего-чего?

Геннадий снова повторил вопрос.

На этот раз до штурмана что-то дошло, он опять поднял линейку и сообщил:

– Широта по северу пятнадцать градусов, меридиан – сто шестьдесят.

Ну, по долготе сто шестьдесят градусов, протянувшейся по всему глобусу сверху вниз вплоть до самой репки, они могут разгребать носом воду и шлепать аж до Антарктиды, которая им и на фиг не нужна, а вот широта…

Цирк какой-то, сценическая площадка, манеж с попугаями и дрессированными котами. Штурман протер глаза, от жары потерявшими свой цвет и сделавшимися оловянными, помял пальцами виски:

– А зачем понадобились координаты, товарищ капитан?

– Да думаю со своим экипажем бражку в бочонке поставить и прикидываю: успеет она до прихода в порт Сан-Антонио созреть или нет?

Глаза у дежурного штурмана от таких речей пассажира с капитанскими полномочиями вообще скатились на кончик носа и застыли там. Прочно застыли, приклеились, можно сказать, – хоть ложкой с носа соскребай.

Глава 13

В просторной гостевой каюте Москалев жил не один. Еще во Владивостоке, в бухте Диомид, перед самым отходом в море рефрижератора, появилась черная европейская машина, – именно европейская, с левым рулем, поскольку город Владивосток был до отказа забит легковушками с японскими рулевыми колонками – правыми, и по этому поводу приморскую столицу трясли разные сердитые споры. Из машины вышел шофер, держа в руках что-то лохматое, завернутое в цветастую китайскую занавеску.

– Где Москалев? – прокричал он так зычно, что в бухте с воды разом поднялись все чайки: перетрухнули настолько, что выплюнули даже рыбьи внутренности, брошенные им коком одного из пароходов. Это надо же, чего умудрила природа: наградила невзрачного шофера с тощими казачьими ногами, напоминающими крендель, густым шаляпинским басом.

Геннадий видел его несколько раз, хотя и не знал лично, – знал хозяина этого человека, миллионера с хмурым лицом и свежим глянцевым шрамом на лбу, явно оставленным кирпичом, – хозяин крикливого водителя входил в число учредителей совместной российско-чилийской фирмы «Юниверсал фишинг»… Другими словами, был работодателем и от благосклонного отношения этого помеченного кирпичом человека зависела судьба людей Геннадия и его самого.

– Здесь Москалев! – Геннадий поднял руку, чтобы этот несостоявшийся Шаляпин увидел его.

Шофер передал ему сверток, довольно увесистый, из раскрывшейся китайской занавески выглянула симпатичная лохматая морда. Это был щенок собаки-водолаза.

– В Чили вручишь кабысдоха господину… – начальственно, на «ты» произнес шофер, являя прямолинейностью те качества, которые Шаляпин никогда не демонстрировал, – господину, которого зовут… – шофер достал из кармана лист бумаги, – зовут Эмиль Бурхес.

Эмиль Бурхес – это что-то румынское, а не чилийское.

– Значит, вручишь щенка Эмилю Бурхесу. Вот, – добавил он ни к селу ни к городу, простудно пошмыгал носом и с озабоченным видом похлопал себя по карманам, – вот… – Наконец он нашел, что искал – стодолларовую бумажку, протянул Геннадию. – Это чтоб щену ни в чем не было отказа. Покупай ему все самое свежее. Понял, капитан?

Москалев не выдержал, усмехнулся: очень уж суетлив и услужлив был шофер, перед большим лобастым щенком готов был встать навытяжку.

– Раз все понял, тогда – выполняй! – начальственно произнес шофер и, будто большой человек, наделенный полномочиями едва ли не кремлевскими, хлопнул Геннадия по плечу. – Вперед!

– Имя у щенка какое? – спросил Геннадий. – Зовут его как?

– Никак. И пока будешь плыть, имя ему не давай. В Чили ему свое имя дадут, чилийское… Понял?

Этим пресловутым «понял» командир рулевой колонки, рукоятки скоростей с железной розой вместо стершейся пластмассовой бобышки и дыма, вылетающего из выхлопной трубы, совсем достал, даже печенкам сделалось больно. Если будет приказывать дальше, то Москалев вряд ли сможет сдержаться, ухватит его за волосатое ухо и отведет к машине. Напоследок даст пинка под зад… Но Геннадий все-таки сдержался и был благодарен себе за это. Лишние разборки, они ведь ни к чему…

А теперь безымянный щенок этот, росший не по дням, а по часам, доставлял ему радость. Когда щенок выходил на палубу прогуляться, в восхищении замирал весь рефрижератор. Матросы умилялись его большим лапам, смышленым глазам, умению ловко двигаться, не обжигаясь о раскаленное солнцем палубное железо. И вообще им казалось, что щенок этот умеет не только ходить и бегать, но и летать.

Взгляд у юного водолаза был такой, что обращаться к нему хотелось только по имени, а постоянное имя давать было нельзя. И Геннадий мучился: звал его то Кутей, то Подводником, то Бравым, то Серым, то Диомидом, то Пушистым, то еще как-нибудь, стараясь при этом, чтобы повторы были редкими.

Безымянный водолаз в плавании в основном спал, уютно располагаясь в большом кресле, застеленном мягким пледом; кресло было одним из немногих украшений гостевой каюты.

Геннадий открыл дверь каюты, увидел, что водолаз не спит: готовно поднял голову и обрадованно заулыбался, – когда щенок улыбался, у него обнажались нижние зубы, морда преображалась, делалась необыкновенно дружелюбной, такой, что хотелось достать из холодильника кусок колбасы и дать ему… А потом вместе выпить за дружбу.

Жаль, Геннадий перестал выпивать.

– Ну что, дружочек, проснулся? – поинтересовался он на всякий случай и подмигнул водолазу. – Сегодня мы будем есть консервированные голландские сосиски, – распахнул дверь холодильника.

Каюта у Москалева была такая, что тут можно было кататься на карете, запряженной тройкой лошадей (хотя и меньше, чем у капитана), и холодильник здесь стоял соответственный, – при надобности в него запросто помещалась половина коровьей туши.

Большой банкой голландских сосисок, если к ним добавить макароны или картошку, можно было легко накормить целую вахту, человек восемь, но водолаз без натуги расправлялся с банкой один, от картошки с макаронами, естественно, отказывался (да их ему и не предлагали), – и Геннадий хвалил его:

– Молодец!

Водолаз в ответ только облизывался. Он понимал, что Геннадий не его хозяин, хозяин будет другой, но тем не менее к Москалеву относился с уважением. Как всякий четвероногий, он умел видеть в «венцах природы» нечто такое, чего не видели они сами, и лучше, чем кто бы то ни было, умел отличать сильного от слабого, умного от дурака, родовитого от безродного и вообще своего человека от чужого.

Геннадий еще раз подмигнул водолазу. Водолаз в долгу не остался, взял да подмигнул Москалеву в ответ. Тот, малость опешив, почесал пальцем затылок: а щенок-то непростой. Его наверняка можно обучить не только ответному подмигиванию, но и игре на фортепьяно, и работе на компьютере, и кулинарным тонкостям – будет тогда на кухне жарить бифштексы своему владельцу.

После того как водолаз одолел тарелку консервированных сосисок, Геннадий поинтересовался:

– Ну чего – наелся?

Пес опустился на задницу и приложил лапу к туго набитому брюху. Тут Геннадий чуть сам не опустился в кресло. Удивленно покачал головой: такого пса жаль оставлять на чужбине, его неплохо бы вернуть во Владивосток и там пристроить на службу в Дальневосточное отделение Российской академии наук… Вернуть? Но как? Да и кто позволит?

В Чили этот водолаз станет национальным достоянием и будет вместе с Пиночетом принимать парады, стоя на трибуне.

Геннадий погладил щенка по голове: вот такие-то дела печальные… Деньги, которые ему выдали, чтобы водолаз был сыт, пьян и доволен жизнью, заканчивались, придется тратить свои.

А своих денег у Геннадия Москалева еще не было – не заработал.

Глава 14

Утром следующего дня на палубу приземлилось целое стадо летучих рыб – крупных, с плотными сытыми телами, пучеглазых, с раскидистыми плавниками, очень похожих на откормленных селедок – хоть сейчас отправляй в бочку с рассолом…

Естественно, все стадо пошло на жарево – команда Москалева потом долго пальчики облизывала: вкусное получилось блюдо. Сам Геннадий тоже отведал с удовольствием и тоже пальчики облизал, после чего подумал – а не угостить ли рыбным жаревом младшего брата, будущего национального героя Чили?

Мысль была хорошая.

В следующий раз он снял со сковороды двух рыбин посолиднее, поувесистее, кинул на тарелку – пусть остынут. Горячую еду собакам давать нельзя, от горячего у них слабеет нюх, портится не только обоняние, но и осязание, деревенеют нервные окончания и что-то еще, они обжигаются, в результате превращаются в поросят, либо в каких-нибудь енотов, старых котов – любителей поспать на печке или обычных захребетников, не отличающих мышей от ворон.

Остывшую рыбу Геннадий отнес своему постояльцу. Тот проглотил ее мгновенно и, облизнувшись, просяще глянул в глаза кормильцу: а еще?

– Это дело! – одобрительно наклонил голову Москалев. – Мы не пропадем и без долларов. Летучей рыбы нам хватит до самого Сантьяго. Так что «еще», которое ты просишь, будет позже.

Глава 15

Помимо команды Москалева на рефрижераторе плыла еще одна команда – горняков, но обе команды почти не видели друг друга. И не потому, что между ними пробежали кошка или заяц, удирающий от охотника, а просто условия и ритмы жизни были разные… И заботы разные.

Геннадий как-то спустился в трюм проверить свое имущество – не промокло ли? Конечно, вряд ли промокло, потому что все штормы они обходили стороной, либо пережидали в тихих местах, трепать их не трепало, но тем не менее за вверенным имуществом надо было смотреть: ведь за него он расписался в хозяйственной ведомости…

У горняков добра было в полтора десятка раз больше: буровые установки, трубы, приборы для поиска воды, золота, нефти, сильные самосвалы белорусского производства, обычные машины, на которых можно было возить картошку и дрова… И команда у горняков была больше, чем в москалевском «Юниверсал фишинге». Геннадий даже позавидовал горнякам: с такой техникой можно не только золото найти, но и дорогие, очень дорогие металлы, которые вообще не указаны в таблице Менделеева: великий ученый не успел докопаться до них. А вообще на такие открытия одной жизни, как правило, не хватает, по законам неба нужно несколько жизней, как минимум, три-четыре…

Гора имущества и вообще всякого добра, сваленная в трюме, стоила денег огромных, и деньги эти уезжали из России. Хоть и не было до них дела Москалеву, а становилось жалко, очень жалко – ведь все это могло пригодиться и дома, в Приморском крае.

Но сильные мира сего рассуждали иначе, в том числе и их губернатор, которому все это принадлежало.

Внутри возникло что-то щемящее, горькое, готовое мгновенно вызвать обиду, либо что-то еще, способное размягчить и организм, и душу. Дай бог, чтобы богатство это, отработав в Чили, вернулось домой, хотя бы частично, в любом виде, и поработало дома… Не то ведь там, в Приморье, осталась дыра. А дыры надо обязательно латать. Хотя бы ради дальнейшего существования.

Столько груза, сколько везли горняки, не было ни у кого, такое впечатление, что по пути его стало больше, чего-то добавилось… Интересно.

Глава 16

На место прибыли солнечным днем, когда с редких полупрозрачных облаков на землю начали спускаться радужно переливающиеся лучи, – по ним, говорят, путешествуют ангелы, – само же небо окаймила нежная розовая опушка… Тут все было другое – и краски, и воздух, и вода, и облака.

Капитан рефрижератора привычно сунул в зубы трубку и сам встал к штурвалу. К берегу он причалил так лихо, что все, кто оказался свидетелем этой редкой по скорости и умению швартовки, ахнули от восхищения, а темпераментные южные дамочки даже посдирали с себя шляпки и начали азартно подбрасывать вверх.

Капитан работал машинами, как виртуозный эквилибрист гимнастическими предметами, из-под кормы только выхлестывали высокие буруны, взметывались едва ли не до флага, украшавшего зад парохода.

Многим бравым капитанам требовалось на такую работу минут сорок пять – пятьдесят, а то и весь час, нашему же судоводителю понадобилось всего двенадцать минут.

Когда швартовка была закончена, капитан вышел из рубки и, не вынимая изо рта трубки, поклонился берегу. На берегу раздались аплодисменты.

Причалил он, конечно, блестяще, не допустил ни одной ошибки, не промахнулся ни на сантиметр, Геннадий, случалось, сам, когда на него наваливалась волна лихого восторга, причаливал так же, хотя было это штукой опасной. Можно было легко промахнуться на пару сантиметров, – всего на пару, и все, – половина берега оказывалась снесенной, разрушено несколько построек, срезаны два дерева, а с ними исчезла половина железной посудины, вздумавшей совершить героический поступок. Для лихого капитана это заканчивалось плохо – судебным преследованием, чтобы товарищ вел себя впредь потише, и тюремным сроком.

Но аплодисменты, способные сладко потешить душу, капитан все-таки сорвал. Аплодисменты звучали долго.

Народа с порту Сан-Антонио собралось много, криков и беготни тоже было много… Но на что Геннадий сразу обратил внимание, так это на военных – невозмутимые, схожие с шагающими скульптурами, они, кажется, даже ростом были выше остальных, преисполненные какой-то особой важности, чувства собственного достоинства, степенности, осознания своей значимости, – все это бросалось в глаза.

Было понятно, что главные здесь не господа в черных пиджаках, с букетиками цветов встречающие прибывший из далекой России рефрижератор, не восторженно прыгающие дамочки, не докеры в желтых комбинезонах и нарядные, все в белом, моряки из свиты портового начальства, а военные.

– Все понятно, брат Иван, – сказал Геннадий Охапкину, – жди военных на борту. Пока они не проверят, прячем мы запрещенные к провозу в Чили гвозди у себя в ботинках или нет, не почистят камбуз на предмет запрещенной эмалированной посуды и не выяснят, какое количество подтирочной бумаги висит на гвозде в гальюне, нас с судна на берег не выпустят.

Охапкин сморщился с напряженным видом.

– А при чем тут гвозди и туалетная бумага, Алексаныч? Что-то очень сложно.

Геннадий махнул рукой:

– Это я так, для красного словца.

Он все правильно понял – как в воду глядел. Едва на причал был сброшен длинный металлический трап, как, оттеснив в сторону публику, первыми на рефрижератор взошли военные и перекрыли за собой вход, поставив двух неприступного вида солдат с автоматами. Солдаты расположились один за другим, направили автоматы в разные стороны, словно бы собирались проводить операцию по зачистке…

Деревьев на причалах Сан-Антонио вроде бы не было – не положено, хотя за строениями густо кустилась разная зелень, в том числе виднелись и макушки деревьев, но птичий грай был сильным, – надо было открывать рот, чтобы, как при артиллерийской стрельбе, не лопнули барабанные перепонки… Хотя самих птиц не было видно – прятались под навесами пакгаузов и иных складских помещений, под крышами контор, ллойдовских лавок, сторожек, возведенных разными компаниями типа «Юниверсал фишинг» и компашками поменьше, где в одном скворечнике размером меньше нужника могло размещаться около десятка «вывесок», в трубах и расщелинах, – птичьи голоса звучали на каждом метре пространства. Понятно было, что здесь располагалось царство пароходов и певчих южных птиц…

Первым делом военные полезли в вахтенный журнал: кто едет на корабле и что собой представляет, не является ли личным врагом господина Пиночета; параллельно они сгребли в кучу судовые бумаги: где были, как плыли, в каких местах останавливались, сколько раз выходили в эфир и так далее – военным было интересно буквально все.

Руководил ими чернявый горбоносый абрек с огненными, как у голубя, глазами и синими погончиками, расположенными поперек плеча.

Капитан рефрижератора, невозмутимо попыхивая трубкой, разместился в углу рубки, у самого входа, на гостевой табуретке.

Вдруг огненноглазый предводитель военных, сидевший в противоположном углу рубки, на почтительном расстоянии от капитана, словно бы боялся заразиться от него коммунистическими идеями, настороженно вскинул голову и принюхался к пространству.

Вид у него сделался таким, будто его призвали охранять Пиночета, а он опоздал на службу – проспал, либо просидел в туалете, освобождаясь от поноса. Голова его совершила плавный разворот, носом своим он, как циркулем, прочертил дугу по воздуху, потом дуга была проложена в обратном направлении: абрек чего-то почувствовал…

Капитан, привычно распространяя вкусный табачный аромат, продолжал невозмутимо попыхивать трубкой, словно бы все происходившее в рубке его никак не касалось.

Военный предводитель еще раз прошелся циркулем по пространству рубки, поджал губы, будто строгая классная наставница, – он и впрямь стал походить на классную руководительницу из плохого фильма и, неожиданно дернувшись, словно пружина, сброшенная с предохранителя, подскочил к капитану. Вгляделся в его невозмутимые глаза и внезапно щелкнул себя пальцем по кадыку.

Капитан, в глазах которого мелькнуло презрительное выражение, приподнял и опустил одну бровь, – его всегда удивляли непьющие воротнички, пусть и в военной форме, – потом согласно наклонил голову.

– Ай-ай-ай! – пронзительно заверещал предводитель военных, будто на причинное место ему наступил бегемот, замотал головой и выдал целую очередь собранных в одну неразрывную цепь английских слов, из которых понятно было только одно: «Нельзя!»

Самозабвенно затянувшись трубкой, капитан выпустил очередной клуб дыма, погрузился в него с головой, будто колдун в бессмертной сказке Александра Сергеевича Пушкина, и сделался невидимым.

Предводитель-абрек тоже сделался невидимым, начал судорожно загребать руками воздух, словно выплывал с глубины на поверхность, очистился от дыма, как от мыльной пены, и вновь выдал на-гора длинную веревку склеившихся друг с другом английских слов.

Знатоки английского языка, имевшиеся на рефрижераторе, разобрали только одно выражение, которое военный предводитель словно бы специально очистил от шелухи – «Денежное наказание». Капитан также отодвинул от себя в сторону дым, будто пласт душистой ваты, приподнял правую бровь и согласно наклонил голову… Денежное наказание – так денежное наказание. Можно даже рыбой отдать или какими-нибудь железками, которые у него в трюме также найдутся… А вообще-то ему было все равно, будет наказание или не будет.

Зато как лихо он пришвартовался к берегу! Это же песня, баллада, гимн! Порт Сан-Антонио запомнит эту швартовку надолго, дамы даже через год будут аплодировать капитану в своих постелях.

А горбоносый все не мог успокоиться, с английского перешел на испанский, выплевывал из себя слова, будто подсолнуховый мусор, вскидывал над собой руки и тряс лохматой черной головой… Потом, когда выдохся, передвинул тяжелую черную кобуру с пистолетом, которая болталась у него едва ли не между ног, на задницу, а на место кобуры поместил полевую сумку.

Достал большую тетрадь, скрепленную двумя медными скобами. Это была тетрадь штрафных квитанций. Абрек уселся за штурманский стол, стоявший в глубине рубки, и нарисовал в тетради устрашающее число 16 000.

Шестнадцать тысяч долларов капитану предстояло заплатить за швартовку в пьяном виде, чтобы в будущем было неповадно…

Капитан привычно окутался дымом, исчез в нем, как в окопе, затем открыл дверь окопа и по коридору двинулся в каюту, где стоял сейф с деньгами. Через полминуты вернулся (дым как прилип к капитану, так и не мог отлипнуть от него, было в этом что-то таинственное, колдовское, может быть, даже неведомое, еще не изученное наукой), из кудрявых струящихся хвостов высунулась рука с зажатыми в ней деньгами.

– Считайте, – произнес из кокона по-английски глухой голос, – тут шестнадцать тысяч долларов.

Чернявый абрек вылупил на дымный кокон свои угольные глаза, – такого он еще не видел.

И Москалев, который был свидетелем этой сцены, тоже никогда такого не видел.

Сразу после того, как капитан рефрижератора уплатил штраф, автоматчики освободили трап, и команде, а также пассажирам, каковым считался и Геннадий, позволили сойти на берег.