Текст книги "Зодчий. Жизнь Николая Гумилева"

Георгий Иванов. Шарж Н. И. Альтмана, 1913–914 годы

В декларациях и стихах этих поэтов таился вызов, не понимать которого Гумилев не мог. Весной 1913-го по дороге в Джибути, на пароходе он “попробовал однажды писать в стиле Гилеи, но не смог. Это подняло мое уважение к ней…”.

В статье “Наследие символизма и акмеизм” он называет футуристов “гиенами, следующими за львом” (символизмом). Это относится, конечно, и к Северянину, и к “Гилее”. Но спустя несколько месяцев (Гиперборей. № 5) Гумилев характеризует гилейцев сдержанно, но в целом позитивно:

Кружок писателей, объединившихся для издания этого сборника, невольно внушает к себе доверие, как и несомненной своей революционностью в области слова, так и отсутствием мелкого хулиганства. Главное внимание он уделяет пересмотру стилистических проблем и стремится вернуть слову ту крепость и свежесть, которая утеряна им от долгого употребления. К сожалению, в погоне за стилем упускаются из виду требования ритмики и композиции, и таким образом произведения не имеют той цельности, которая сделала бы их значительными.

Более развернуто из гилейцев Гумилев высказывался лишь о Хлебникове:

Его творчество распадается на три части: теоретические исследования в области стиля и иллюстрации к ним, поэтическое творчество и шуточные стихи. К сожалению, границы между ними проведены крайне небрежно, и часто прекрасное стихотворение портится примесью неожиданной и неловкой шутки или еще далеко не продуманными словообразованиями…

Как поэт, Виктор Хлебников заклинательно любит природу. Он никогда не доволен тем, что есть. Его олень превращается в плотоядного зверя, он видит, как на “вернисаже” оживают мертвые птицы на шляпах дам, как c людей спадают одежды и превращаются – шерстяные в овец, льняные в голубые цветочки льна…

В общем, В. Хлебников нашел свой путь, и, идя по нему, он может сделаться поэтом значительным. Тем печальнее видеть, какую шумиху подняли вокруг его творчества, как заимствуют у него не его достижения, а его срывы, которых, увы, слишком много. Ему самому еще надо много учиться, хотя бы только у самого себя, и те, кто раздувают его неокрепшее дарование, рискуют, что оно в конце концов лопнет (Аполлон. 1913. № 1).

Интерес к чужой до мозга костей поэтике, значительность которой поэт-критик не может не понимать, но которую он все же не в состоянии воспринять в целом, сочетается здесь с литературной политикой. Гумилев не прочь был бы оторвать Хлебникова – своего в конечном счете человека, выходца с Башни, недавнего гостя Цеха – от его футуристического окружения.

Хлебников и Гумилев иногда общались: 28 ноября 1913 года они, судя по дневнику Хлебникова, содержательно беседовали про абиссинских кошек, не умеющих мурлыкать. “Жирафопевец” Гумилев поминается и в хлебниковских стихах.

К поэзии Маяковского Гумилев всю жизнь относился гораздо суровее. Пожалуй, здесь можно говорить даже о враждебности. “Маяковский очень талантлив. Тем хуже для поэзии. То, что он делает, – антипоэзия. Очень жаль…” (высказывание, зафиксированное Одоевцевой). Но это – уважительная враждебность. Не принимая поэтики Маяковского, Гумилев отдавал себе отчет, что имеет дело с серьезным явлением. Сам же Маяковский, втайне очень жадный и любопытный к чужому творчеству (некоторые стихи Ахматовой и Мандельштама он помнил наизусть – это был секрет, о котором знали лишь ближайшие друзья), пожелал с Гумилевым познакомиться. Вождь акмеистов поинтересовался, не говорил ли Маяковский худо о Пушкине. Оказалось, нет – не считая подписи под известной декларацией про пароход современности. Узнав, что Маяковский невинен в грехе богохульства, Гумилев согласился с ним встретиться и поговорить; но Мандельштама, подружившегося было с верзилой футуристом, призвали к порядку. С Бенедиктом Лившицем вести дружбу еще разрешалось: в конце концов, это был благовоспитанный молодой человек, заочный ученик Брюсова, автор журнала “Остров” и знаток петербургской архитектуры.

Позднее всякой дружбе пришел конец. До поры до времени взаимные выпады носили лишь, так сказать, профессиональный характер. Гумилев называл футуристов “гиенами”, Маяковский (23 марта 1913 года на диспуте Союза молодежи в Троицком театре) говорил, что акмеисты “слащавы, фальшивы, крикливы”, – но “тут не лицо, а только литератор”. Однако в начале 1914 года появляется новая декларация футуристов – “Идите к черту”, открывающая сборник “Рыкающий Парнас”. Почувствовав, что вкус скандала притупился, что футуризм становится чрезмерно респектабельным, гилейцы и соединившийся на сей раз с ними Северянин создали текст, содержащий личные оскорбления в адрес практически всего петербургского литературного мира. “Рыкающий Парнас” не вышел из печати (цензура усмотрела порнографию в украшавших альманах рисунках Филонова), но несколько экземпляров разошлось по рукам – и запланированный скандал состоялся.

Про акмеистов было сказано следующее:

…А рядом выползала свора Адамов с пробором – Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшие прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пестрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов…

После этого Гумилев, “не отделявший литературных убеждений от личной биографии, избегал всяких встреч с будетлянами” (Лившиц). Впрочем, Хлебников рискнул отправиться к нему в Царское и попросить денег в долг (“Я сначала выложу ему все, что думаю о его стихах, а потом потребую ленег. Он даст”) – и вернулся с деньгами.

В круг акмеистов с тех пор допускался лишь Николай Бурлюк, подписать декларацию отказавшийся. Он даже участвовал в стихотворных забавах в “Собаке”. Но младший брат Давида Бурлюка, тихий юноша-романтик, и футуристом-то стал лишь по родству.

В апреле 1912 года появляется (с издательским грифом не Цеха поэтов, а журнала “Аполлон”) “Чужое небо” – четвертая (на самом деле) или третья (как указано на титуле) книга стихов Гумилева.

В числе отозвавшихся на книгу был Брюсов. Краткость и кисловатый тон его отзыва могли бы насторожить Гумилева:

По-прежнему холодные, но всегда продуманные стихи Н. Гумилева оставляют впечатление работ художника одаренного, любящего свое искусство, знакомого со всеми тайнами его техники. Н. Гумилев не учитель, не проповедник; значение его стихов гораздо больше в том, как он говорит, нежели в том, что он говорит. Надо любить самый стих, самое искусство слова, чтобы полюбить поэзию Н. Гумилева. Но так как он мыслит, много читал, много видел, то в его стихах есть также интересные мысли, заслуживающие внимания наблюдения над жизнью и над психологией. В “Чужом небе” Н. Гумилев разрабатывает темы, которых он ранее не касался, пользуется, и умело, метрами, которыми раньше не писал: интересны его “Абиссинские песни”, интересен психологический анализ настроений женщины, душа которой “открыта жадно лишь медной музыке стиха”, есть у него интересные, самобытные черты в картинах Востока… Гумилев пишет и будет писать прекрасные стихи: не будем спрашивать с него больше, чем он может нам дать…

С резкой враждебностью откликнулся на книгу Борис Садовской. Человек не слишком уравновешенный, смолоду тяжело больной (что не помешало ему дожить – парализованным, но дееспособным – до семидесяти с лишним лет). Садовской обиделся на Гумилева за отзыв о собственной книге в “Письмах о русской поэзии” и попросту свел счеты – как двумя годами раньше Янтарев:

О “Чужом небе” Гумилева, как о книге поэзии, можно бы не говорить совсем, потому что ее автор – прежде всего не поэт. В стихах у него отсутствует совершенно магический трепет поэзии, веяние живого духа, того, что принято называть вдохновением, той неуловимой, таинственной силы, которая заставляет “листок, что иссох и свалился, золотом вечным гореть в песнопеньи”, и одна дает писателю право называться поэтом.

Сами по себе стихотворения г. Гумилева не плохи: они хорошо сделаны и могут сойти за… почти поэзию. Вот в этом-то роковом почти и скрывается непереходимая пропасть между живой поэзией и мертвыми стихами г. Гумилева… В книге г. Гумилева не найти и одного бриллианта: сплошь стеклярус, подделанный подчас с изумительным мастерством. Г-н Гумилев легко и ловко фабрикует свои стихи: между ними нет ни превосходных, ни неудачных, – все на одном уровне, а это самый дурной знак, указывающий на полную безнадежность автора как поэта. По-видимому, сам г. Гумилев вполне искренно считает себя “новым поэтом”, своего рода Колумбом, “конквистадором”, по собственному его определению. Но что такое конквистадор в поэзии, и как можно им быть? Не то же ли это, что в религии быть спортсменом? От Гомера и до наших дней все поэты пели и поют о том, что каждому из них с рождения открыто, о том, “что душу волнует, что сердце томит”, о том, “пред чем язык немеет”, – и поют лишь тогда, когда “божественный глагол до слуха чуткого коснется”. Поэт никогда ничего не “ищет”, а его самого находит Бог; отсюда выражение: поэт Божией милостью. И ни родные, ни “чужие небеса” не дадут “понять органа жизни глухонемому”…

Все открытия г. Гумилева, искателя спокон века открытых Америк, сводятся исключительно к сочинению головоломных рифм, к подбору небывалых созвучий. Теперь подобными фокусами даже гимназистов не удивишь. У настоящих поэтов как-то совсем не замечается это присущее им богатство стиха, эта позолота на благословляющей чаше… (Современник. 1912. № 4).

Любопытно, что бывший критик “Весов” почти слово в слово повторяет марксиста Войтоловского, но заметно уступает ему в изобретательности.

В том же году Садовской резко отзовется на первые выпуски “Гиперборея”. В начале следующего года в “Бродячей собаке” состоится его личное знакомство с Гумилевым, который вызовет своего зоила на соревнование: продолжить наизусть любое место из Пушкина (Садовской справедливо считался большим знатоком русской поэзии XIX века). Из-за позднего часа эта “дуэль” не состоялась.

Отозвался на книгу и неутомимый Чуносов-Ясинский (Новое слово. 1912. № 7) – суровее, чем на “Жемчуга”:

Г. Гумилев принадлежит к настоящим поэтам, в которых много музыки, оригинальных настроений, нового романтизма и точности языка… Но при всех достоинствах г. Гумилев чересчур много пишет стихов… Стихотворения… г. Гумилева, которые мы читаем в его третьей книжке, очень часто напоминают обыкновенные упражнения поэтов, которые пишут и ищут, пока не найдут…

Резкую реакцию вызывал у Чуносова “Дон-Жуан в Египте”: “Дон-Жуан, побывав в аду, сделался невероятным пошляком”.

Благосклонно отнесся к книге молодой Владислав Ходасевич. В статье “Русская поэзия”, напечатанной в 1914 году в альманахе “Альциона”, он пишет:

И в “Пути конквистадоров”, и в “Романтических цветах”, и в “Жемчугах” было слов гораздо больше, чем содержания, ученических подражаний Брюсову – чем самостоятельного творчества. В “Чужом небе” Гумилев как бы снимает маску. Перед нами поэт интересный и своеобразный. В движении стиха его есть уверенность, в образах – содержательность, в эпитетах – зоркость. В каждом стихотворении Гумилев ставит себе ту или иную задачу и всегда разрешает ее умело.

Ну а что друзья?

Нарбут начинает рецензию (Новая жизнь. 1912. № 9) с утверждения: слова “Я вижу один лишь порок – неопрятность, одну добродетель – изящную скуку” “можно поставить эпиграфом ко всей книге”. Но мы помним, что по прямому смыслу стихотворения “Блудный сын” подобное отношение к миру резко осуждается. А ведь Нарбут хотел Гумилева похвалить! Правда, “ощущая мир по-своему, Н. Гумилев находит-таки выход из повседневного бытия: вечность”. Каков оригинал!

Так мало понимали Гумилева даже те, кого он считал ближайшими сподвижниками, и не худшие из них.

Другого сподвижника, Городецкого, интересует в первую очередь соответствие книги Гумилева акмеистическим декларациям.

Это книга не символов, это книга жизнеспособных образов. Поэзия здесь разгружена от тяжестей, наваленных на нее в последнее время. Ни мистики, ни магии, ни каббалистики, ни теософии нет в этих стихах. Эти стихи просто и откровенно хотят быть только стихами и достигают своей цели. Правда, они не охватывают всей сложности, всей сумятицы русской жизни, они и не подозревают о многих безднах духа… (Речь. 15 декабря 1912).

Видимо, Городецкому принадлежит и анонимная рецензия, напечатанная в первом номере “Гиперборея”, почти совпадающая по мысли с рецензией в “Речи”. Рецензент, хваля Гумилева за “борьбу с перегрузкой поэзии философским балластом”, упрекает его за то, что его муза “скользит преимущественно по периферии духа, а не устремляется к его тайникам”.

Тому, о каких “безднах” и “тайниках” духа был осведомлен Городецкий, живое свидетельство – его дальнейшая жизнь.

Позднее многие исследователи (особенно советские) рассматривали “Чужое небо” как начало “самостоятельного” творчества Гумилева. Действительно, в книге нет стихотворений, где ощущалось бы прямое влияние Брюсова и кого-либо из символистов. Более того, в книге есть совершенно несимволистские, “реалистические” стихи. Некоторые из них написаны еще до провозглашения акмеистической доктрины – так что скорее можно было бы сказать, что новая школа родилась из наблюдения за собственным творчеством. Но, став главой нового направления, Гумилев уже не мог отступить от провозглашенных принципов, сколько бы он ни размышлял наедине с собой (и с Ахматовой) о возможном возвращении к поэтике “Жемчугов” и даже “Романтических цветов”. Отсюда некоторая нарочитость, старательность, ощущающаяся уже скорее в некоторых стихах “Колчана”, чем в “Чужом небе”.

Этот “новый реализм” – в сочетании с экзотической тематикой – выводил Гумилева на неожиданные дороги. “Паломника”, к примеру, мог бы написать презираемый модернистами Бунин:

 
И каждый вечер кажется, что вскоре
Окончится терновник и волчцы,
Как в золотом Багдаде, как в Бассоре
Поднимутся узорные дворцы
И Красное пылающее море
Пред ним свои расстелет багрецы,
Волшебство синих и зеленых мелей…
И так идет неделя за неделей.
 

Ницшеанство Гумилева в “Чужом небе” тоже получило новую окраску. Обратившись к миру “людей газеты”, “детей Марфы”, по выражению Киплинга, он в какой-то момент становится действительно похож на этого английского поэта:

 
Я так часто бросал испытующий взор
И так много встречал отвечающих взоров,
Одиссеев во мгле пароходных контор,
Агамемнонов между трактирных маркеров.
 

В 1910 году Гумилев “понимал, что аэропланы прекрасны”, но не умел сказать об этом в стихах. В 1912 году место древних “капитанов” – Синдбада и Ганнона, Васко да Гамы и Колумба – занимают их преемники:

 
Нам брести в смертоносных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжелых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака.
 

Ахматова отмечала пророческий характер последней строки: ведь аэропланы 10-х годов были легкими, фанерными. Но и они были “тяжелыми” в сравнении с аэростатом. Сама мысль о возможности полета вещи тяжелее воздуха была революционной. Соперник Гумилева, Модильяни, рвался познакомиться с авиаторами – и был разочарован: они “оказались обычными спортсменами”. Гумилев видел их другими: наследниками и носителями вечного героического духа, внуками крестоносцев. Шесть лет спустя он сам в какой-то момент всерьез задумается о службе в воздушном флоте.

Авиации посвящали стихи и Блок и Ходасевич. Зато, кажется, никто, кроме Гумилева, не воспел единственную настоящую (по английскому образцу) колониальную авантюру России, в результате которой некоторые жители Ферганской долины и подданные Туркмен-баши до сих пор читают и даже пишут стихи по-русски. И пусть из “Туркестанских генералов” неясно, в какой именно части света находится Туркестан: ведь и это вполне реалистически передает взгляд военного человека, который помнит лишь “ночные возгласы: “К оружью!”…

А все же лучшие стихи в “Чужом небе” – по-прежнему стихи сновидца. К примеру, “Я верил, я думал…”, где страшный (символистский) сон переходит в сон как будто светлый, совершенно избавленный от символов и смыслов, но оттого еще более пугающий. “Превращение сердца в куклу”, – записал Блок; но Гумилев никогда не забывал, что “обида куклы обиды своей жалчей”. На тему сна написана “Маргарита” – это сон Ахматовой: о том, что Фауст – выдумка Маргариты. Гумилев не бросает окончательно этого пути: он как будто чувствует, что многое в его поэтическом будущем связано именно с этой линией. Он вообще никогда не отрекался от своего писательского прошлого; он не принадлежал к поэтам, чей путь – прямая линия, которые равнодушно оставляют пройденное и ставшее невозвратным за спиной. Так Мандельштаму в 20-е и 30-е годы было не вернуться, хоть бы он и захотел, к поэтике “Камня”. Гумилев скорее шел по спирали. Ранние стихи всегда были для него актуальны, всегда служили материалом для новых свершений.

К сожалению, в “Чужом небе” много просто слабых вещей – больше, чем в “Жемчугах”. В чем-то Ясинский был прав.

В момент выхода книги Гумилев и Ахматова находились в Италии. Выехали они 3 апреля, провожали их Кузмин и Зноско-Боровский. Гумилев взял с собой Готье, Ахматовой же купил “Мадам Бовари” Флобера, которого она прежде не читала. Но она (по собственному признанию) “проглотила” книгу до отъезда. Через Берлин и Лозанну приехали в Оспедалетти (маленький городок в Лигурии, на Итальянской Ривьере), где жили родственники Кузьминых-Караваевых. Оттуда их путь пролегал в Сан-Ремо (курорт на берегу Генуэзского залива), пароходом в Геную, в Пизу и во Флоренцию.

Во Флоренции Гумилев оставляет Ахматову и сам на неделю отправляется в Рим и Сиену. Ахматова не присоединилась к нему будто бы по нездоровью (она была беременна), но, возможно, было и другое. Почему-то Ахматова с ее отличной памятью плохо помнила (или не хотела помнить) подробности путешествия в Италию: “Вероятно, мы были уже не так близки с Николаем Степановичем…” В Риме она побывала лишь жизнь спустя – в 1964 году. Видимо, во Флоренции возникли серьезные сложности с деньгами, потому что Гумилев телеграммой попросил Чуковского выслать ему 9 рублей 50 копеек, причитавшиеся за переводы Оскара Уайльда для собрания сочинений писателя, готовившегося в издательстве Маркса.

Теофиль Готье. Фотография Надара, ок. 1855 года

Потом, уже вдвоем, Гумилев с Ахматовой посетили Болонью, Падую и Венецию, прожили там десять дней и через Вену и Краков вернулись в Россию – сперва в Киев (17 мая). Оставив Ахматову у матери, Гумилев отправляется оттуда через Москву в Петербург. 26 мая он прибыл в столицу и через два дня, проделав самые необходимые литературные дела, уехал в Слепнево.

Памятником итальянского путешествия стали лишь стихи. Итальянский цикл Гумилева (“Рим”, “Венеция”, “Пиза”, “Болонья”) стоит сравнить с “туристическими” циклами Блока, Комаровского и Кузмина. Первый создан несколько раньше (в 1909-м), непосредственно по впечатлениям путешествия, третий – в 1919–1920 годы и отражает воспоминания двадцатилетней давности. Как и их предшественники (Аполлон Майков и Каролина Павлова), поэты Серебряного века видели в Италии прежде всего художественные памятники и исторические воспоминания античности, позднего Средневековья, Ренессанса и барокко. Кроме стандартного “бедекера” и классической книги И. Винкельмана, источником могли служить “Образы Италии” П. Муратова, впервые изданные в 1911 году, – этот замечательный образец русского высокого эстетства. Лишь Комаровский, чей цикл написан по воображению, стремился для достоверности ввести в него снижающие бытовые детали – будь то дождь в Неаполе или окурки в вагонной пепельнице.

И все-таки в итальянском цикле каждого поэта можно выделить, как ныне говорят, “месседж” – то, ради чего поэт решил потревожить и без того не знающие покоя тени. У Блока – “Тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поет”. У Кузмина – “Забудешь ты пылающую Трою и скажешь: “Город на крови построю”. Итальянским стихам Гумилева право на существование дает, быть может, одно четверостишие, которое им самим осознавалось, вероятно, как программное:

 
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
 

Это заключительное четверостишие стихотворения “Фра Беато Анджелико”. Итальянский художник, которому оно посвящено, родился в 1387-м или около 1400 года, был монахом доминиканского ордена – и умер в 1455-м. Со времен Рескина и прерафаэлитов он высоко ценился в Европе. В начале XX века он входит в моду и в России. Анненский упоминает его “Мадонну звезды” в статье про “Портрет” Гоголя в “Книге отражений”, Бальмонт посвящает ему стихотворение:

 
Если б эта детская душа
Нашим грешным миром овладела,
Мы совсем утратили бы тело,
Мы бы, точно тени, чуть дыша,
Встали у небесного предела.
Там, вверху, сидел бы добрый Бог,
Здесь, внизу, послушными рядами,
Призраки с пресветлыми чертами
Пели бы воздушную, как вздох,
Песню бестелесными устами.
 

Муратов не касается специально работ Фра Беато Анджелико, но, описывая фреску его младшего современника Луки Синьорелли в Opera del Duomo, на которой художник-доминиканец запечатлен, дает ему такую характеристику: “Монах с откинутым назад капюшоном, с умным и добрым, полным достоинства лицом… Это Фра Дино де Фьезоле, он же Фра Анджелико, отличный и веселый сердцем живописец, каким он был, не святоша и не визионер, каким его хотят видеть многие”.

Трудно сказать, знал ли эти слова Гумилев, но он как будто сознательно противопоставляет свое понимание творчества итальянского художника (и вообще искусства) – бальмонтовскому. Идеал того – “бестелесность” (так называется одно из лучших стихотворений Бальмонта). Идеал Гумилева – гармоническое единство тела и души, земного и небесного, перед которым и зло бессильно:

 
…Не страшен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым,
И здесь есть свет, и там – иные светы.
 

В целом “Фра Анджелико” – отнюдь не шедевр, это стихотворение многословно и затянуто, и даже последнее четверостишие его не спасает, но я думаю, что внимательные читатели и любители Гумилева, знающие его позднейшее творчество, не должны обходить вниманием этого палача “в синей рубашке”[109]109
  Как “парными” являются стихи Мандельштама про Нотр-Дам и Айя-София, так в паре могут восприниматься “Фра Беато Анджелико” Гумилева и его “Андрей Рублев” (1916). Итальянский художник и его русский современник (ум. 1430) воплощают духовный опыт западного и восточного христианства, с предельной чистотой воплощенный в живописи, в пластических образах. Не случайно оба художника были позднее канонизированы соответственно Римской католической и Русской православной церквами – Фра Анджелико в 1984-м, Андрей Рублев в 1988 году.


[Закрыть].

И именно это стихотворение, призванное, возможно, стать манифестом акмеизма, вызвало резкую отповедь у второго “синдика” Цеха поэтов и второго вождя новой поэтической школы. Побывавший в Италии вслед за Гумилевым, Городецкий в первом номере “Гиперборея” печатает свой ответ:

 
Ты хочешь знать, кого я ненавижу?
Конечно, Фра Беато Анджелико!
Я в нем не гения блаженства вижу,
А мертвеца гробницы невеликой.
 
 
Нет, он не в рост Адаму– акмеисту!
Он только карлик кукольных комедий,
Составленных из вечной и пречистой
Мистерии, из жертвенных трагедий.
 
 
Ужель он рассказал тебе хоть мало
Из жертвенной легенды христианской,
Когда в свой сурик и в свое сусало
Все красил с простотою негритянской?
……………………………..
О, неужель художество такое,
Виденья плотоядного монаха,
Ответ на все, к чему рвались с тоскою
Мы, акмеисты, вставшие из праха?
 

В этом стихотворении впервые было употреблено в печати слово “акмеизм”.

После такой рифмованной дискуссии – и после стихов такого качества! – казалось бы, стало очевидно, что иметь дело с Городецким как другом и литературным союзником невозможно… Но отступать было поздно.

Ужин участников романо-германского семинара в ресторане “Мало-Ярославец”. Гумилев в заднем ряду, у зеркала. Пятый справа в первом ряду —Ф. Ф. Фидлер. Фотография К. К. Буллы, 8 февраля 1914 года.

Институт русской литературы (Пушкинский Дом)

“Тоска по мировой культуре”, которую резко усилило в Гумилеве итальянское путешествие, долго не утихала. Летом в Слепневе он пытается (хотя и без большого успеха) самостоятельно учить английский и итальянский языки и читать в оригинале Данте и Байрона. Неведомская об этом не пишет: о своей интеллектуальной жизни, о напряженной литературной работе, продолжавшейся и летом в усадьбе, галантный кавалер с дамами на конных прогулках не распространялся.

Именно в 1911–1912 годы Гумилев переживает увлечение Теофилем Готье (чью книгу привезла ему Ахматова из Парижа). В этом относительно второстепенном поэте, предшественнике “Парнаса”, Гумилев в эти годы почему-то находит больше важного для себя, чем в “креоле с лебединой душой”, холодном и гордом Леконте де Лиле, и чем в трагическом Бодлере. Готье, эстет с головой австралийского аборигена, привлек его сочетанием формального совершенства и варварской силы образов, неведомой Леконту де Лилю и другим мэтрам зрелого “Парнаса”; а еще – пафосом преодоления трудностей, пониманием сакральной и гибельной природы творческого усилия:

 
Прочь легкие приемы,
Башмак по всем ногам,
Знакомый
И нищим, и богам.
 
 
…Твори сирен зеленых
С усмешкой на устах,
Склоненных
Чудовищ на гербах.
 

В этом своем эстетическом пафосе автор “Эмалей и камей” почти смешон – и великолепно равнодушен к возможным насмешкам. Это было близко Гумилеву. Гордая самоирония Готье получилась у него лучше всего:

 
И я в родне гиппопотама:
Одет в броню моих святынь,
Иду торжественно и прямо
Без страха посреди пустынь.
 

В собственных стихах Гумилева эта нотка проявится лишь в самом конце – в таких, как “Персидская миниатюра”, “Индюк”, “Слоненок”.

Переводы “Эмалей и камей” были частично включены в “Чужое небо”. Полностью они были изданы 1 марта 1914 года в издательстве М. Попова, и Гумилев получил за них 300 рублей. Это был, вероятно, самый большой полученный им когда-либо гонорар. Более того: возможно, ни одна книга Гумилева не удостаивалась такого количества хвалебных рецензий. Почти все рецензенты признавали, что переводчик “почувствовал душу оригинала”, хвалили его “усердие” и “бескорыстие – в том смысле, что личность переводчика остается в стороне”, отмечали “чуткость и тонкость в передаче выражений”; хотя, разумеется, “русский Готье бледнеет перед французским”. Отозвались традиционно писавшие о Гумилеве Л. Войтоловский, А. Левинсон, С. Городецкий; всего появилось около десяти откликов. Однако аполлоновские снобы посмеивались над ошибками в понимании оригинала, которые Гумилев допустил в первой редакции переводов. (Знаменитая ошибка – превращение французского chat Minet, кота Мине, в православные “Четьи-Минеи”).

Именно через Готье Гумилев пришел к высоко ценимой им французской поэзии Ренессанса, к Ронсару, Маро, Вийону.

АА говорила, что Николай Степанович читал Готье, который “открыл” французских поэтов, до этого забытых, стал сам изучать их, вместо того чтобы воспринять от Готье этот прием и перенести его на русскую почву, самому обратиться к русской старине – напр., к “Слову о полку Игореве” (Acumiana).

Почему же к “Слову о полку Игореве”? Разве это забытое произведение? И почему поэт должен обращаться к “старине” непременно собственной культуры? Можно сказать, что в 1912–1914 годы Гумилев находился под двойственным влиянием. С одной стороны, собственные творческие поиски и интеллектуальные интересы естественно вели его “на запад” (и “на юг”). С другой – Городецкий и (в несравнимо большей степени и на несравнимо более высоком интеллектуальном уровне) Ахматова подталкивали его к “национальным” темам и образам. У самой Ахматовой эти образы и темы были естественны. У Гумилева принудительное почвенничество выжало такие, в общем, лубочные стихи, как “Старые усадьбы” и “Городок”.

 
О Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь?
 

Нет ничего более противоречащего духу и смыслу поэзии и судьбы Гумилева, чем эти достаточно неуклюжие строчки. “Ты научила меня верить в Бога и любить Россию”, – сказал он Ахматовой в 1916 году, комментируя их “в общем, несостоявшийся брак” и почти буквально цитируя “Фра Беато Анджелико”. Но “любить Россию” можно по-разному. Гумилев едва ли смог бы написать такое стихотворение, как “Грешить бесстыдно, непробудно…”: его мировосприятие, его темперамент были иными. Но и умиленное любование старым русским бытом, которое было естественным и плодотворным, скажем, у Кузмина, ему не шло. Именно в такого рода стихотворениях Гумилев “иностранен”, как никогда прежде и никогда после[110]110
  Между тем Городецкий приветствовал появление у Гумилева новых мотивов в одном из восьмистиший, составивших его сборник “Ива”:
С тех пор, как в пламени и дымеВстречаем вместе каждый бой,Как будто судьбами своимиМы поменялися с тобой.Ты вглубь России смотришь строго,Как бодрый кормчий сквозь туман,Меня ж далекая дорогаВедет к познанью чуждых стран.

[Закрыть].

Но и в так называемый “русский период” (по ахматовскому определению) он постоянно разрывался между “родным” и “вселенским” – и вселенское оказывалось ближе. В такой ситуации был не он один.

Осенью, 12 октября, Гумилев возобновляет обучение в университете. Он вновь слушает “введение в языковедение” у Бодуэна де Куртене, русскую историю у Платонова, новую философию у Введенского. Но теперь он находит на историко-филологическом факультете нечто близкое своим литературным интересам.

Константин Мочульский, 1910-е

По свидетельству одного из тогдашних соучеников (и близких знакомых) Гумилева, Бориса Эйхенбаума, “здесь продолжалась… старинная борьба двух культур: славяно-русской и романо-германской… Их поместили по краям коридора: в 11-й аудитории было славянофильство. В 4-й – западничество. В промежутке, как области нейтральные, приютились философия, история, античность”. Как и Гумилев, Эйхенбаум выбирает 4-ю аудиторию. “Атмосфера немецкого романтизма, провансальской лирики, старофранцузского эпоса, “Божественной комедии” оказалась ближе и интереснее лингвистических лекций Шахматова.

Он записывается (согласно Е. Е. Степанову; источники его нам неизвестны) на просеминарий Д. К. Петрова по староиспанскому (притом что нового испанского языка Гумилев не знал и никогда не изучал), посещает курс В. Ф. Шишмарева, посвященный Клеману Маро, участвует в кружке романо-германистов, возглавлявшемся профессором Д. К. Петровым. Сблизившись с молодыми филологами – Б. Эйхенбаумом, В. Жирмунским, К. Мочульским, он организует “Кружок изучения романо-германской поэзии”. И в университете организационный запал и “любоначалие” не покидают его… На заседаниях кружка бывали учившиеся в университете члены Цеха поэтов – Мандельштам, Лозинский, блестящий молодой ассиролог Владимир Шилейко. Новые университетские приятели поэта, в свою очередь заинтересовавшись современной литературной борьбой, посещают заседания Цеха. По свидетельству Эйхенбаума, Гумилев предлагал ему “возглавить” акмеизм. Жирмунский спустя несколько лет написал одну из первых больших работ о новой школе. В кругу этих своих знакомых Николай Степанович с самого начала пользовался успехом. Г. Адамович вспоминает, как в 1913 году расхаживал он по коридору здания Двенадцати коллегий, окруженный “свитой” соучеников, и произносил бесконечные монологи о поэзии, Париже, африканских путешествиях…

Федор Сологуб и Анастасия Чеботаревская, конец 1900-х или начало 1910-х

При этом собственно академические успехи Гумилева были по-прежнему скромны. Проблемой его было, в частности, недостаточное знание языков. Между прочим, ему приходилось дополнительно заниматься с Мочульским латынью и греческим. Зачеты он сдал, но прочных знаний, конечно, не приобрел.