Текст книги "Очень личная книга"

Юмористы среди горьковских интеллектуалов

В школьные годы, приходя почти ежедневно по вечерам в горьковскую Ленинскую библиотеку, я впервые столкнулся с весьма необычной формой самиздата. Собственно, самиздата как формы распространения среди друзей и знакомых литературных произведений, не прошедших официальную цензуру и напечатанных на машинке или переписанных от руки, еще не существовало. Только много позднее стало известно, что некоторые писатели и ученые отваживались создавать «крамольные» тексты и прятали их от чужих глаз (позднее появилось выражение – «писали в стол»). Любую критическую мысль, любое противостояние официальной идеологии власти жестко подавляли. После речей А. А. Жданова о «неверной позиции» литераторов, композиторов, философов и историков большинство советских интеллектуалов уже боялись и подумать о публичном выражении «несвоевременных» мыслей. Устои коммунизма еще казались незыблемыми, порядки строго и навсегда определенными, и перечить им никто не мог. Но посещения Ленинской библиотеки в Горьком потрясли меня именно этой «отвязанностью» шутников-интеллектуалов.

На втором этаже научных залов был мужской туалет, в котором на внутренних сторонах белых дверей кабинок шутники рисовали цветными карандашами картинки и шаржи, а между ними размещали разнузданные стишки и афоризмы. Всего в этом туалете было три кабинки, на центральной из них неизменно появлялось написанное крупными буквами название «настенной газеты» – «Голос унитаза» и номер очередного «выпуска», а затем почти до пола шли строки стихотворений или смешные рисунки. Творчество продолжалось и на внутренних сторонах двух других дверей. Одно такое произведение, в котором отдавалось должное печатному органу областной комсомольской организации, газете «Ленинская смена», навсегда засело в мою память с тех школьных лет:

 
Стыд-позор па всю Европу,
Кто вытирает пальцем…
Для пальца есть всегда замена:
Газета «Ленинская смена».
 

Я помню, что именно смелость авторов этой «стенгазеты» потрясла меня более всего. Очередные выпуски сатирического «Голоса унитаза» оставались на дверях обычно день или два. Потом их кто-то аккуратно смывал или стирал (несмываемых фломастеров, используемых сегодня граффити, еще не существовало), но через пару дней и название газеты, и новые «произведения» оказывались нанесенными на стенки дверей и номер этой «газеты» обновлялся.

Представляю, как бесились чины из НКВД города Горького, пытаясь отследить авторов вольнодумства в таком малопочтенном месте. Но уверен, что я был не единственным читателем, методично запиравшемся внутри каждого из трех отхожих мест, чтобы прочесть «стенгазету» от первой полосы до последней.

Неожиданно я становлюсь юннатом

После увольнения папы из армии и возвращения из Бутурлино в 1942 г. наша семейная жизнь была бы счастливой, если бы не одно обстоятельство: мы бедствовали финансово. В те годы все простые советские служащие жили неважно, ходили плохо одетыми, недоедали, а то и попросту голодали. Начальство подкармливалось в закрытых для остальных распределителях пищевых товаров, а большинство жителей страны испытывало тяготы. Для нашей семьи особенно голодными выдались 1947 и 1948 г. Пожалуй, даже во время войны продовольственные карточки «отоваривали» лучше, чем в 1947 г. – самом неурожайном после Второй мировой войны.

Это многолетнее полуголодное существование помогло мне парадоксальным образом и профессию выбрать, и поддержать нашу с мамой жизнь. В шестом классе (шел 1949 г.) к нам пришла заменить на несколько уроков нашу учительницу биологии Антонину Дмитриевну строгая дама. Она сразу объявила, что работает директором Горьковской областной станции юных натуралистов, что те, кто запишутся в юннаты, получат участок в пятьдесят квадратных метров земли (участки располагались на границе города, и туда легко было добираться на трамвае), и всё, что юннаты вырастят, отдадут им полностью. Я тут же спросил, а можно ли выращивать картошку (она почиталась мною как самый важный продукт питания). «Конечно», – ответила директор станции, и я немедленно записался.

Я проводил всё лето на моей делянке, стараясь вырастить как можно больший урожай. Я вовремя удобрял посадки, рыхлил междурядья, два или три раза за лето подваливал земли к картофельным стеблям, надеясь, что тогда клубней станет больше, и они будут лучше развиваться. Я читал книги о выращивании картофеля и пытался применить любые новинки, чтобы вырастить как можно больший урожай.

Осенью на поле в установленный заранее день приезжали юннаты, работники станции приносили мешки, весы, собиралось станционное начальство. Те, кто выращивал картофель, выкапывали клубни, те, кто растил капусту, срезали кочаны. Потом каждый тащил свои мешки к весам, начальство придирчиво следило за тем, как взвешивают урожай, и фиксировало результаты взвешивания. Наконец, подводили итоги года, и каждый юннат мог увезти всё, им выращенное. Теперь каждый год осенью я собирал по пять-шесть мешков картофеля с моих пятидесяти метров, дядя Толя помогал тем, что выделял для перевозки урожая ДОСААФовскую лошадь с повозкой, и этот картофель был важен для нашего пропитания.

Уже на второй год работы юннатом я, как определили наши начальники, собрал самый большой урожай картофеля в СССР (в пересчете на гектар). Меня стали замечать, пригласили на две конференции комсомольцев области и заставили рассказать, как я этого добился.

В 1951 г. мне прислали из Москвы письмо, извещавшее от имени оргкомитета Всесоюзной сельскохозяйственной выставки – ВСХВ, которую позже переименовали в ВДНХ, что за результат по выращиванию картофеля я награжден медалью ВСХВ и что меня приглашают приехать в августе в Москву на эту выставку, оплатят мой проезд в столицу и проживание там в течение нескольких дней. В каникулы после окончания восьмого класса эта поездка состоялась. Вместе со мной поехала руководительница нашей группы юннатов, замечательный педагог и прекрасный человек – Ирина Николаевна Самарина. В эти дни на выставку было приглашено еще несколько юннатов, приехавших из разных юннатских станций страны. В Москве мне вручили медаль ВСХВ, красивую грамоту, я выступал на созванной пресс-конференции, а по её окончании меня подвели к профессору Тимирязевской Академии Виталию Ивановичу Эделыптейну, ставшему позже почетным академиком ВАСХНИЛ. Он был самым крупным специалистом по овощеводству в стране. Он расспросил меня о том, как я учусь, чем интересуюсь, предложил мне писать ему о своих делах, и на протяжении последующих двух лет, пока я учился в школе, мы несколько раз обменялись письмами. Позже он внимательно следил за моей учебой в Тимирязевской академии и привечал меня. В последующие два года меня снова утверждали участником ВСХВ, и следует признать, что станция юннатов предопределила в значительной степени мой интерес к биологии.

Как я решил стать биологом

Другим мощнейшим фактором в развитии этого интереса стало знакомство, переросшее затем в многолетнюю дружбу, с доцентом Горьковского университета Петром Андреевичем Суворовым. Та же Ирина Николаевна Самарина с 1-го по 7-е августа 1953 г. привезла группу своих питомцев на биостанцию Горьковского университета, расположенную в Арзамасской области на берегу системы озер, объединенных общим именем «Старая Пустынь». Это был заповедный край, леса вокруг озер были полны живности, приозерные луга сохраняли все виды растений, произрастающих в диком состоянии, на озерах гнездились разнообразные птицы, в том же месте жило несколько популяций бобров. На берегу озера Великого были выстроены деревянные дома для преподавателей университета и приезжающих на летнюю практику студентов-биологов. Нам тоже отвели места в этих домах, и началась оставшаяся навсегда в моей памяти неделя первых серьезных лекций, прочитанных преподавателями университета. Нас повезли на лодках по озерам и организовали лекцию о рыбах, населяющих водные системы Арзамасской и Горьковской областей, впервые с лодок мы увидели вблизи, в каких-то двух-трех метрах от нас, хатки бобров, обитающих здесь, и завалы огромных деревьев, подгрызенных бобрами. Стволы были свалены бобрами удивительно разумно и создавали нужные животным заводи, в которых они промышляли в поисках пищи.

Но самое глубокое впечатление на меня произвела лекция о дереворазрушающих грибах. Её читал нам часа два крепкий коренастый преподаватель с гладко выбритой головой и приятным голосом. Его лекция была посвящена вопросу, прежде мне совершенно незнакомому. Впервые я узнал о цикле развития грибов, поселяющихся на деревьях и поражающих их. Я, конечно, и раньше видел наросты на деревьях, но не знал, как формируется мицелий грибов, как последний использует сосудистую систему деревьев, как образуется тело гриба, сколь разнообразными бывают семейства фитопатогенных грибов. На всю жизнь с той лекции у меня осели в памяти латинские названия наиболее часто встречающихся в наших лесах представителей рода Fomes – Forties fomentarius и Fomes igniarius. Я стеснялся поначалу задавать вопросы этому преподавателю, но все два часа старался быть к нему поближе и записывать его рассказ.

С Петром Андреевичем Суворовым на набережной «Откос» в Горьком. 1960-е гг.

В конце лекции он предложил нескольким из нас покататься после обеда на лодках по другим озерам системы, сказал и мне, что можно к этой группе присоединиться. Так я оказался в одной лодке с этим очень сильным человеком, который без всякого видимого труда работал веслами, управляясь с большой лодкой, несшей его самого и четверых из нашей группы, да еще успевал рассказывать о растительном и животном мире тех мест.

Во время этой экскурсии Петр Андреевич предложил нам после возвращения в Горький приходить к нему на кафедру в свободное время, чтобы познакомиться с его научной работой. Я воспользовался приглашением и в начале сентября пришел в университет. В тот день я узнал, чем конкретно он занимается, и его работа заинтересовала меня. Он собирал микроскопические споры всевозможных грибов, растущих на деревьях разных пород, проращивал их на стерильной питательной среде и в стерильных условиях, получал мицелий, а затем начинал разностороннее исследование свойств мицелия разных видов грибов. Петр Андреевич был прекрасным фотографом, и став позже ученым, я понял, что его зафиксированное в детальных снимках исследование стадий развития представителей различных семейств, родов и видов грибов представляло большой научный интерес.

Я стал каждую неделю наведываться на кафедру Суворова в университет. Как-то незаметно спектр наших бесед с Петром Андреевичем ушел далеко за пределы микологии. Он был уже немолодым человеком, правда крепким и выносливым.

Иногда мы отправлялись на Волгу в жаркие дни купаться. Я еще не умел плавать и лишь плескался у берега, а Петр Андреевич мог заплывать на полкилометра, почти до середины Волги в этом месте, и могучими гребками рассекал воду, возвращаясь на берег таким же бодрым, как перед заплывом. За два часа, проведенных на пляже, он повторял иногда свой богатырский заплыв дважды, отдыхая между ними лишь по пять-десять минут.

Он жил вместе с пожилой сестрой, Пелагеей Андреевной, которая была старше его лет на пять. Была она простой деревенской женщиной, беспредельно доброй и приветливой, но тяжело и неизлечимо больной.

Хотя Петр Андреевич был одним из лучших преподавателей-биологов университета, начальство не собиралось улучшать его жилищные условия. Они ютились с сестрой в одной комнатенке коммунальной квартиры. Сестра была глубоко верующей христианкой, и в одном углу их комнаты висела икона Спасителя. По утрам и вечерам Пелагея Андреевна молилась перед ней, а днем она почти всё время проводила в кровати – высокой железной и простецкой кровати солдатского вида.

Поскольку в двух других комнатах их квартиры обитали еще две семьи, то условий для нормальной жизни просто не было. Временами даже еду приходилось готовить в самой комнате, и тогда стоящий в её центре стол превращался в кухонный: на него ставили керосиновый примус, приносили сковородку или кастрюлю из занятой соседями в тот момент малюсенькой кухни и что-то незамысловатое готовили.

В Москве в августе 1950 г. во время приезда на ВСХВ. Вторая слева наша руководительница на Горьковской станции юных натуралистов Ирина Николаевна Самарина

Все свои фотографические пленки Петр Андреевич также проявлял в этой комнате и там же печатал фотографии. Для этого он плотно занавешивал окно, сестра оставалась в темноте или при свете красного фонаря на своей кровати, а Петр Андреевич создавал замечательные фотографии, почти шедевры.

Университетское начальство каким-то образом пристально следило за тем, что происходит внутри стен жилищ преподавателей. Когда я уже стал студентом в Москве, во время одного из приездов я вдруг увидел, что висевшая в комнате на привычном месте икона исчезла.

– Петр Андреевич! – спросил я, – а куда же делась икона со стены в углу?

Суворов потупился и глуховатым голосом сообщил, что кто-то донес университетским партийным начальничкам, что у доцента университета, преподающего биологию, дома поклоняются культу богов и даже выставили на обозрение предмет религиозного культа – икону То, что Петр Андреевич был беспартийным, никого не интересовало. Его вызвали в партком и заявили, что он работает на идеологическом фронте и должен выбрать: либо оставить икону и тогда оказаться выброшенным с работы на улицу, либо сохранить работу, но ценой удаления со стены пресловутой иконы. Объяснение, что это не его икона, а сестры, во внимание принято не было. Оставалось только подчиниться суровому приказу.

Нужно заметить, что Петр Андреевич никогда не заводил со мной разговоров на темы политики, строя или репрессий. Я помню лишь один его рассказ, касавшийся этих вопросов. Он сказал мне, что когда учился в Московском университете и жил в общежитии в комнате с тремя другими студентами, так же как и он выходцами из деревни, кто-то из них встретил на улице знакомого крестьянина из его деревни и узнал, что тот был привезен в Москву для участия в качестве присяжного в процессе над вредителями промышленности. Процесс этот стал одним из первых политических в истории советского государства и был назван Шахтинским делом. Крестьянина привели к ним в комнату, чтобы напоить чаем и слегка подкормить, так как он не знал, где в самом центре Москвы можно недорого поесть (заседания суда проходили в Колонном зале бывшего Дворянского Благородного Собрания, переименованного в советское время в Дом Союзов). Во время чаепития крестьянин поделился со студентами своей озабоченностью по поводу того, что не знает, чью сторону принять в осуждении обвиняемых. Он не видел никаких грехов в их действиях, не верил в слова обвинителей, потому что звучали они неубедительно, а обвиняемые ясно и грамотно оборонялись и отвергали все наветы.

– Нечистое это дело, – говорил крестьянин. – Ума не приложу, что мне делать. И многие наши также думают, – объяснял этот присяжный студентам.

Петр Андреевич любил музыку и ходил на все концерты гастролирующих звезд советского искусства, наезжавших в Горький. Поняв, что моя мама не способна осилить покупку билетов на эти концерты, он стал приобретать билеты на нас двоих, и, благодаря его благородному желанию приобщить меня к музыке, я смог еще в школьные годы побывать на концертах Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Марии Юдиной, Даниила Шафрана и других.

Занятия под руководством Суворова в 10-м классе полностью подвели меня к убеждению, что я должен учиться дальше на биолога. Но где учиться? Куда поступать? Петр Андреевич всё чаще стал заводить об этом речь.

Мой брат в 1948 г. уехал учиться в Москву, и я видел, как мама часто о нем вспоминала и печалилась, что старшего сына с ней нет. Поэтому я как-то даже и не представлял, что уеду из дома. В общем, я был по-настоящему маменькиным сынком, она знала о каждом моем шаге, у меня не было от неё тайн. Она, например, очень придирчиво следила за тем, чтобы я не учился плавать, не убегал на берег Волги или Оки, рассекавших город, и не утонул (я научился плавать уже в студенческие годы, когда нас послали на целину в Казахстан, и там, в малюсенькой речке Буруктал, я начал впервые плавать).

Мне казалось, что я не смогу также уехать в Москву по вполне тривиальной – финансовой – причине. В течение многих лет мы не просто экономили на всем, а по-настоящему голодали, после смерти папы жизнь предстала перед нами особенно суровой и почти безжалостной.

Однако Петр Андреевич думал иначе. Он в свое время закончил Московский университет, учился у лучших биологов своего времени и сохранял отношения со многими ведущими профессорами МГУ. Поэтому для него вопроса о моем дальнейшем образовании не было – я должен поступать в МГУ и только в МГУ, на биологопочвенный факультет.

Я не спорил с ним, но относился к его словам как-то спокойно-легкомысленно. Я знал, что попасть в Москву не смогу хотя бы потому, что денег на билет на поезд мне взять будет неоткуда. Ведь когда мой брат Володя уезжал в Москву, папа еще был жив, условия были совсем другими, да и абитуриентам физтеха проезд в Москву на окончательные экзамены оплачивал сам университет. Ничего такого для биологов не существовало, так что мои фантазии не улетали столь далеко.

Но вот наступили выпускные экзамены в школе. Я сдал все их, кроме одного, на пятерки и думал, что получу медаль. Но директриса решила, что давать мне медаль нельзя. Я вообще попал в её глазах в разряд неблагонадежных после того, как на одном из комсомольских собраний в начале 9-го класса пытался выдвинуть в комсомольское бюро школы нового ученика из нашего класса

Владика Кулакова. Я не знал, что его перевели к нам в девятый класс из-за плохого поведения, и кто-то в гороно надеялся, что пламенная коммунистка Борисова добьется от Владика послушания и исправления дурного поведения. А Владик Кулаков, придя к нам, сразу стал учеником номер один (четверок у него вообще, по-моему, не было), и это очень меня воодушевило. Я решил, что только такие замечательные ребята, умницы и спокойные мальчики должны быть в бюро. Поэтому, когда после первого моего выступления Борисова строго, но без аргументации заявила, что Кулаков не может быть выбран в комсомольское бюро, я встал с места и изложил более пространно свое мнение, объяснив, что только таким, как Кулаков, место в управлении комсомольской организацией школы. Борисова снова, не объясняя ничего, мое предложение отвергла.

Мою настырность было бы трудно понять, но был и еще один резон в моем поведении. Дело в том, что за день до собрания Борисова вызвала меня к себе в кабинет и сообщила, что «есть мнение» избрать меня секретарем комсомольской организации школы. Возражать я не стал, но во время собрания уже прикидывал, с кем придется работать в бюро, и думал, что нужны именно такие ребята, как Владик.

Тут надо заметить, что я был наивным и довольно глуповатым существом, потому что, по-видимому, многие вокруг меня что-то о Кулакове знали, а я жил в неведении о его прошлых прегрешениях. А дело-то было простым: Владик, как я узнал много позже, был известен как главарь отъявленных хулиганов, орудовавших в нагорной части города и пользовавшихся дурной славой среди тех, кто с этим хоть как-то сталкивался. Я же ни в чем таком не участвовал, с хулиганами не пересекался, был по горло занят на станции юннатов и в Драматической студии Дворца Пионеров, старался хорошо учиться, а всё другое оставалось вне моего поля зрения. Я видел только одно: наши главные отличники – Морик Фикс, Юра Коротких, Алик Лазарис – убивались, чтобы оставаться отличниками, и если, например, Морик получал за что-то четверку, то на следующий день в школе появлялась его мама, сообщавшая учителю плачущим голосом, что вчера у них были гости, они помешали Морику выучить урок на отлично, и мама просит зачеркнуть нехорошую отметку и спросить его еще раз.

А Владик Кулаков сидел на последней парте, был неразговорчив и даже угрюм, никуда не лез и нигде не выпячивался, а получал пятерку за пятеркой без всякого видимого желания быть впереди.

Поэтому я вылез в третий раз на собрании со своим предложением о Кулакове, после чего меня самого из списка кандидатов в члены бюро вычеркнули, Кулакова туда не включили, а Борисова стала с тех пор относиться ко мне откровенно плохо. В конечном счете по окончании выпускных экзаменов я узнал, что меня наказали: вписали в аттестат зрелости четверки по литературе, рисованию, астрономии и геометрии, лишив тем самым даже серебряной медали.

А Петр Андреевич пришел к маме, и они долго что-то обсуждали. После этого мама сказала мне опечаленным голосом, что доцент Суворов дает мне денег на поездку в Москву, чтобы я мог поступить на биолого-почвенный факультет МГУ. Экзамены в МГУ и еще в нескольких ведущих вузах страны проводили раньше, чем во всех остальных, поэтому надо было выезжать в Москву немедленно. Пришлось маме позвонить в школу и попросить, чтобы мне выдали аттестат зрелости как можно скорее. Маму соединили с Борисовой, та начала интересоваться, почему мне нужен аттестат, как-то в разговоре возникла тема, что и мама, и я являемся пенсионерами Совета Министров РСФСР и получаем эту пенсию как члены семьи старейшего члена партии коммунистов.

– Почему вы не сказали мне, что ваш муж был членом партии с дореволюционным стажем? Мы бы обязательно дали Валерию медаль, и он мог бы поступать в университет без экзаменов, – заявила директриса.

Позже, в течение многих лет мама не раз вспоминала этот омерзительный разговор, а я впервые получил наглядный урок того, как в жизни подчас решаются важнейшие вопросы, как беспринципные люди ведут себя, сообразуясь с их собственными воззрениями, а не с сутью дела.

Суворов купил мне билет на поезд в Москву, и я отправился в столицу. Мама плакала перед моим отъездом, второй её сын выпархивал из-под её опеки, но я решил, что надо и мне попытать свое счастье.