Текст книги "Очень личная книга"

Новые квартиранты – жена и сын А. С. Щербакова

В октябре 1941 г., без всякого со стороны родителей разрешения, к нам были вселены особые гости. За несколько дней до этого в крайнюю семиметровку на нашем этаже въехала жена предсовмина Латвии с сыном, а 16 октября 1941 г. к нам утром пришел какой-то военный и сообщил маме, что к вечеру к нам вселят женщину с сыном, мы должны вынести нужные нам вещи из маленькой комнаты, оставив там всю мебель. Этой женщиной оказалась жена кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК партии по идеологии и первого секретаря Московского горкома и обкома партии А. С. Щербакова Вера Константиновна. Она приехала к нам с девятилетним сыном Костей. В тот самый день (16 октября 1941 г.) мне исполнилось 5 лет, так что мне он казался гораздо старше меня.

Зима в тот год наступила раньше, чем обычно, и день 16 октября выдался снежным и холодным. Я отправился погулять, вышел к торцу нашего дома и увидел, что сквер рядом с Драмтеатром был весь заставлен крытыми грузовиками, какими-то большими машинами, стоящими плотно друг к другу прямо на клумбах и газонах. Такого ни раньше, ни позже я не видел. Как потом мне объяснили, в этих грузовиках привезли из Москвы жен и маленьких детей самых крупных советских начальников, потому что была большая опасность, что немцы, окружившие кольцом Москву, захватят столицу. Вот Сталин и разрешил семьям руководителей страны срочно покинуть Москву и временно обосноваться в нашем городе. Ведь никакого сравнения между ситуацией в Москве и в Горьком не могло быть. Наш город был еще далек от линии фронта, а Москву отделяли от нее каких-то двадцать километров. Поэтому и привезли в Горький семьи московских начальников, чтобы дать им возможность пересидеть в относительно безопасном месте трудное время.

Мне кажется, что вселили в наш дом только семью Щербакова и жену предсовмина Латвии. Много позже я сообразил, что случайности в таком расселении быть не могло, это означало, что местные власти доверяли папе и маме и понимали, конечно, что в нашей семье жене и сыну одного из вождей советского государства будет безопасно.

Говорило это подселение в нашу квартиру еще об одном важном обстоятельстве. Хотя Сталин и некоторые другие крупные руководители страны решили остаться в Москве в момент, когда город был окружен подошедшими к его ближайшим окраинам немецкими войсками, уверенности в том, что столицу удастся удержать, у вождей не было. Поэтому они и предпочли спасти хотя бы своих ближайших родственников, срочно эвакуировав их подальше и не очень позаботившись о комфортабельном устройстве на новом месте. Все-таки, что ни говори, назвать вполне благоустроенной маленькую двенадцатиметровую комнату в доме без достаточных удобств, да еще в соседстве с незнакомыми им людьми, было нельзя. Такое внезапное решение о переселении родственников доказывает, как плохо себе представляли высшие властители Москвы, включая главу Москвы Щербакова, истинное положение дел на фронтах и как вдруг им пришлось спешить.

Мне казалось, что с начала войны и в течение нескольких послевоенных лет все или почти все люди в стране жили, испытывая нужду. Конечно, я не знал о расслоении общества на простых людей и начальство, видел только то, что творилось вокруг нас, а все соседские дети и вообще все наши знакомые жили примерно в одинаковых условиях. Но Щербаковым посыльные приносили какие-то перевязанные шпагатом коробки, завернутые в желтоватую бумагу, и вскоре мы поняли, что им приносят продукты, о существовании которых мы попросту ничего не знали. Квартирка у нас была маленькой, как я уже писал, кухни и ванной не было, а были две комнаты (одна 18 кв. м и другая 12 кв. м) и туалет. Никаких мусоропроводов заведено не было, поэтому все, как мы называли их, очистки мама выбрасывала в ведерко, стоявшее в туалете под раковиной. И вот в этом ведре мы стали вдруг замечать выброшенные Верой Константиновной обрезки копченых колбас, мяса, а потом я узрел какие-то очень красивые, нежно-розовые аккуратно нарезанные кубики. Я таких в жизни не видел и спросил маму, а что это за чудо.

– Это пастила, – объяснила мне мама, – сладкая, как конфеты, и мягкая.

– А зачем же они её выбросили? – с недоумением спросил я.

– Наверное, Костику она не понравилась, – ответила мама.

На следующий день мама поговорила с Верой Константиновной и попросила её не выбрасывать никакие продукты, что та впоследствии и делала. Вообще мама вспоминала много лет позже, что хотя Щербакова-старшая вела очень замкнутый образ жизни, но была в меру приветлива. Как только немцы были отогнаны от Москвы Красной Армией, наши жильцы вернулись в Москву.

Спустя сорок лет после этих событий, я услышал от двух людей рассказы о том дне, когда к нам подселили Щербаковых, о страшном в истории советского государства 16 октября 1941 г.

Первый рассказ я услышал от писателя Георгия Николаевича Владимова, с которым подружился в середине 1980-х гг. Одна из запомнившихся ему историй касалась как раз событий того дня и была основана на словах маршала Г. К. Жукова. В 1960-х гг. Владимов помогал Константину Симонову снимать фильм о первых месяцах войны с фашистами. Вместе с бригадой операторов и звукорежиссеров они приехали к Жукову на дачу в Подмосковье, чтобы взять интервью у маршала о первом годе войны с фашистами. Владимов, рассказывая об этом событии, кратко охарактеризовал самого военачальника и его «крутой ндрав».

Дачу окружала сосновая роща, деревья были старыми и мощными, Симонов и Жуков разместились на скамейке около дома, операторы начали налаживать аппаратуру для съемок и никак не могли найти хороший ракурс. День был солнечный, тени от веток падали на фигуры снимаемых, деревья мешали расставить камеры так, чтобы направить их на участников съемки. Жуков вроде бы и не обращал внимания на все эти перемещения камер, на тихие разговоры операторов между собой. Однако, беседуя с писателем, он вдруг прервал разговор и спросил Симонова:

– Ну что они так мучаются? За это время могли бы спилить пару сосен, и всё бы само собой решилось.

Такая «смелая» мысль, конечно, могла прийти в голову только Жукову, известному своей беспощадностью ко всему, что стояло на его пути. В годы войны он мог отправить на гибель тысячи безропотных солдат, если это требовалось для выполнения «высших» задач, вот и сейчас ему в голову пришла такая простенькая мысль – мешают вековые деревья сделать хорошую съемку, так спилите их к чертовой матери без всякого сожаления.

Сам же рассказ о том памятном дне был следующим. По словам Жукова, Сталин еще 15 октября 1941 г. согласился с мыслью отдать фашистам Москву, приказав переместить из Москвы в Куйбышев партийных руководителей и советское правительство. Распоряжение начали выполнять, во дворах наркоматов жгли тонны архивных бумаг, готовили планы взрыва московского метро, уничтожения электростанций и крупных предприятий.

Когда генерал Жуков приехал в кремлевский кабинет Сталина и начал докладывать об обстановке на подступах к Москве, особенно на Западном фронте, Сталин ходил по кабинету, а генералу приказал сесть на диванчик у стены. В какой-то момент Жуков не смог удержаться от невероятной усталости (он не спал уже несколько суток подряд), повалился на бок и задремал. Сталин подвинул к диванчику стул и поднял ноги генерала, неудобно повисшие с дивана, переместил их на этот стул и даже попытался стащить с них сапоги.

Однако после каких-нибудь десяти минут Жуков пришел в себя и стал докладывать дальше, после чего Сталин спросил, надо ли немедленно улетать из Москвы ему, ведь самолеты уже приготовлены и только ждут вылета. Жуков категорически запротестовал против бегства. Он объяснил, что факт «улепетывания» из Москвы всё равно станет известным, слухи разнесутся, и тогда уже ничем нельзя будет поддержать дух солдат, которым их начальники твердят, что Сталин по-прежнему в Кремле, следит за всем и руководит обороной. Якобы именно это строгое и в то же время очень эмоциональное жуковское объяснение удержало Сталина от рокового шага.

Уже на следующий день стремительное продвижение немецких войск к Москве было задержано на нескольких направлениях, а потом в оборону вступили полки добровольцев, через пару недель к Москве были подвезены свежие силы из сибирских, затем и дальневосточных полков. Ценой невероятных потерь удалось в конце концов отбросить гитлеровцев от древней столицы России.

Вторую историю рассказала на многолюдном заседании 28 февраля 1983 г. в Институте молекулярной биологии в Москве по случаю своего 80-летия известный цитолог, член-корреспондент АМН СССР Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская. Заседание вел директор института академик Владимир Александрович Энгельгардт.

В день 16 октября 1941 г., вспоминала Прокофьева, вместе с женой Энгельгардта Милицей Николаевной Любимовой по поручению начальства они выдавали в здании Президиума АН СССР сотрудникам листочки с печатью АН СССР, позволявшие им попасть на поезд-эшелон, отправлявшийся в Среднюю Азию. Такая эвакуация сотрудников Академии наук, не призванных в армию, и членов их семей представлялась важной советским властям.

Мама в 1937 г.

Весь день к зданию, где Любимова и Прокофьева регистрировали отъезжающих, вписывая их фамилии в листочки и вручая листочки эвакуированным, стояла длинная очередь, тянущаяся по Нескучному саду. Поздним вечером напечатанные листочки кончились, тогда Милица Николаевна смогла заполучить печать Академии наук и стала штемпелевать чистые листочки бумаги, а Александра Алексеевна продолжала вписывать имена тех, кто еще оставался стоять в очереди на разрешения.

Завершили они свою работу поздно ночью, с трудом Прокофьева добрела до дома и, не раздеваясь (сил уже не было), повалилась на кровать. Разбудил её звонок телефона в коридоре, который трезвонил очень долго. Она взяла трубку и услышала голос брата, офицера-танкиста, полковника Военной академии механизации и моторизации. Их академию в ту ночь эвакуировали в Ташкент. Брат приказал ей быстро собрать сумку с необходимыми вещами и идти на Курский вокзал и там назвать оцепившим вокзал солдатам его фамилию. Солдатам, сказал он, дана команда разыскивать тех офицеров, фамилии которых назовут их родственницы.

Я приведу дальше рассказ Александры Алексеевны в том виде, как я его записал (почти дословно) на том вечере (магнитофонную пленку с записью выступления Александры Алексеевны немедленно по окончании выступления арестовали представители КГБ).

Когда я подошла к огромной площади перед Курским вокзалом, я увидела жуткую картину. Была середина октября, но в Москве в тот год погода была зверски холодной, шел дождь вперемежку со снегом, асфальт на площади был покрыт глубокими грязными лужами, местами уже подмерзавшими, и в лужах на коленях стояли тысячи безмолвных людей, одетых в одинаковые серые робы, с опущенными головами. Была ночь, фонари на столбах вокруг площади не горели, но всё равно можно было различить, что люди замерзают, однако вынуждены подчиняться тем, кто их заставил стоять на коленях в этой ужасающей грязи, в этом зверском холоде.

Я не обратила внимания на тех, кто охранял этих несчастных людей, но несомненно, что поставленных на колени людей было в сто раз больше, чем охранников. Меня всегда удивляла и удивляет рабская покорность толпы, особенно в тяжелые годы испытаний. Но тогда я подумала, что эта покорность неправильна. Если бы эти люди поднялись и бросились на тех, кто их согнал в это место, они бы в миг разметали своих поработителей.

Я подошла к цепи солдат, окруживших весь вокзал и выстроившихся вдоль ступеней вокзала, и назвала фамилию моего брата. Вскоре он спустился по ступеням от входа, подошел ко мне, провел через цепь и проводил внутрь вокзала.

А там была совсем другая картина. Ярко светили лампы на потолке, было тепло, внутри было много хорошо одетых людей, на женах начальников были дорогие меховые шубки, шляпки, лица у всех были довольные. Даже радостные. С разных сторон слышался легкий смех, видимо, рассказывали анекдоты. Все ждали, когда к перрону подадут поезд.

Наконец, его подали. Публика без толкотни или паники направилась к выходам из зала, все знали номера их вагонов, были указаны места, так что никакой нужды в спешке, давке не было. Мимо меня солдаты пронесли по перрону к грузовому вагону в голове состава аккуратно обернутые суконными одеялами и обвязанные веревками концертные рояли и большие хрустальные люстры. Было видно, что это вещи наиболее крупных военных командиров. Даже в эвакуацию они отправляли своих жен и детей с предметами роскоши и нисколько этого не стеснялись [7]7
  История с вселением к нам в квартиру жены и сына главы Московского горкома и обкома партии, члена Политбюро ЦК А. С. Щербакова противоречит рассказу Прокофьевой-Бельговской. Семью крупнейшего партийного вождя страны вывезли из Москвы в эту ночь спешно, в кузове грузовика, без вещей, подселили к нам в квартиру без нужных удобств, а согласно Прокофьевой, семьи крупных военачальников спокойно размещались в мягких вагонах, солдаты успевали запаковать хрустальные люстры и рояли, всё это «барахло» надежно следовало вместе с начальственными женами. Остается только думать, что партийная верхушка страны была оторвана от реальности (и от надлежащего контроля за ресурсами), а крупным военным начальничкам в Москве эти ресурсы были доступны, их семьям спешно драпать на грузовиках из Москвы нужды не было.


[Закрыть].

Уже позже я узнал, что в ту ночь действительно была дана команда доставить на площадь Курского вокзала заключенных из московских тюрем для отправки их в разные города, чтобы они не попали в руки захватчиков. Впрочем, многих, особенно важных политических заключенных, тогда просто расстреляли во дворах и подвалах тюрем. А безмолвная толпа людей, поставленных на колени на площади перед Курским вокзалом и охранявшихся конвоирами, которую увидела Прокофьева-Бельговская, была заключенными, которых должны были в свинских вагонах развести по тюрьмам и лагерям необъятной советской державы.

Папа организует новую газету «За Сталинскую науку»

В апреле 1942 г. папу призвали на военную службу, но по состоянию здоровья он не мог быть отправлен на фронт в действующую армию, и его определили военным комиссаром в Бутурлинский район Горьковской области. В июле 1942 г. мама переехала со мной в Бутурлино, и мы прожили там до ноября, когда папу окончательно комиссовали как непригодного по состоянию здоровья к военной службе. Мы вернулись в Горький.

После окончания войны папа промаялся на нескольких не очень его удовлетворявших работах, а 25 февраля 1948 г. ему, наконец-то, удалось устроиться по специальности – он стал создавать новую газету «За сталинскую науку» в Горьковском университете, заняв должность ответственного секретаря редакции. Номинально редактором был назначен один из доцентов университета. Первый номер газеты вышел в марте 1948 г. Это была еженедельная многотиражная газета. Хотя у папы продолжался туберкулез, он работал много, был воодушевлен новыми задачами и делал все отнюдь не вполсилы. Я помню, что он занимался тогда изучением эсперанто – как тогда многие верили, будущим языком общения всех со всеми в планетарном масштабе.

Папа (сидит третий слева) среди актива газеты «За сталинскую науку»

Горький в те годы был городом с особым режимом – въезд иностранцев в него был строжайшим образом запрещен, так как считалось, что концентрация секретных заводов, других секретных предприятий, и в том числе закрытых научных учреждений, была едва ли не самой плотной в стране Советов. Сообразуясь с этим статусом закрытого города, власти отправляли в него неблагонадежных людей, и Горький стал местом жительства многих выдающихся ученых (эта практика продолжалась до конца 1970-х гг., можно вспомнить ссылку академика А. Д. Сахарова в этот город уже в годы брежневского правления). В описываемые мною годы в Горьком работали выдающиеся физики академик А. А. Андронов, профессора В. Л. Гинзбург (ставший позже, после переезда в Москву, академиком и затем Нобелевским лауреатом), Г. С. Горелик (позже выдающийся профессор Московского физтеха), М.Т. Грехова (создатель оригинального радиофизического направления в России и мать сразу двух членов Академии наук) и её муж профессор-физик B. И. Гапонов, профессора Н. В. Белов и А. В. Шубников (оба внесли огромный вклад в создание кристаллографии; в будущем оба стали академиками), физики-теоретики М. Л. Левин, Д. А. Франк-Каменецкий и будущий академик Е.Л. Фейнберг приезжали читать лекции и вести семинары. В университете работали биологи C. С. Четвериков, С. С. Станков (в будущем зав. кафедрой в МГУ), И. И. Пузанов (крупнейший зоолог, в августе 1947 г. ставший зав. кафедрой Одесского университета), член-корреспондент АН СССР А.Д. Некрасов (крупнейший в стране специалист по эволюционному учению Дарвина), математики А. Г. Майер, Ю.И. Неймарк и сестра академика М. А. Леонтовича, профессор Е. А. Леонтович, химик Г. А. Разуваев (будущий академик, лауреат Ленинской и Сталинской премий, Герой Социалистического Труда, попавший в Горький после 10 лет заключения в сталинских лагерях и утверждавший, что Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» изобразил курорт). Все они преподавали в университете, и потому газета «За сталинскую науку» помогла папе войти в контакт с лучшими людьми советской науки.

Смерть папы

Туберкулез у папы прогрессировал. Всё чаще ему приходилось брать больничный, его стали направлять в санатории для туберкулезных больных в надежде поддержать организм. Незадолго до своей кончины папа вдруг спросил маму, не хочет ли она сходить в церковь и помолиться за его выздоровление. Никогда раньше у него религиозных порывов никто не замечал. Скажу больше, когда в Юрьевце бабушка окрестила меня в церкви и стала моей крестной матерью, она подарила маленькую (карманную) иконку Спасителя. Я с ней приехал в Горький и, войдя в нашу квартиру, подбежал поцеловать папу, лежавшего на своем обычном месте. Я сказал, что меня крестили, и вынул из кармана эту иконку. Папа не то чтобы нахмурился, а как-то смутился и сказал:

– Так. Сын старого большевика обратился к религии. Интересно.

Он не ругал меня, даже не гневался, но мне показалось, что радости не испытал. И вот вдруг через год, чувствуя, что силы его покидают, мысль о Боге пришла ему в голову. Но мама, как и он, была атеисткой и от предложения посетить церковь отказалась. Я никогда от нее и позже не слышал ни слова о Боге – ни за его существование, ни против. Эти вопросы оставались за пределами её рассуждений до последней минуты.

Папа умирал в санатории-больнице для туберкулезников. Мы приехали к нему с мамой за неделю до смерти, он лежал в постели, попытался встать, чтобы выйти с нами из палаты, где было еще трое больных, но мама не дала ему этого сделать. Было видно, с каким трудом дается ему каждое движение, а я слышал, как сипит и клокочет у него в груди при каждом вдохе и выдохе. Он сказал мне что-то очень ласковое, и я вновь почувствовал, что он меня любил сильно и надеялся на то, что я вырасту не хлюпиком. Он всегда внушал мне мысли о том, что надо противостоять нападкам, уметь защищаться и не бояться ничего на свете. Он учил меня не быть мелочным (была у него на этот счет даже особая присказка: он говорил о мелочных: «Он из тех, кто на говне пенку собирает»;

иногда о людях, примитивно хитрящих и на таком пристрастии проигрывавших в глазах окружающих, он говорил: «хитрит, хитрит, а задница как у обезьяны – всё голая»). Мне показалось в тот приезд, что папа, несмотря на болезнь, полон оптимизма. Он даже спел маме тихим голосом куплет из популярной тогда песни о фронтовых шофёрах:

 
Помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела.
 

Позже я понял, что папа не играл в оптимизм, а, чувствуя приближение смерти, хотел хоть на время, хоть на минуту успокоить маму. Но, наверное, и мама чувствовала, что дела совсем плохи, и когда мы ехали на электричке в Горький из Гороховца, где располагался туберкулезный санаторий, она беззвучно плакала, а я пытался неумело утешать её. Через день у нас дома раздался звонок телефона, звонила лечащий врач папы и сказала, что папа ночью 1 июня 1950 г. скончался.

Мама договорилась с университетским начальством, нам выделили вечером того же дня газик, и уже затемно мы помчались в санаторий. Утром врач рассказала нам, что когда у папы началось удушье, его забрали из палаты, перевезли в ординаторскую, попытались купировать приступ, но это не помогало. Уже за два года до этого рентгенологические исследования легких выявили, что они полностью разрушены, что так называемые каверны видны по всему их объему. Врач сказала, что папа сам сложил руки на груди, а через мгновение перестал дышать. Было ему 52 года. Мне тогда исполнилось тринадцать лет.

Задумываясь сегодня над биографией отца, не могу не признать, что своей жизнью он доказал, как был талантлив, как умел создавать на пустом месте новые газеты, как был готов постоянно карабкаться вверх, не расслабляться ни при каких обстоятельствах. С раннего возраста и до последнего вздоха он был вынужден непрестанно бороться с трудностями, которые могли свалить любого человека. А он с мальчишеских лет находил силы противостоять невзгодам, не сдаваться ни во время ареста в царское время, когда его заключили на гауптвахту, ни в кабинетах следователей НКВД, когда его мучили и незаконно обвиняли по идеологическим соображениям в том, что он – враг народа, ни позже, когда болезнь брала верх.

Нельзя не отметить и другого: как несправедливо обходились с ним начальники в «коммунистическом раю» на протяжении всей жизни. Ему не дали закончить ВКИЖ, неоднократно лишали работы или перебрасывали с одной должности на другую после того, как он на каждом месте создавал новые газеты. Длинное перечисление всех его перемещений по службе в связи с приказами начальства, переездов с места на место, новых назначений может утомлять, но только полный рассказ об этих шараханиях позволяет показать, что интересы человека ничего не стоили в годы коммунистического владычества. Ведь не зря вождь этого владычества Сталин провозглашал, что каждый человек – это не больше, чем винтик государственного механизма. Понадобится – и один винтик можно играючи заменить другим. Вот и срывали папу каждые два-три года с удачно начатого дела и перемещали на новое место, чтобы решать свои пропагандистские задачи, а его личные профессиональные интересы никого не интересовали. Лозунги о расцвете личности при социализме были пустой болтовней.

После смерти папы мы с мамой остались вдвоем. Брат Володя уже жил в Москве. Он был старше меня почти на семь лет, блестяще учился в школе и закончил её в 1948 г. с золотой медалью за два года до смерти папы. Он в то же лето смог поступить на недавно открытый физико-технический факультет Московского университета. Экзамены у него сначала принимали в Горьком, а потом ему пришлось пройти через испытания в Москве. Этот факультет МГУ вскоре переименовали в знаменитый теперь Московский физико-технический институт (сейчас к названию добавили – технический университет). Это был самый престижный естественно-научный вуз страны, студентам этого института выдавали приличную по тем временам стипендию, так что Володя относительно безбедно жил в Москве.

А вот нам с мамой пришлось нелегко. Хотя нам обоим назначили персональную пенсию Совета Министров РСФСР как членам семьи коммуниста с дореволюционным партийным стажем (маме пожизненно, мне – до получения высшего образования), но пенсия была мизерной – 300 тогдашних рублей на двоих. На эти деньги можно было купить на рынке две буханки хлеба, а на них месяц не проживешь. Маме пришлось устроиться уборщицей сразу в двух местах, мы перебивались, как говорится, с хлеба на воду, практически голодали, но как-то выжили.

Мама с сыновьями Володей и Валерием. 1938 г.

За сутки до смерти мамы в 1975 г. я просидел всю ночь у её постели и расспрашивал о разных разностях. Спросил и о том, как мы смогли прожить и не погибнуть после смерти папы.

– Я никогда не знала, что мы будем есть завтра, и ложилась спать с тяжелым чувством, – сказала мама. – Но приходил новый день, как-то удавалось выкручиваться, и так продолжалось несколько лет.

В момент смерти папы маме исполнилось сорок семь лет. Она без труда могла устроить свою личную жизнь, но не сделала этого. На моих глазах вскоре после папиной кончины к ней сватались два наших соседа: Барахов – отец соученика брата Володи, солидный бухгалтер (он жил в нашем же доме на втором этаже), и еще один сосед из второго корпуса Домов Коммуны. Но спокойно и достойно мама при первых же обращениях к ней отказала обоим. Мы продолжали жить вдвоем, и никогда она не оставляла меня, посвятив мне всю свою жизнь до последней минуты.

Когда я уехал учиться в Москву, то стал жить на студенческую стипендию в 220, а затем 290 рублей, а мама продолжала получать пенсию в 300 рублей, у нас был загородный участок в 300 квадратных метров, гордо именовавшийся садом (он был в садовом кооперативе старых большевиков города Горького), и мама старалась за лето вырастить там что-то, кроме яблок, вишни, смородины, клубники и крыжовника (часть урожая она продавала соседкам по дому и этим добавляла хоть какие-то средства к нищенской пенсии). Жизнь у нее была тяжелой, через три года после моего отъезда она заболела диабетом, наверняка очень страдала из-за разлуки с сыновьями, но не показывала мне этого, всегда оставалась бодрой и активной.