Текст книги "Очень личная книга"

Мои дяди и тети с маминой стороны

У дедушки и бабушки, как я уже писал, до взрослого состояния дожили сыновья Толя и Ваня, дочери Шура, Аня, Катя, Лиза, Галя и Рита. Моя мама была второй по возрасту дочерью после тети Шуры. За воспитание восьмерых детей бабушка была награждена орденом «Материнская слава», который она, по-моему, никогда не носила.

Хотя бы очень кратко я должен рассказать о своих дядях и тетях. Старшей была тетя Шура, Александра Александровна. Она в Юрьевце вышла замуж за Петра Михайловича Смирнова, известного в городе изобретателя, механика и умельца. Про него не зря говорили, что он – механик Божьей милостию. Он мог обращаться с любыми механическими устройствами, и когда ломались паровозы, его посылали чинить их, а когда на Волге нечем стало сплавлять лес, его заставляли ремонтировать буксиры, пришедшие в полную негодность. Однажды, например, он собрал из двух брошенных и полузатопленных судов действующий буксир. При его участии в Юрьевце появилась диковина: вместе с двумя приятелями он укрепил небольшой мотор на санях, приделал к нему пропеллер, и на этих аэросанях они гоняли зимой по Волге. Он разработал также могучий агрегат «Унжелесовец» (от названия притока Волги – реки Унжа), предназначенный для связки бревен проволокой в пакеты. Спиленными и поваленными в воду рек индивидуальными стволами было запружено и испакощено немало рек в бассейне Волги. В конце концов, было решено, что во избежание заторов в руслах рек, надо сцеплять лесины в пакеты, и уже их сплавлять по рекам с помощью буксиров. До этого пакеты вязали проволокой вручную, что требовало огромного труда, часто сопровождалось увечьями и даже гибелью рабочих леспромхозов, а теперь «Унжелесовцы», спроектированные Петром Михайловичем и установленные на баржах в устье мелких лесосплавных рек верхнего бассейна Волги, помогали вылавливать все плывущие бревна, связывать их и предотвращать подтопление спиленных стволов и загромождение ими устья малых рек и самой Волги. Несколько лет он проработал в Донбассе, потом вернулся с семьей на родину. Перед смертью работал на элеваторе в Юрьевце. Вместе с ним нередко работала и его жена, моя тетя Александра Александровна.

Анатолий Александрович Кузнецов в чине капитана Красной Армии во время обучения в Высшем Сталинградском танковом училище

Будучи старшей из детей, она много времени в детстве проводила в семье дедушки – Ивана Андреевича, и эти теплые отношения сохранялись у них до смерти моего прадедушки. Он любил приходить в дом к Смирновым и вел степенные разговоры с Петром Михайловичем, нередко затрагивавшие насущные проблемы. Например, Иван Андреевич часто спрашивал:

– Что у нас за власть настала? Горе ведь, а не правители. Ну скажите мне, Петр Михайлович, почему при большевиках не то что табаку или рыбёшки, махорченки не купишь?

У тети Шуры и Петра Михайловича Смирновых выросло двое детей. Их старшая дочь Мира после окончания школы устроилась матросом на местные суда. Высокая, стройная и видная красавица она обладала необыкновенной силой, ловкостью и непростым характером. На спор несколько раз она переплывала Волгу у Юрьевца (а это была в те времена почти километровая в ширину река), и равных ей в этих заплывах никого не было и из местных парней. Сейчас, когда я прочел ей эти строки, она мне сказала:

– Валерик! Глупая была, вот и задиралась. Я ведь два раза по-настоящему тонула и чудом только спаслась.

К тридцати годам эта удаль и ухарство у Миры прошли. Она закончила педагогический институт, стала учительницей в средней школе, сейчас пенсионерка. Её брат Михаил Петрович до своей кончины работал инструктором Юрьевецкого райкома партии.

Дядю Толю, Анатолия Александровича Кузнецова, в детстве звали Мотолка, и он был любимцем и баловнем своего дедушки, Ивана Андреевича. Сохранилась байка, как дед брал всегда с собой внука, учил его курить и приговаривал:

– Зобни, Мотолка. Табак-от, он лёхки прочищат.

Дядя Толя закончил сначала модное в те времена танковое училище, стал военным командиром, был направлен в Военную Академию бронетанковых и механизированных войск, получил звание подполковника и, как говорили в семье, вместе с маршалом П. С. Рыбалко написал учебник по тактике танковых боев, по которому учили офицеров Красной Армии. Он участвовал со своей дивизией в Великой Отечественной войне, потом стал работать в штабе армии, а после войны был направлен в Саратовское танковое училище и стал учить офицеров искусству танковых боев.

Однако в Саратове с ним случилось нечто, что сломало его блестящую карьеру. В 1947 г. по случаю 30-летия Октябрьской революции в Москве было проведено торжественное заседание, на котором Молотов выступил с цветистой речью о достижениях советской власти. В числе прочих эпохальных успехов было упомянуто гигантское развитие ткацкой промышленности, причем Молотов выразился запоминающимся образом, заявив, что тканей выпущено в последнем году столько, что если растянуть их в одну линию, то лента опояшет расстояние от Земли до Луны и обратно.

На следующий день начальник училища и три его заместителя собрались вместе, чтобы отметить столь знаменательную дату, и кто-то из офицеров позволил себе выразить некий скепсис и заявить, что это на самом деле замечательно, что ткани хватает дотянуться до Луны, но вот заказать себе парадное обмундирование офицеры не могут до сих пор, потому что сукна на их одёжку нет вовсе. Все четверо дружно посмеялись над этим рассуждением и перешли к другим темам, но один из пировавших быстро состряпал донос в «органы», сообщив о настроениях коллег.

Через несколько дней начальника училища, генерал-майора советской армии и двух его заместителей, включая дядю Толю, вызвали в НКВД, где им объявили, что за антисоветские разговоры их увольняют из армии. Еще через пару дней их исключили из партии, и они оказались выброшенными из жизни. Дядю Толю арестовали и несколько месяцев продержали во внутренней тюрьме НКВД в Саратове. Однако ему хватило мужества не подписаться ни под какими обвинениями в антисоветской деятельности, и в конце концов его освободили из КПЗ, лишив всех боевых наград, полученных за службу в действующей армии в годы войны. Я не знаю этого точно, но какие-то отголоски событий тех лет доходили до меня, говорившие о том, что дяде Толе пришлось пережить в тот момент еще одну драму. Как мне помнится, жена после ареста бросила его, и, вернувшись из заключения, он не нашел больше семейного убежища.

Он срочно приехал из Саратова в Горький, где жила наша семья и одинокая тетя Галя – учительница английского языка в средней школе. Дядя Толя поселился в её семиметровой комнатенке в щитовом бараке, почти каждый день он приходил к нам, и папа диктовал ему письма в самые разные органы – от Политбюро или ЦК партии до Министра обороны СССР с покаяниями, объяснениями и просьбами восстановить на работе, в партии, вернуть воинские награды и т. и. У дяди Толи был непростой характер, нередко он с доводами папы не соглашался, споры доходили до крика с обеих сторон, он вскакивал, натягивал шинель и, хлопнув дверью и не простившись, выскакивал. Но все-таки дело двигалось, и письма в конце концов уходили по разным адресам.

Наконец, дядю Толю, что называется, трудоустроили. Его знакомец, генерал М. Г. Сериков, стал председателем Горьковского отделения Добровольного Общества Содействия Армии, Авиации и Флота (ДОСААФ) и получил разрешение взять дядю Толю своим заместителем. Хоть это была и не действующая армия, но все-таки по торжественным дням начальству ДОСААФ разрешали надевать их военную форму, и мне кажется, что дяде Толе нравилось щеголять в кителе с погонами с двумя просветами, хотя до полковника и тем более генерала ему уже было не дослужиться.

Оставаясь в глубине души боевым командиром, начальником штаба дивизии, дядя Толя нередко приносил с собой коробку цветных карандашей и рисовал планы военных баталий. Он помечал позиции вражеских и советских передних краев. Стрелы разного цвета показывали направления движения пехоты, моторизированных частей, прерывистыми цветными линиями были изображены направления ударов авиации, кружочками помечались доты и дзоты и так далее и тому подобное.

Дядя Толя прожил долгую жизнь, примерно через восемь лет работы в ДОСААФ он перешел на другую работу. Будучи инженером достаточно высокого уровня, он сдал экзамены и прошел конкурс на начальника земснаряда (наверное, одного их самых сложных для тех времен технического гиганта, требовавшего серьезных инженерных знаний) и начал работу по углублению русла Волги при строительстве нескольких гидроэлектростанций на этой могучей русской реке. Затем он перебрался со своим земснарядом в Литву и некоторое время проработал там.

Иначе сложилась судьба его младшего брата Ивана Александровича. Он закончил лесотехническое училище перед войной и стал работать лесничим в самом большом леспромхозе Ивановской области. В первые же дни войны его призвали в армию, хотя у него оставалось дома шестеро маленьких детей. Перед отправкой на фронт новобранцев свезли в Горький, чтобы научить держать в руках ружье, стрелять, слушать приказы и понимать их. Моя мама, которая была старше дяди Вани и с детства шествовала над ним, всегда плакала, когда вспоминала о своем младшем брате. Как она говорила, он был практически слепым, и если снимал толстенные очки, становился беспомощным, так как должен был вытягивать руки вперед и ощупывать пространство перед ним, в котором всё было для него белым и серым. Конечно, ни для какой формы военной службы он был непригоден, но для коммунистических правителей война с немцами была, видимо, столь неожиданной, что все гуманные лозунги, которыми власти демагогически пользовались, ушли на задний план, и в армию стали забривать всех подряд. Так и дядя Ваня оказался в военных частях.

Мама вспоминала, что когда она несколько раз приходила на территорию горьковского кремля, где в казармах держали около двух недель новобранцев, она видела, каким беспомощным был её брат Ваня, несколько раз она наблюдала, как сержант, гонявший солдатскую массу по плацу, орал на не поспевавшего в такт со всеми почти слепого младшего брата.

Екатерина Александровна Кузнецова. Юрьевец. 1 октября 1934 г.

В ту зиму стояли лютые морозы, за каких-то десять минут на воздухе можно было отморозить носы, щеки и уши, и мама радовалась, что дядя Ваня пришел в армию в добротных, так называемых чесаных, валенках, которые выдавали работникам лесничеств. Хоть ноги не отморозит, думала мама. Каково же было её удивление и возмущение, когда она вдруг увидела в последний день перед отправкой солдат на фронт, что её брата поставили в строй в каких-то тонюсеньких штиблетах из кожезаменителя.

– Где твои сапоги, Ваня? – прокричала мама брату из-за низенького ограждения плаца. Он кивнул ей головой на лейтенантика, стоявшего в стороне от цепи солдат.

– Что, это он у тебя их отобрал? – спросила мама.

Брат утвердительно кивнул старшей сестре. А надо сказать, что еще со своего юрьевецкого девичества мама пронесла через всю жизнь важное качество характера: в сложных ситуациях она не терялась и не боялась поднять голос в защиту того, что она считала честным и правильным. Помогало, конечно, и осознание того, что она – жена старого большевика и редактора областной газеты. Поэтому она вдруг перешагнула через заграждение и направилась прямо к лейтенантику, который еще не понял, что происходит. А мама прилюдно закричала на этого жулика и заявила, что если сейчас же он не вернет её брату отобранные валяные сапоги, то она дойдет до высшего начальства, но добьется, чтобы его судили за мародерство. Мама умела формулировать свои мысли таким языком, который мгновенно доходил до ума тех, к кому она обращалась. Ставши пунцовым, лейтенантик попробовал было огрызаться, но быстро сообразил, что за благо для него будет сбегать в расположение части и принести отобранные у беззащитного солдата валенки. Минут через пятнадцать дядя Ваня получил их назад, а уже на следующий день этих абсолютно необученных солдат отправили на фронт, и там он погиб. Из пришедшей похоронки стало известно, что дядя Ваня был похоронен в братской могиле № 1 в деревне Шейкино Нелидовского района Калининской области.

Маргарита Александровна Кузнецова. Юрьевец. 18 июля 1951 г.

Ей на фотографии 25 лет

Екатерина Александровна Кузнецова, моя тетя Катя, по рассказам своих сестер была писаной красавицей, высокой, изящной, веселой и пользовавшейся всеобщей любовью родных и друзей. Она закончила Ивановский техникум, работала чертежницей на одном из заводов в Иваново и вышла замуж за журналиста Александра Ивановича Козлова, который вскоре стал специальным корреспондентом газеты «Известия» по Ивановской области. Однако прожила она недолго, скончавшись во время родов, как говорили, от неизлечимой болезни почек. Случилось это в феврале 1942 г. Муж её в это время был на фронте, моя бабушка бросила всё и помчалась из Юрьевца в Иваново, где умирала дочь.

До своей смерти Александр Иванович Козлов поддерживал тесные связи с моими папой и мамой. Я помню, что он очень печалился неизлечимой болезнью папы и писал ему длинные письма с перечислением всяких народных средств борьбы с туберкулезом. В 1969 г. в Издательстве Академии наук СССР вышла в свет моя большая монография «Молекулярные механизмы мутагенеза». В том году в Киеве проводили конференцию, на которую я поехал, взяв с собой всю нашу семью и маму. Козлов в это время работал руководителем группы журналистов «Известий» на Украине и жил в Киеве. Я позвонил ему, мы встретились и провели несколько часов, слушая рассказы дяди Саши, как я звал его, о годах жизни с тетей Катей, оставившей о себе замечательные воспоминания.

В том же феврале 1942 г. в семье Кузнецовых произошло еще одно тяжелое событие. Когда бабушка уехала в Иваново к умирающей дочери, её младшая дочь Рита, закончив зооветеринарный техникум, начала работать по специальности в соседнем с Юрьевцем совхозе. Шла война, а еще 26 июня 1940 г. Президиум Верховного Совета СССР постановил за прогул и даже за 20-минутное опоздание на работу подвергать провинившихся исправительно-трудовым работам или тюремному заключению сроком от двух до четырех месяцев. С началом войны Сталин распорядился строго выполнять это постановление. Когда бабушка срочно уехала в Иваново, тете Рите понадобилось вернуться домой за теплой одеждой (стояла лютая зима 1942-го, оставившая след во всемирной истории, так как из-за нее многие немецкие солдаты оказались обмороженными и искалеченными; карикатуры тех лет, изображавшие фашистов, обмотанных по глаза тряпками и дрожащих у костров в «зверской России», сохранились в русских музеях до сих пор).

Мама и тетя Рита в Юрьевце в 1969 г.

Тетю Риту отпустили домой до определенного часа следующего дня, но выбраться из Юрьевца она в срок не смогла: началась ужасная пурга, и никто не брался выехать за околицу, чтобы отвезти её на место работы. В результате она добралась до своего свиносовхоза только к вечеру. На следующей же неделе её вызвали в Юрьевецкий районный суд. Бабушка уже вернулась с похорон тети Кати и отправилась с младшей дочерью на суд. Но домой она уже шла одна, так как тетю Риту без долгих разбирательств осудили, назначив ей тюремное наказание, и прямо в суде взяли под стражу. Конечно, это было страшным испытанием для бедной бабушки.

Тетя Лиза вышла замуж за авиационного техника Александра Васильевича Бугрова, успешно закончившего Горьковское авиационное училище, и уехала в годы войны с ним сначала в Омск, а затем в Новосибирск. Потом они перебрались в Юрьевец. Рядом с домом родителей жены Бугров построил своими руками дом-пятистенку, а затем с семьей переехал в Горький. Александр Васильевич нашел работу на Горьковском авиазаводе и в очередной раз построил добротный дом для своей семьи (у них родились две дочери, Елена и Татьяна, и сын, Евгений) в пригороде Горького. Руки у него были золотые, и я помню, какой замечательный паркетный пол он выложил в новом доме.

Тетя Галя, будучи молодой девушкой, приехала к нам в Горький и устроилась шофером в гараж Горисполкома. Папа помог ей найти эту работу, но после этого он стал постоянно призывать юную шоферицу учиться дальше, приобретать более солидную работу, расти и совершенствоваться. Насколько я знаю, тетя Галя сначала просто зверела от папиных нравоучений и понуканий, но все-таки своего он добился. Она закончила заочно среднюю школу, после чего папа сумел уговорить начальство Института иностранных языков принять его родственницу в качестве студентки. Тетя Галя закончила институт, получила диплом о высшем образовании и стала преподавать английский в школах в городе Горьком. Замуж она не вышла (как-то мама сказала мне, что у тети Гали был жених, но он погиб на войне). Она была невысокого роста, но, как и все Кузнецовы, очень привлекательной, поэтому всегда была окружена кавалерами, однако вбила себе в голову, что можно обойтись без семейных уз.

Младшая сестра мамы, Маргарита, у которой мама была крестной матерью, напротив, была ревностной сторонницей семейного очага и семейных ценностей. Она была младшей в семье Кузнецовых и всеобщей любимицей. Когда я вспоминаю её, я слышу в ушах раскатистый смех тети Риты, её бесконечные розыгрыши близких и шутки. Она была, что называется, искрящимся и добрейшим существом. Прадедушка, Иван Андреевич Волков, души в ней не чаял и баловал свою младшую внучку, как только мог. Об этом все мои тетки и дядя Толя часто вспоминали и, глядя на нее, всегда приговаривали:

– Ну, Ритуля, ведь ты с юных лет была дедушке любезнее всех нас вместе взятых.

Он позволял ей такое, чего никому бы не спустил. Мама несколько раз вспоминала, что он потакал любым её проказам, что ей ничего не стоило отобрать у дедушки любые вещи, даже те, какими он очень дорожил, например, табакерку, без которой его жизнь представить себе было невозможно. На кухне в их доме – главном месте, где вся семья проводила больше всего времени, в углу у печки был прикреплен рукомойник, а под ним высокое ведро, в которое также сливали и помои.

– Ритонька! – обращался к ней ласково дедушка. – Ты смотри у меня, не брось табакерочку-то в ведерко.

Табакерка тут же, конечно, оказывалась выброшенной баловницей именно в помойное ведро.

– Ах ты, стерьва такая, подугорная, дерёть тя коза, – начинал ругаться дед, хотя все видели, как он счастлив играть таким образом с любимицей (кстати, ругательство «подугорная» происходило от положения дома: он располагался наверху Пятницкой горы, которую в годы моего детства называли Горой имени 25-летия Октября, те же, кто жил внизу, был классом ниже, это были «подугорные»).

Ритонька (как мы все её звали) после освобождения из Кине-шемской тюрьмы (пробыла она в заключении почти полгода) работала по специальности в хозяйстве при Юрьевецком пивзаводе.

В нее влюбился высокий красавец с прямо противоположным характером – малоразговорчивый Юрий Михайлович Меньков, механик Юрьевецкого порта. Они составили замечательную пару. Ритуля превращала жизнь в праздник, Юра млел от любви к жене, всегда улыбался и отделывался малосложными репликами. Он был удивительно приятным, родственным и теплым человеком. Двое их детей – Лида и Миша – продолжают их род.

Детство и юность папы

Итак, после смерти родителей мой будущий отец в одиннадцатилетнем возрасте оказался в семье его дяди. Но жизнь там показалась мальчику невыносимой, а характер был, видимо, очень свободолюбивым, и папа вскоре ушел из приемной семьи и стал жить независимо. К этому времени он успел закончить четырехклассное городское училище (в одной из автобиографий папа написал, что вначале его отдали в еврейскую школу при синагоге, но учить иврит он не захотел, после чего и был принят в городское училище).

Н. И. Сойфер между 1922–1928 гг.

Как писал папа в своей автобиографии: «Одиннадцати лет я начал вести самостоятельную жизнь». Он устроился учеником в матрасную мастерскую Бориса Сумятского в Мариуполе. Вот отрывок из автобиографии папы, написанной им в 1931 г.

/У Б. Сумяцкого/ я учился 3 года и вследствие тяжелых условий ученичества и эксплоатации в 1913 г. перешел в механический завод Бердникова по выработке ручек и петель для дверей… Здесь мне пришлось впервые испытать самостоятельную жизнь, ввиду того, что по сравнению с ученичеством у Сумяцкого, где я находился на полном содержании, у Бердникова мне была предоставлена лишь квартира, остальная жизнь зависела от той выработки, которую я производил на станке, а оплата была введена поштучно и была слишком низкой. Несмотря на то, что я работал по 14 час. и больше, получаемого заработка мне хватало на пищу, а об одежде и думать было нечего. Кроме того, за всякую порчу на станке (выпускаемый брак) с меня удерживали. Дошло до того, что мне почти ничего не оставалось, ив 1914 г. я перешел в кроваточное отделение однофамильца Сойфера, у которого работал до 1916 г., приобретя квалификацию кроваточного подмастерья. Приходящими заказчиками в большинстве были железнодорожники Мариупольского узла. С одним из них, Сологубом Семеном Емельяновичем, я был хорошо знаком, и он, сочувствуя мне, предложил уехать на станцию Юзово[3]3
  Поселок был назван Юзово по имени английского концессионера-ин-женера Джона Юза, John Hughes, который приобрел его у князя Кочубея. Железнодорожную станцию вблизи этого места стали называть Юзовкой, в 1923 г. несколько месяцев Юзовка существовала под именем город Троцк (назван по фамилии одного из вождей революции Л.Троцкого), в 1924 г. была переименована в город Сталино, а в 1961 г. – в Донецк.


[Закрыть], куда он получил назначение – заведование кондукторскими бригадами Мариупольского резерва. Жена его, Матрена, для кондукторов держала государственную столовую, и питанием я был обеспечен.

До моего призыва на военную службу Сологуб принимал близкое участие своим воспитанием и влиянием на меня. Вскоре после переезда я стал ездить в поселок Юзовку, где познакомился с газетчиками и стал продавать газеты по рудникам от Юзовской Донецкой коммерческой трудовой артели. Юзовские подпольщики давали мне подпольную литературу для распространения на рудниках, в числе их помню газету «Звезда», орган РСДРП. Донецкая артель свою деятельность прекратила, а к частным контрагентам мне итти не хотелось, так как они наживали очень много, и главное – то, что оставалось непроданным, ложилось на шею. По совету Сем. Ем. Сологуба и с материальной помощью отдельных работников ж.д. агентства на ст. Юзово, минуя указанных выше монополистов, я стал непосредственно получать от издательств газеты и журналы, которые распространял в ближайшие ж. д. рудники: Смольяниновская проходка и французская компания в 4-х верстах от ст. Рудченково и Мандрикино. Проезд по ж. д. был мне бесплатный, т. к. все кондукторские бригады меня знали и только брали читать газеты, которые после прочтения я продавал. В числе выписываемых были харьковские журналы «Жало» и «Свет правды» [как сказано в Большой Советской Энциклопедии, 3 изд. в статье «СССР», подраздел «Печать», оба издания были большевистскими – В.С.]. В последнем я стал сотрудничать и писать о железнодорожных безобразиях и Юзовских попах. Факты я знал, а всю обработку материала помогал мне завершить Сологуб. Весь материал был помещен в журнале «Свет правды», но меня за продажу газет и журналов стал преследовать жандарм ст. Юзово – Скиба. Возможно, это было вызвано тем, что я поместил материал о смотрителе здания ст. Юзово. В это время стала выпускаться местная Юзовская рабочая либеральная газета «Донецкая мысль», и меня редакция, в которой были Каменский и Дмитренко, оставили заведовать экспедицией, в которой я находился до призыва на военную службу.

В одном из «Личных листков по учету кадров», составленном в 1947 г. и сохранившемся в бумагах папы, я нашел такой ответ на вопрос анкеты «Участвовал ли в партизанском движении и подпольной работе»:

По заданию подпольщиков, работавших на Юзовской электростанции, в 1914–1916 распространял большевистские газеты в Юзовских и Рутченковских рудниках.

Именно тогда он принял партийный псевдоним Николай, и это имя закрепилось за ним на всю жизнь.

Постепенно папа всё глубже втягивался в орбиту интересов большевиков. Самообразованием он стал пополнять свои знания, хотя, конечно, это были отрывочные сведения «отовсюду». Бойкий на язык, научившийся в беспризорном детстве постоять за себя, он много читал и научился убедительно и ярко говорить. Он стал большевистским агитатором, выступал на митингах и подпольных сходках и учился «классовой борьбе» (в заполненной 13 февраля 1922 г. анкете «Всероссийской переписи членов Российской Коммунистической Партии Большевиков» указано, что таких выступлений было пятнадцать). С сентября 1916 по январь 1917 г. он работал заведующим экспедицией газеты «Донецкая мысль» (как утверждают сегодняшние украинские историки, она была органом меньшевиков).