Текст книги "Очень личная книга"

Учеба в Тимирязевской академии и приобщение к научной работе

В июле 1954 г. я поехал в Москву. Первые экзамены в МГУ я сдал на пятерки, однако на последнем – по физике – знаменитый тогда своими антисемитскими выходками Г. А. Бендриков (доцент физфака МГУ, активный и многолетний член парткома этого факультета) поставил всем мальчикам с фамилией, вроде моей, трояки. Секретарю приемной комиссии биофака МГУ О. В. Вальцевой, очевидно, хотелось видеть меня в числе студентов (я представил при сдаче документов несколько грамот, которыми меня награждали за работу юннатом и показал также медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки), поэтому сразу после экзамена, когда я закрыл за собой дверь экзаменационного класса и стоял, опустошенный, с листком, в котором красовался трояк, она взяла меня за руку и поняла, что у меня подскочила температура. Без лишних слов Ольга Владимировна повела меня в медицинский кабинет, располагавшийся в том же здании на Моховой, врач поставила градусник, убедилась, что у меня действительно высокая температура, и выдала Вальцевой соответствующую справку. После этого мне было сказано, что через два дня я должен подойти к секретарю приемной комиссии университета, доценту-физику Рему Викторовичу Хохлову (будущему академику и ректору МГУ), который выписал мне направление на переэкзаменовку по физике. На мое несчастье я попал опять к Бендрикову. Тот саркастически улыбнулся, увидев направление на повторную сдачу экзамена, и стал расспрашивать, кто мои родители (с употреблением слов «что же это за мохнатая лапа так тебя в университет продавливает?»). Я сказал, что мой папа умер от туберкулеза, а мама работает уборщицей в Домах Коммуны, в которых мы живем в Горьком, но объяснения не помогли, тройка была выставлена мне снова. С мечтой об учебе в Московском университете пришлось расстаться. Тогда Ольга Владимировна Вальцева пришла со мной снова к Хохлову. Тот поговорил со мной, поразив удивительной мягкостью и сердечностью, и узнав от Вальцевой про медаль, посоветовал мне поехать в Министерство высшего образования в Центральную приемную комиссию, работавшую в тот год при министерстве. На основании полученных отметок комиссия могла направить абитуриентов в какой-то другой вуз, где и экзамены были на две недели позже, и таких высоких требований для поступающих не было. Я пришел в эту комиссию.

Таких, как я, абитуриентов, явилось в тот день немного, а весь огромный зал в здании министерства на Трубной площади заполонили мамы не прошедших в МГУ или физтех. Всех принимал заместитель министра образования М.А. Прокофьев[10]10
  Михаил Алексеевич Прокофьев (1901–1999) – член-корреспондент АН СССР (с 1966), действительный член АПН СССР (1967), специалист в области химии биополимеров и других природных соединений. В 1959–1965 гг. первый заместитель министра высшего и среднего специального образования СССР, с мая 1966 г. – министр просвещения РСФСР, с декабря того же года – министр просвещения СССР, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР.


[Закрыть]. Он сидел на сцене зала, а мамы по одной поднимались на сцену и объясняли ему суть их просьбы. Я просидел почти до шести вечера и только тогда смог подойти к заместителю министра. Я показал ему отметки за сданные экзамены, а также грамоты за мои юннатские достижения и медаль ВСХВ за улучшение агротехники выращивания картофеля, и мне через несколько дней выдали направление для зачисления в Московскую сельскохозяйственную академию имени К. А. Тимирязева.

Академия была первоклассным вузом со старыми, еще дореволюционными традициями и удивительно сильным составом профессоров. Через пару месяцев после начала занятий один из доцентов, который вел занятия по ботанике в нашей группе, Владимир Николаевич Исаии, обратил внимание на то, что у меня есть навыки приемов микроскопирования, приготовления анатомических препаратов, зарисовки того, что видно в микроскоп. Он расспросил меня, откуда мне эти приемы известны, а, выслушав объяснение об учебе у Петра Андреевича Суворова, пригласил меня прийти к нему после занятий в его кабинет. Он рассказал, что занимается исследованием растений семейства тыквенных, и предложил заняться теми вопросами, которые были бы мне посильны. Так я начал готовиться к изучению анатомического строения кожуры семян тыквенных.

Три раза в неделю после занятий я приходил на кафедру ботаники в огромный кабинет Владимира Николаевича, занимал стол напротив его стола, налаживал микроскоп и начинал просматривать, зарисовывать и фотографировать приготовленные мной препараты.

Владимир Николаевич был автором учебника для вузов и техникумов, лауреатом Сталинской премии, а помимо этого высокоодаренным человеком, любил музыку и иногда в позднее время, когда на кафедре не оставалось ни одного человека, он начинал распевать мелодии из опер, а я старался подпевать ему

На первом этапе работы главную трудность представляло то, что кожура семян тыкв, дынь, арбузов и других представителей тыквенных была очень твердой. Когда я попробовал приготовить первые тончайшие срезы кожуры в микротоме (приборе для срезания с поверхностей объектов пленок такой толщины, чтобы они были доступны наблюдению в микроскопе при большом увеличении, условно говоря, прозрачны для просмотра в микроскоп) я мгновенно сделал зазубрину на ноже микротома, и его пришлось отдать затачивать снова.

Я уселся за чтение руководств по микроскопии (все они были в основном на немецком). Переводил я тексты с огромным трудом: немецкого я не знал, поэтому рядом со мной всегда был потрепанный учебник немецкого языка и словарь, в целом нахальства было больше, чем истинного понимания, но тем не менее работа как-то продвигалась. Потом в издательстве МГУ была издана книга о деталях микроскопической техники, и я пользовался ею, несколько раз ездил на консультации к доценту кафедры высших растений МГУ Даниилу Александровичу Транковскому. Наконец я узнал, что можно размягчить кожуру, не изменяя её анатомического строения, в особом маслянистом веществе – терпениоле. Но где его взять? В тот год мама сдавала маленькую комнату в нашей горьковской квартире двум студенткам медицинского института, и отец одной из них был директором крупнейшего химического комбината в городе Дзержинске.

Пока я мучился с поиском терпениола в разных местах, подошли студенческие каникулы, я сдал сессию и уехал в Горький. В один из первых же вечеров дома я рассказал этим девушкам, как учусь в Москве, что у нас за академия, упомянул о работе под руководством Исаина и о возникшей трудности. Через пару дней одна из девушек уехала на выходные в Дзержинск и с видом победительницы привезла мне оттуда бутылочку с терпениолом. Оказалось, что на комбинате отец мгновенно нашел ей то, за чем я гонялся в Москве, наверное, месяц. С той поры работа пошла «как по маслу». За год мне удалось получить качественные микрофотографии структур кожуры семян около трех десятков видов, входивших в многоликое семейство тыквенных растений.

За зиму 1954 и весну 1955 г. мы наработали с Исаиным достаточно данных (он по сравнительной морфологии представителей этого семейства, я по анатомии семян). В 1955 г. я представил свою работу на конкурс студенческих научных работ и получил за нее вторую премию академии. У меня сложились хорошие отношения с Виталием Ивановичем Эделынтейном, заведовавшим кафедрой овощеводства. Его избрали Почетным Академиком ВАСХНИЛ, присудили Сталинскую премию, что, впрочем, никак не сказалось на его характере и не придало ему чванства или излишней самоуверенности.

Изучая кожуру семян, я обнаружил, что у всех родов и видов семян этого могучего семейства, не просто различное строение, а что можно усмотреть в меняющихся структурах некоторые зависимости всё большего их усложнения по мере эволюции. Я расположил изученные мною препараты с учетом анатомического строения их семенной кожуры и начал задумываться над тем, как могло в природе возникнуть это усложнение структур, какие из тканей менялись, какие оставались консервативными, как группируются роды в зависимости от сложности их кожуры семян. Я стал читать статьи об эволюции семейства тыквенных и обнаружил, что эта проблема содержит много неясных до сих пор вопросов.

Тогда я попытался, основываясь на полученных мною анатомических данных, составить свою схему эволюции семейства тыквенных. Когда я сравнил её с опубликованными другими авторами, я увидел, что она напоминает в каких-то деталях уже известные ученым схемы, а в чем-то отличается от них. Пришлось заняться систематизированием полученных данных, более детальным построением на их основе предположений об эволюционном процессе в этом семействе. В 1957 и 1961 г. вышли две моих статьи об анатомии семян тыквенных и эволюции (эти работы были с вниманием проанализированы в обзоре исследований, ежегодно публикуемом Ботаническим центром в Кью, Великобритания), а позже я защитил диссертацию по этой теме и стал кандидатом биологических наук.

П. А. Суворов на кафедре ботаники Горьковского университета. Июль 1959 г. (фото В. Сойфера)

В конце весеннего семестра второго курса я решил сменить научные интересы и стал заниматься физиологией растений (подозреваю, очень этим обидев дорогого Владимира Николаевича Исаина). Но меня тянуло от ботаники к более сложным проблемам биохимии и формирования органов, а не только их строения. Лекции по физиологии растений нам читал блистательный Иван Исидорович Гунар. Он в те годы играл в Тимирязевке, да, пожалуй, и вообще в биологических кругах Москвы, исключительную роль. Он заведовал кафедрой физиологии растений, хотя и не носил высоких академических титулов, оставаясь доцентом и кандидатом наук (правда, в 1952 г. был удостоен Сталинской премии за синтез и испытание нового класса гербицидов – изопропил-фенил-карбаматов). Я понимал это пренебрежение к званиям просто: тратить время на написание докторской ему было и скучно, и уже нелепо.

Его и так знали все как крупнейшего авторитета биологии. Я сам был свидетелем того, как стоило Гунару взять слово на конференциях или семинарах биологов, и все с самым пристальным вниманием вслушивались в каждое его слово. Он говорил спокойным, слегка глуховатым голосом, не прибегал к артистическим манерам выделения голосом каких-то фраз и мыслей, но всё, что он излагал, звучало исключительно убедительно и ярко. Гунар объяснял суть его новых представлений о наличии у растений способности регулировать свою жизнедеятельность (отвечать на воздействие разнообразных физических и химических факторов) путем включения разветвленных систем регуляции метаболизма. Он исследовал ритмы биохимических и физиологических процессов, что было совершенно новым в физиологии, и очень поддерживал исследования распространения электрического возбуждения в растительных тканях и органах в ответ на раздражение. Такой целенаправленный анализ координации функций в целом организме и изучение пространственной и временной организации физиологических процессов было новым направлением в науке. В те годы начала формироваться кибернетика, и представления Гунара были, по сути, одним из плодотворных подходов к развитию кибернетических принципов живых организмов.

На меня Иван Исидорович производил почти магическое впечатление мудреца. Моим непосредственным руководителем считался Яков Моисеевич Геллерман, который казался мне человеком суховатым и даже робким, а Гунар – молодцом и героем. По укоренившейся в годы работы с П. А. Суворовым и В. И. Исаиным привычке я приходил после окончания лекций и семинаров в Лабораторию искусственного климата, где и оставался чуть ли не до полуночи. Гунар также часто задерживался до полуночи, и мы нередко (как мне помнится, еженедельно) оказывались вдвоем, и тогда Иван Исидорович о многом со мной рассуждал. Мы, кроме того, много раз сталкивались с ним у Большой химической аудитории, в торце которой была его квартира, и могли по полчаса или даже больше стоять на улице и разговаривать на разные темы.

Однажды мы с ним оказались в лаборатории поздним вечером перед 7 ноября – тогдашним главным праздником в СССР – днем большевистского переворота 1917 г., который торжественно величали днем Великой Октябрьской социалистической революции. Курс почвоведения тогда читал нам академик ВАСХНИЛ В. П. Бушинский, которого в официальных разговорах начальства именовали чуть ли не крупнейшим советским ученым, не забывая вспоминать, что он – непосредственный участник взятия Зимнего дворца большевистским отрядом в Петрограде в ночь на 7 ноября 1917 г. Лекции Бушинский читал не просто примитивно, а как-то уж совсем безграмотно, постоянно напирая на чисто политический тезис, что советская школа почвоведов В. Р. Вильямса противостоит американской школе почвоведения.

Я спросил Гунара: «Может быть, я чего-то попросту не понимаю, когда считаю лекции Бушинского бессодержательными». Вопрос привел Ивана Исидоровича в бурное веселое расположение, он сказал, что приветствует мою наблюдательность, и стал делиться своими наблюдениями по поводу убогости академика, а затем посмотрел на часы и сказал:

– Ну, еще время не совсем позднее. Давайте-ка я позвоню Бушинскому и задам ему какой-нибудь самый примитивный вопрос по науке, по его узкой специальности. Ответа на него он не даст, а начнет разглагольствовать о том, как они брали Зимний.

В комнате, где мы сидели, два телефонных аппарата на разных столах были подсоединены к одному телефонному выходу (как говорили – были параллельными), Иван Исидорович набрал домашний телефон Бушинского, я взял другую трубку и услышал, как Иван Исидорович спросил:

– Владимир Петрович! Мы вот тут сидим в лаборатории со студентом и забыли формулу угольной кислоты. Будьте так добры, подскажите нам химическую формулу этого главного для почвоведов вещества.

Бушинский формулы не назвал, а стал и вправду выговаривать Гунару, что в вечер, когда все празднуют годовщину Великой Октябрьской революции, более правильно не о формулах заботиться, а о значении социалистической революции думать, и стал действительно витийствовать об участии в штурме Зимнего. Спустя лет тридцать, я прочел, что историки, изучив материалы тех лет, определили однозначно, что никакого штурма не было и разговоры о нем были пропагандистской уткой большевиков.

С американским фермером Хэнком Уайтом, студентом Владимиром Бронниковым и ответственным секретарем газеты «Тимирязевец» Николаем Ивановичем Кузнецовым во время посещения фермерами из Техаса Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. 1956 г.

Гунар читал нам в 1956 г. курс физиологии растений, и в тот год проблески уважения к разгромленной в СССР генетике и только еще зарождавшейся биофизике (которую Лысенко уже успел объявить чуждой биологии) начали явственно прорываться даже на лекциях студентам, читавшихся разными профессорами академии. А уж Иван Исидорович – ученик академика Д. И. Прянишникова, открыто и смело отвергавшего при жизни ненаучные домыслы Лысенко, – следовал своему учителю. В лекциях Гунара ошибки Лысенко и его сторонников разбирались подробно.

Непосредственный руководитель моей работы на кафедре, Яков Моисеевич Геллерман, предложил мне изучать влияние высоких доз удобрений на анатомию проводящих систем кукурузы. Хотя выполненная работа была удостоена снова второй премии академии (в 1958 г. мы опубликовали с Андреем Морозкиным – одним из студентов нашей группы, которого я привлек к работе над этой темой, большую статью), но, на мой взгляд, это исследование не было столь интересным, как моя первая работа.

Мне очень хотелось, чтобы какую-то из моих работ представили на всесоюзный конкурс студенческих научных работ, но тимирязевские руководители вообще, по-моему, не участвовали в этих общесоюзных соревнованиях. Каково же было мое восхищение Владиком Кулаковым, когда, придя к нему домой в один из приездов в Горький, я обнаружил под стеклом на письменном столе грамоту победителя Всесоюзного конкурса научных работ студентов!

С первого курса я старательно занимался английским языком, и однажды мне представилась возможность проверить свои знания на практике. В академию приехала делегация американских фермеров, и наш ректор Григорий Матвеевич Лоза, знавший, что я могу с грехом пополам изъясняться по-английски, пригласил меня присоединиться к тем, кто принимал американцев в Тимирязевке. Так, целый день я впервые в жизни провел с настоящими американцами, рассказывал им об академии, о своей научной работе. Мы посетили два музея академии – почвенный и коневодства, и я старался и на вопросы гостей отвечать, и о нашей Альма-матер связно рассказывать. У гостей в руках были фотокамеры Полароид, и они подарили мне два снимка с фермером из Оклахомы Батурстом и из Айовы Хэнком Уайтом. На одном снимке был запечатлен ректор ТСХА Г. М. Лоза, на голову которого уже перекочевала огромная белая ковбойская шляпа Уайта.

Интерес к генетике у меня разгорался всё больше. Я пристрастился к чтению генетической литературы, которую добывал всеми способами. В библиотеках публикации по генетике достать было нельзя, все учебники и книги были изъяты после 1948 г., на полках стояли только куцые брошюры лысенковцев, учебник Н. В. Турбина и пухлая «Агробиология» Лысенко, однако ситуация в стране после смерти Сталина в 1953 г. стала меняться и появились возможности для возрождения в СССР генетических исследований.

Прощальный снимок в Тимирязевской академии перед моим уходом в МГУ: стоят (слева направо) Егоров Александр Яковлевич, Перов Николай Николаевич, Санин Михаил Арсеньевич, Решетников Владимир Николаевич; сидят (слева направо) – Лятохо Геннадий Прокофьевич, Сойфер Валерий Николаевич, Дирюшкин Юрий Александрович, Ракитин Александр Юрьевич. 29 ноября 1957 г.

Как я уже упоминал, в Тимирязевской академии отношение к Лысенко было в целом резко отрицательным. На агрономическом факультете работал академик ВАСХНИЛ П. Н. Константинов – выдающийся специалист в области селекции растений, который еще в 1939–1948 гг., до воцарения Лысенко в агрономической и биологических науках, резко отрицательно отзывался о его взглядах и работах. На агрохимическом факультете работали выдающиеся ученые, в основном ученики Д. Н. Прянишникова, которые не просто отвергали догмы лысенковщины, но и активно способствовали научному развенчанию этого лжеучения. Академик В. М. Клечковский, например, создал лабораторию по использованию меченых атомов в агрохимии, и было известно, что он – антипод Лысенко. На нашем факультете академик В. И. Эделыптейн с присущим ему изяществом высмеивал потуги лидера мичуринцев на какую-то самобытность в науке. И. И. Гунар на лекциях студентам открыто отвергал выводы Лысенко и его приспешников. В целом в Тимирязевке Лысенко, который заведовал кафедрой селекции зерновых культур, приходилось нелегко, и он даже избегал появляться на заседаниях Ученого совета академии. За него стояли горой только странные люди – представители парторганизации большевиков, руководители и преподаватели военной кафедры, а также ряд второстепенных преподавателей низшего звена. Если в МГУ Лысенко представляли студентам как бога и царя, то в Тимирязевке его таковым не считали.

Трудности, возникшие у меня на кафедре военного дела

Если уж я упомянул кафедру военного дела, то надо рассказать подробнее об отношении руководства этой кафедры ко мне, потому что в значительной мере из-за моего собственного характера, а частично из-за устоявшихся на этой кафедре традиций, я немало претерпел в свои студенческие годы. Я хочу прежде всего вспомнить историю моего «грехопадения», инспирированную отношением моего дяди Толи к снабженцам (а готовили на военной кафедре ТСХА именно «офицеров тыла» или «снабженцев», как их дядя Толя называл).

Итак, однажды, когда я приехал на каникулы в Горький, дядя Толя спросил меня, учат ли нас в академии военному делу, и остался удовлетворенным, когда я ответил, что, конечно, у нас есть военная кафедра и мы проходим военное дело.

– А какова ваша специализация? – спросил он.

– Служба тыла, то есть интендантская служба.

– А-а-а! – разочарованно протянул он и, с видимым преимуществом боевого вояки перед «обозной крысой», добавил, глядя в пол, – «погон белый, шея красная». Смысл этой поговорки раскрывался просто: у офицеров интендантской службы погоны действительно были белыми, а не золотыми, серебряными, зелеными или синими, а благодаря доступу к съестному, у снабженцев никогда не наблюдалась бледность кожных покровов, а, напротив, шея розовела и лоснилась. Как шутил один мой знакомый: «Кто держит ложку, тот её и облизывает».

Я, конечно, запомнил слова о цвете погон и шеи, и когда осенью мы пришли на первый в том семестре семинар на кафедре военного дела, ведший занятие полковник Кузнецов, которому, как мне казалось, была не по душе моя нерусская фамилия (хотя по матери я был, как и он, Кузнецовым), потребовал, чтобы я встал и ответил на вопрос, который часто задавали студентам на этой кафедре.

– Сайфёр, – вскрикнул он, нарочито коверкая произношение моей фамилии (как, впрочем, делали почти все на этой кафедре).

– Встать!

Я поднялся и застыл перед низеньким и полноватым полковником, подошедшим ко мне близко, так что мой глаз был сантиметров на пять выше его действительно белого погона.

– Что значит для армии интендантская служба? – выкрикнул он.

Вопрос содержал в себе заковыку. Ответ на него давал преподавателям кафедры возможности для разных придирок, которыми они часто пользовались, чтобы поставить на место или осмеять за слабоумие тех студентов, которых они недолюбливали. Надо было сказать о том, как неспособны войска жить и воевать в отсутствие правильного снабжения, как разнообразна работа интендантской службы – от снабжения боеприпасами, запасными частями для техники, подвозки снаряжения до обеспечения питанием, обмундированием, доставки лекарств и так далее и тому подобное. Перечислить всё сразу, что помнил каждый из интендантов, было почти невозможно, в чем и заключалась каверза такого вопроса.

Но в тот момент на меня нашло что-то, глаз уцепился за белый погон полковника, и я рявкнул, используя незабвенную лексику рядового Швейка, во весь голос, а голосок, надо сказать, у меня был не слабый:

– Так что извольте доложить, товарищ полковник Кузнецов, – погон белый, а шея красная!

Что было после этого, передать трудно. Полковник Кузнецов [11]11
  Возможно, полковник Кузнецов исполнял более существенную роль в академии, чем простое преподавание на кафедре военного дела. В годы аспирантуры я часто бывал в отделе бактериофагии академика В.Д. Тимакова в Институте эпидемиологии и микробиологии имени Н.Ф. Гамалея, где проводил некоторые опыты с сотрудниками Д. М. Гольдфарба. Отдел помещался в центре Москвы, в Фуркасовском переулке, и вход в это здание располагался прямо напротив высокого заднего крыльца одного из зданий Комитета госбезопасности (КГБ). Однажды, когда я вышел из лаборатории Тимакова и задержался на минуту на крыльце, я вдруг увидел, как массивная дверь в здании КГБ отворилась и выпустила полковника Кузнецова в почти парадной форме. Вызывать на допрос в КГБ этого человека вряд ли бы стали, да и весь вид торжественно спускавшегося к тротуару полковника говорил об обратном: это шел один из властителей, а не подследственных. Я понял, что он исполнял в академии двоякую роль и понял, откуда бралась такая надменность в повадках этого в общем не очень далекого человека.


[Закрыть] не просто удалил меня с этого занятия, а, по-моему, вся кафедра военного дела Тимирязевской академии на годы запомнила выходку этого мерзавца Сойфера и только ждала подходящего момента, чтобы наказать меня.