Текст книги "Очень личная книга"

Планы перехода на физический факультет МГУ

Как это бывает почти всегда в жизни, не все сотрудники кафедры военного дела были едины в своем желании наказать меня. Был один майор, с которым мы мирно несколько раз беседовали после занятий. Однажды я рассказал ему о своем интересе к генетике, о том, как радиация может повреждать генетические структуры, и он даже попросил меня подготовить доклад на тему «Радиация и наследственность» и выступить с ним на кафедре, что я и сделал через несколько месяцев – в ноябре 1957 г.

В начале осеннего семестра четвертого курса я однажды поздно вечером вышел из читального зала библиотеки и столкнулся на улице с этим преподавателем. Мы вместе пошли по Лиственничной аллее, он на станцию пригородной электрички, я в свое общежитие. Было уже затемно, мы шагали по пустынной аллее, и тут вдруг он решил предупредить меня о нависающей угрозе. Он сообщил, что начальство их кафедры ждет не дождется, когда после четвертого курса мы отправимся в летние военные лагеря. По его словам, мне дадут скверную характеристику, а это, несомненно, подстрекнет к действиям тех, кто будет командовать нами в военном лагере. Поэтому я должен быть готов к тому, что во время этих военных сборов со мной всё может случиться, и быть начеку, повода для придирок не давать, выполнять все, даже самые нелепые приказы любого старшины, сержанта или офицера. Ведь это не секрет, что именно там, в лагерях, таким умникам обламывали рога просто и незатейливо, а иногда случались и трагические «неожиданности».

Но дело до «обламывания» не дошло. Какая-то невидимая сила дергала ниточки в спектакле моей жизни и уводила в сторону.

Я стал регулярно ездить на заседания секции генетики Московского общества испытателей природы (МОИП), которая начала свою работу с 15 января 1957 г. Все заседания проходили в Большой зоологической аудитории МГУ на улице Герцена, 6 (сейчас Большая Никитская, 6), в помещении Зоомузея МГУ. Через полгода меня приняли в члены-корреспонденты МОИП, и я стал получать программы заседаний и сообщать наиболее интересующимся генетикой друзьям в академии о предстоящих выступлениях ведущих ученых.

Знакомство с Владимиром Владимировичем Сахаровым вполне закономерно привело меня к тому что я стал вечерами ездить через всю Москву в только что открывшуюся лабораторию радиационной генетики, заведовал которой Николай Петрович Дубинин. Я начал эксперименты под руководством Сахарова и брал у него книги по генетике, которые с упоением штудировал, а также стал посещать семинары лаборатории.

Осенью 1957 г. поздно вечером я работал в читальном зале библиотеки Тимирязевской академии и в перерыве между чтением новых журналов решил отвлечься на что-то иное. В глубине зала стояли полки открытого доступа, и на них красовались тома сочинений К. А. Тимирязева в красивых переплетах. Я взял наугад один из томов, раскрыл его на речи, посвященной роли света в синтезе органических веществ. Тимирязев был пламенным пропагандистом физиологии, в этой речи он вдохновенно и красочно, как он это умел делать, рассуждал о роли физики и химии в чудесном процессе фотосинтеза. Эта речь меня захватила. Я стал мечтать о том, как было бы здорово изучить физику глубже. Чего греха таить, я в глубине души завидовал старшему брату, ставшему физиком-ядерщиком, вот если бы и мне в свое время пойти на физфак, как бы это было прекрасно!

Следующим вечером я приехал в лабораторию радиационной генетики и, пока шел по коридору в комнату В. В. Сахарова, встретил Дубинина. Он спросил меня, как обычно, как идут мои дела, и тут я с воодушевлением поделился с ним мыслями о том, как важны сейчас знания по физике. Николай Петрович зазвал меня к себе в кабинет и совершенно неожиданно предложил мне:

– А если бы я договорился с академиком И. Е. Таммом, который помогает сейчас создать кафедру биофизики в МГУ на физическом факультете, чтобы вас перевели на первый курс физфака, вы бы согласились потерять три года?

И. Е. Тамм во время встречи со студентами физфака МГУ в общежитии. Публикуется впервые

Я уже был на четвертом курсе в Тимирязевке, но возможность переквалифицироваться в физика так меня ошеломила и привлекла, что, не задумываясь ни секунды, а лишь захмелев от возможности такого счастья, я спросил: «А разве такое возможно?» Сыграло роль в таком немедленном согласии и то, что я уже видел неоднократно Тамма на семинарах в Физическом институте имени Лебедева и не мог не восхищаться этим ученым. Дубинин достал из ящика стола телефонный справочник Академии наук СССР, нашел домашний телефон Тамма и тут же позвонил ему Время было вечернее, академик оказался дома. Дубинин представился, кратко рассказал о себе (я понял, что они не были знакомы до этого момента, но, разумеется, Тамм слышал фамилию главного генетика страны), затем рассказал немного обо мне и о моей мечте. Тут же они договорились, что я приеду к Тамму домой на той же неделе, что я и сделал.

Первые визиты к И. Е. Тамму

Биологией Игорь Евгеньевич Тамм начал интересоваться очень давно, во всяком случае за несколько десятилетий до нашего знакомства. Например, он несколько раз говорил, неизменно с большим уважением, о своих добрых взаимоотношениях с Александром Гавриловичем Гурвичем [16]16
  Александр Гаврилович Гурвич (1874–1954) – цитолог, эмбриолог и биофизик. Окончил Мюнхенский университет (1897), до 1906 г. работал в европейских университетах (Страсбург и Берн). В 1907–1918 гг. – профессор Высших Женских Курсов в Петербурге, затем Таврического университета в Симферополе (с 1918 г.), где познакомился и подружился с И.Е. Таммом, с 1925 г. – профессор Московского университета, с 1930 по 1948 г. – заведующий лабораторией и затем директор Института экспериментальной медицины в Москве. В 1923 г. опубликовал гипотезу об особых лучах, испускаемых делящимися клетками, якобы стимулирующих деление соседних клеток. Был удостоен Сталинской премии в 1941 г. Вскоре после Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. был по распоряжению Политбюро ЦК ВКП(б) снят с поста директора института и уволен.


[Закрыть]. В 1955 г. почти 300 биологов подписались под письмом руководству страны, в котором указывали на катастрофические для страны последствия лысенковщины [17]17
  В 1955 г. ленинградские генетики Д. В. Лебедев, И. А. Чуксанова и Ю. М. Оленов написали большое письмо (на 21-й странице) И. С. Хрущеву, в котором сообщали о крупных недостатках в советской науке, вызванных многолетним владычеством Т. Д. Лысенко. Это письмо подписали около 250 биологов из крупных городов. Несколько десятков человек направили вдогонку этому письму свои индивидуальные обращения. Эта акция получила название «Письмо трехсот».


[Закрыть]. В письме содержалась такая оценка вреда для страны: «…августовская сессия ВАСХНИЛ привела не к расцвету советской биологии и агрономии, а к их упадку… к установлению аракчеевского режима в его худшей форме».

Тамм стал закоперщиком аналогичного письма от физиков [18]18
  Под письмом подписались 24 крупнейших физика и математика: И. Е. Тамм, Л. Д. Ландау, П. Л. Капица, А. Д. Сахаров, Я. Б. Зельдович, Ю. Б. Харитон, Д. А. Франк-Каменецкий и другие. Курчатов и Несмеянов как члены ЦК КПСС отказались поставить свои подписи, но переговорили лично с Хрущевым. Тот, однако, охарактеризовал «Письмо трехсот» и «обращение двадцати четырех» как возмутительные.


[Закрыть], затем он принял активное участие в провале выборов в академики Нуждина – заместителя Лысенко на посту директора Института генетики[19]19
  В июле 1964 г., по требованию Хрущева, на Секретариате ЦК КПСС кандидатура Н. И. Нуждина была утверждена к избранию академиком АН СССР. Однако на общем собрании АН СССР Тамм, Сахаров и Энгельгардт выступили против кандидатуры Нуждина в академики, и в тайном голосовании он получил только 20 голосов, а 120 академиков проголосовали против такого избрания. После этого Хрущев пообещал закрыть Академию наук СССР, но через несколько дней его освободили от руководства страной, и угроза осталась невыполненной.


[Закрыть].

Игорь Евгеньевич проявил инициативу в создании биофизического отдела в составе Института атомной энергии (тогда уже носившего это имя, но привычно называвшегося Лабораторией измерительных приборов АН СССР, сокращенно ЛИПАН). Институт был полностью закрыт для вмешательства в его работу людей со стороны, и у Лысенко не было никаких возможностей помешать возникновению мощного центра генетических исследований в составе Академии наук и Министерства среднего машиностроения, державшего в своих руках всю атомную промышленность и военные разработки в этой области. Лысенко дотянуться до ЛИПАНА было не под силу.

С помощью В.А. Энгельгардта, ГМ. Франка и вышедшего на свободу из заключения Л. А. Тумермана [20]20
  Владимир Александрович Энгельгард (1894–1984), академик (1953), в 1944–1950 гг. заведовал отделом биохимии Института физиологии АН СССР, в 1945–1952 гг. – одноименным отделом в Институте экспериментальной медицины АМН СССР. Глеб Михайлович Франк (1904–1976, брат Ильи Михайловича Франка, удостоенного одновременно с Таммом Нобелевской премии), также академик АН СССР (1966) – окончил Крымский (Симферопольский) университет, изучал митогенетические лучи, пытаясь впервые создать физические методы регистрации этих лучей, затем переключился на исследование действия ионизирующих излучений на клетки, директор Институтов биофизики АМН СССР (1948–1951) и биофизики АН СССР (с 1957 г. до смерти), а также один из создателей и первый директор Пущинского центра биологических исследований АН СССР под Серпуховом (город Пущино на Оке). Лев Абрамович Тумерман (1900–1986) – биофизик, после многолетнего пребывания в заключении вернулся в середине 1950-х гг. к активной научной деятельности, работал в Институте радиационной и физико-химической биологии (позже Институт молекулярной биологии), заведуя там лабораторией. После того как его сын подал заявление о желании эмигрировать из СССР, Тумерман был уволен с работы. С 1964 г. жил и работал в Израиле.


[Закрыть] был подготовлен проект создания такого отдела. Игорь Евгеньевич постоянно советовался по этому вопросу с человеком, которого он называл правой рукой

Курчатова, – Виктором Юлиановичем Гавриловым[21]21
  Виктор Юлианович Гаврилов (1918–1974) – физик, видный участник советского атомного проекта, трижды лауреат Сталинской премии. До перевода в ИАЭ работал в Центре по производству ядерного оружия (Арзамас-16), руководимом академиком Ю.Б. Харитоном. В августе 1958 г. появилось постановление ЦК КПСС и Совмина СССР «О работах в области биологии и радиобиологии, связанных с проблемами атомной техники». Организация этих работ была поручена В.Ю. Гаврилову. В 1960-е гг. был заместителем председателя Совета по молекулярной биологии АН СССР (председатель В. А. Энгельгардт).


[Закрыть]. Тамм много раз приводил мне в пример Гаврилова как непревзойденного организатора и редкостного умницу. Проект Радиобиологического отдела был подготовлен основательно, и с ним Тамм отправился к Курчатову. Сохранилась знаменитая фотография, сделанная личным охранником Курчатова Переверзевым, отобразившая сидящих на скамейке Тамма и Курчатова в момент обсуждения проекта создания Радиобиологического отдела ЛИПАНа. Отдел был утвержден, Гаврилов его на многие годы возглавил, пока его не заменил Т. Н. Зубарев [22]22
  С 1964 по 1970 г. пост начальника отдела занимает заместитель Гаврилова Тарас Николаевич Зубарев (специалист по физике ядерных реакторов, лауреат Ленинской премии). В этот период вместо фундаментальных вопросов молекулярной генетики приоритет был отдан прикладным физико-техническим работам, в частности, разработке измерительных методик на основе цифровой техники и конструированию разных лазерных приборов.


[Закрыть].

Учреждение Радиобиологического отдела стало важнейшим шагом в стране на пути преодоления монополии Лысенко. Дотянуться до атомного центра и задушить своими мозолистыми ладонями очередное научное учреждение в области генетики Лысенко было не под силу. Названный для прикрытия истинных целей нейтральным на слух Лысенко и Хрущева Радиобиологическим, отдел был на деле новым институтом молекулярной генетики (как он и стал называться десятью годами позже) и центром исследований в ненавистной Лысенко сфере генетики. Вместе с институтом Энгельгардта, который также для видимости был назван, по предложению Г. М. Франка, Институтом радиационной и физико-химической биологии (позднее переименован в Институт молекулярной биологии), и лабораторией Дубинина, названной Лабораторией радиационной генетики, позже ставшей Институтом общей генетики, это детище Тамма укрепило фундамент направления, противостоявшего лысенковщине, и хоть в какой-то степени позволило преодолеть трагические для советской науки последствия партийного вмешательства в науку. Этим важнейшим шагом Тамм объективно помог переломить четвертьвековое владычество политиканствующих шарлатанов и мракобесов в науке СССР, управлявшейся коммунистами.

Вопрос о моем переходе на физфак возник не в первую нашу встречу с Таммом. Сначала он расспрашивал о моих интересах и, видимо, проверял, что я знал хорошо, а чего не знал вовсе. После каждой нашей встречи я на несколько дней плотно усаживался в библиотеке, стараясь лучше узнать то, что интересовало его. На следующий раз мы начинали беседы с этих вопросов. Наконец, он пришел к заключению, что я смогу осилить учебу на физическом факультете МГУ и сказал, что прежде всего надо переговорить с ректором МГУ Иваном Георгиевичем Петровским. При первой встрече с ним мы просто поговорили, а я стал просить, чтобы вместе со мной на физфак перевели еще двоих моих приятелей из Тимирязевки. Петровский попросил меня прийти к нему на официальный прием в кабинет на Моховой вместе с зачетками моих приятелей, что я вскоре и сделал.

Иван Георгиевич Петровский

Иван Георгиевич Петровский (1901–1973) был выдающимся математиком, специалистом в области теории дифференциальных уравнений в частных производных, изучения эллиптических, гиперболических и параболических систем, теории вероятностей и случайных процессов, был избран академиком АН СССР в 1946 г. и много лет оставался ректором МГУ (с 1951 г. до своей трагической смерти, наступившей сразу после выхода из подъезда здания ЦК КПСС, где в этот день Петровскому пришлось услышать от партийных чинуш грубые и несправедливые выговоры). Он был членом Президиума АН СССР, депутатом Верховного Совета СССР, Героем Социалистического Труда, членом многих академий мира.

Принял меня ректор в своем кабинете на втором этаже старого здания МГУ на Моховой. Всё, что произошло тогда, навсегда осело в моей памяти. Первые минуты пребывания в приемной вызвали у меня естественный трепет. Секретарем ректора была немолодая строгая дама, попросившая сесть на стул у стены и подождать. Там уже сидели два человека. Вскоре дверь кабинета ректора отворилась, из нее вышли Петровский и его гость. Я увидел, что Иван Георгиевич провожает его до дверей, ведущих в коридор, после чего он подошел к сидящим на стульях и пригласил следующего посетителя к нему в кабинет.

«Наверное, ушедший человек был близким знакомым ректора, раз он его провожал до дверей», – подумал я. Но тот же ритуал повторился и со следующим гостем. Также любезно и спокойно Петровский проводил его до дверей в коридор, вернулся к нам и пригласил к себе следующего посетителя. Когда то же самое произошло со мной, я понял, что Иван Георгиевич совершенно особый, удивительно уважительный к людям и культурный человек. Признаюсь, в последующей жизни я встречал слишком мало столь воспитанных начальников и навсегда запомнил эту предупредительность ректора МГУ.

Беседа с ним была не простой формальностью, а скорее походила на экзамен. Поскольку я просил Тамма и Дубинина не только за себя, но и за двух моих друзей по группе в сельхозакадемии, Иван Георгиевич посмотрел зачетные книжки всех троих, сказал мне, что одному из нас не стоит переходить в университет, потому что учеба будет сложная, а у него не очень впечатляющие оценки, он придирчиво расспросил меня, почему я решился на столь кардинальный шаг в жизни, как я отношусь к потере четырех лет, его интересовали мои доводы в пользу изучения физики. Я видел, как он серьезен и как он формулирует вопросы: спокойно, уважительно и в то же время ясно и прямолинейно.

Мне показалось, что этот экзамен я выдержал. Петровский обсудил с Таммом по телефону, что надо предпринять, чтобы получить разрешение Министерства высшего образования СССР на переход на физфак. К моменту моего прихода к ректору Тамм и Дубинин подготовили письмо в Министерство высшего образования, в котором, в частности, было сказано:

Современное состояние биологии требует кадров, владеющих методами физико-математических наук. Студенты В. Н. Сойфер, А. Д. Морозкин и А. Я. Егоров зарекомендовали себя способными к научной работе и выражают желание овладеть физическими методами для развития в дальнейшем их применения в биологии. Учитывая серьезность высказанного ими желания, считаем, что им должна быть открыта дорога в область, развитие которой в ближайшие годы будет иметь громадное значение для развития естественных наук в нашей стране…

Академик И. Е. Тамм

Член-корреспондент АН СССР Н. П. Дубинин

26/XI-1957 г.

Конечным результатом всех переговоров стало то, что 20 декабря 1957 г. заместитель министра М.А. Прокофьев[23]23
  Второй раз в жизни судьба сводила меня с М.А. Прокофьевым (с которым мы после краткого разговора в 1954 г. больше в жизни не встречались). Первый раз он распорядился в 1954 г. принять меня студентом в Тимирязевскую Академию по результатам приемных экзаменов в МГУ. Много лет спустя, в 1995 г., Правление Соросовской Программы Образования присудило ему по предложению члена нашего правления академика В. Е. Фортова звание Заслуженного Соросовского Профессора.


[Закрыть] издал приказ о переводе нас с Морозкиным на первый курс физического факультета МГУ на вновь открывшуюся кафедру биофизики (позже я заочно закончил агрономическое образование и получил диплом ученого-агронома).

Последние дни в Тимирязевке

Перед уходом из академии я навестил Виталия Ивановича Эделыптейна дома и рассказал ему о переходе. Мне хотелось, чтобы он узнал от меня о переходе в университет и не сердился за это. Мы говорили с ним на веранде его небольшого деревянного дома, расположенного на территории Овощной станции Тимирязевской академии. Была середина зимы, рамы были промерзшими, Виталий Иванович в теплом пальто расположился в плетеном кресле и потирал руки в варежках друг о друга, чтобы они не зябли, а я стоял перед ним и извиняющимся голосом сообщал о своем уходе с его факультета. Сверх всякого ожидания, он вдруг хитро заулыбался и сказал мне фразу, засевшую навсегда в памяти:

– Не печалься и не дрейфь! Не в немецкий плен идешь.

Благодаря переходу на физфак, я избежал неприятностей во время летних военных сборов. Аутодафе по моему адресу сорвалось. Мне не пришлось ехать в военные лагеря, и я так и остался на всю жизнь необученным военному делу, в моем военном билете стояли два слова: в строке «звание» было написано – «солдат», в строке «образование» – «не обучен».

Когда я уже уходил из Тимирязевки, мне надо было получить какую-то запись в так называемом бегунке (свидетельстве, что за мной не числится материальных ценностей на предыдущем месте учебы), и я пришел за подписью начальника военной кафедры. В его кабинете в кресле у окна развалился, почти лежал, единственный генерал на этой кафедре по фамилии Васильев.

– Что, Сайфёр, значит, от нас улепётываешь, сукин сын? – произнес он с вопросительным выражением, причем, как это было принято у них на кафедре, нарочито коверкая мою фамилию.

– Так точно, – радостно и громко ответствовал я.

– И куда же теперь? – с той же издевкой в голосе продолжал он, произнося каждый слог раздельно и нарочито долго протягивая гласные.

– Да, вот, на физфак МГУ, – бодро, не меняя радостного тона и, в общем, не без вызова продолжил я.

– Ну, правильно. Сначала на физЬ-фак, потом иди на мех-матЬ, потом переходи в инЬ-яз, а потом возЬми веревку, намылЬ её и повесЬся! – завершил свое напутствие генерал с таким же белым погоном, как и у других снабженцев. Он, наверное, очень нравился сам себе, когда думал, что смешно коверкает не только мою фамилию, но и названия далеких от него и чуждых ему физ-мех-мат-факультетов, не говоря уже об ин-язах. Ведь на мягкий знак он нажимал неспроста, а чтобы выразиться попрезрительней.

Забегая вперед, хочу отметить, что, спустя полгода, я, будучи уже студентом физического факультета, выступил на научной студенческой конференции биолого-почвенного факультета МГУ с антилысенковской речью. Я тогда решил посещать лекции по биохимии преподававшего на биофаке академика С. Е. Северина. Довольно регулярно после очередных лекций я задавал ему вопросы, и он, узнав, что я учусь на физфаке, сначала удивился моему постоянному присутствию на лекциях, а потом предложил как-то познакомиться с его бывшим студентом Володей Скулачевым, который стал аспирантом и руководил студенческим научным обществом биофака. Володя сказал мне, что они готовят конференцию студентов, на которую поклонники Лысенко (а их было на биофаке немало) собираются пригласить самого Трофима Денисовича. Я в то время прочел опубликованный в Англии злой памфлет Бернарда Шоу о Лысенко, рассказал Скулачеву о накопленных на Западе доказательствах неверности взглядов мнимых «мичуринцев» и подумал, что неплохо было бы выложить эти сведения на конференции студентов биолого-почвенного факультета. Скулачев вдруг сказал, что готов предоставить мне слово, если я не сдрейфлю. Его слова меня только подзадорили, и я выступил.

Пока я говорил, в зале была гробовая тишина. Под конец выступления раздался резкий скрип отодвигаемого стула. Лысенко встал и демонстративно покинул зал. Я благополучно завершил свое выступление. Но после этого по Москве пошли слухи о безобразном (по тем временам) поступке студента, они достигли Тимирязевки, и военная кафедра академии направила письмо в партком МГУ о моих неблаговидных поступках. Было сказано, что я и в Тимирязевской академии занимался пропагандой генетики в широких масштабах, и в МГУ продолжил свою вредную подстрекательскую деятельность. Что пора положить конец этому вызывающему антисоветскому поведению, исключить меня из числа студентов и забрить в солдаты. Старая идея не оставляла головы этих людей с белыми погонами, а тут подвернулся такой замечательный случай отдать Сойфера в солдаты чужими руками. Письмо было получено, и проректор МГУ Вовченко, известный своими крутыми нравами, был склонен отнестись к предложению военных с пониманием. Защита пришла от ректора И. Г. Петровского, который вызвал меня к себе, расспросил, на основе чего я строил свое выступление, какими источниками литературы пользовался, а, выслушав все объяснения, сказал, что я могу спокойно учиться и дальше в МГУ и не бояться постороннего гнева.

Годы учебы на физфаке МГУ

Первые два года на физфаке оказались для меня достаточно сложными. Мне пришлось здорово попотеть, чтобы и своих сокурсников догнать в математике и позже не отставать.

Три с половиной года в Тимирязевской академии научили меня, как важно посещать все лекции, особенно читаемые корифеями в своей области. А на физфаке основные курсы лекций читали лидеры науки: механику и теоретическую физику – академик М. А. Леонтович, методы математической физики тогда еще член-корреспондент, а позже академик А. Н. Тихонов, на курсе старше нас теорфизику читал академик Л. Д. Ландау, и я нередко посещал эти лекции тоже, лекции по дифференциальному и интегральному исчислению читал В. А. Ильин, ставший позже академиком АН СССР. Словом, лекции многих профессоров университета были исключительно важны. На физфаке усилиями нескольких поколений преподавателей был создан прекрасный физический практикум, разносторонний, детальный и продуманный. Кроме того, надо отметить, что в МГУ постоянно приезжали для публичных выступлений известные в мире люди (помню, как тогдашний посол СССР в США Громыко выступал в аудитории 01 в главном здании университета и, иллюстрируя то, как низка мораль в американском обществе, приводил якобы американский анекдот: «Сгорела ферма у соседа. Казалось бы, всё равно, а все-таки приятно»).

Правда, в одном отношении жизнь в МГУ отличалась в худшую сторону. Занятия по марксизму-ленинизму в Тимирязевке не были так политизированы, как в МГУ. Среди студентов академии муссировали слухи, что общественно-политическими кафедрами заведует экономист (по-моему, называли фамилию И. С. Коршунова), который якобы был главным советником Сталина в 1952 г., когда тот писал свои «Экономические проблемы социализма в СССР». Возможно, этим объяснялось, что в Тимирязевке преподаватели марксизма-ленинизма были свободнее в дискуссиях со студентами, не чурались того, чтобы вступать в споры с ними, особенно когда вслух высказывались критические взгляды, например, признавалась положительная роль китайского подхода к экономике сельского хозяйства (тогда это был жарко обсуждаемый вопрос, особенно в среде выходцев из крестьянских семей), или когда студенты касались роли частного и общественного в сельской жизни. В МГУ, напротив, любой вопрос, уводивший обсуждение от «принципиальной роли коммунистической партии в развитии экономических отношений», мгновенно воспринимался преподавателями как вылазка идеологических врагов и возможных вредителей.

Помню, что вскоре после перехода на физфак, когда мы слушали лекцию уже немолодой, крикливой и слегка обрюзгшей дамы, выговаривавшей примитивные истины с видом непререкаемого оракула, я послал ей записку с каким-то казавшимся мне невинным вопросом. Получив записку, она прервалась, прочла её про себя, и, сверкнув очами, каким-то горловым звуком спросила: «Кто написал эту записку? Встаньте». Я почувствовал, что в её задохнувшемся от возмущения голосе содержится угроза, а нравов университетских я тогда еще не знал и решил за благо промолчать и на её вызов не отвечать. Лектор подождала пару секунд, увидела, что никто не встает, и тем же безапелляционным голосом заявила: «Эту записку написал наш враг. Наш идеологический враг. Студенты должны быть на чеку. Мы в окружении врагов ведем свою борьбу за линию партии». Содержание записки она гласности не предала.

Другой негативный момент в университетской жизни был обусловлен общим климатом в деканате физфака. Так как ежегодно на физфак принимали более 500 студентов, деканат был большим: помимо нескольких заместителей декана была группа инспекторов – по одному для каждого курса, было несколько других работников, и все они, руководимые заместителем декана по учебной работе доцентом И. И. Ольховским, жестко и довольно грубо обращались со студентами. Основной мотив их поведения был до предела упрощен: предполагалось априори, что каждый студент – потенциальный прогульщик, обманщик, лентяй и ловчила, а каждый сотрудник деканата и прежде всего инспекторы разных курсов – надзиратели за студентами, задача которых – ловить их на неблаговидных поступках и подавать сигналы к наказанию. Взаимоотношения студентов и инспекторов разительно отличались от того, что было в Тимирязевке. Там на плодоовощном факультете каждый студент мог подойти к единственной сотруднице деканата, изложить ей свою просьбу, и она неизменно готова была выступить ходатаем за студента, старалась помочь ему, а не изображать из себя надзирателя тюремного типа. В МГУ всё было не так.

Сказалась такая практика и на мне. Когда меня перевели из академии на первый курс университета, я узнал от инспектрисы нашего курса, что мне больше не будут платить стипендию: «Ты уже получал один раз стипендию в советском вузе и хватит с тебя. Если у твоих родителей такие мощные связи, что тебя из другого института в МГУ перевели, пусть они тебя и кормят», – сказала мне наша инспектриса. Чтобы прожить, мне пришлось устроиться дворником (благо, для огромной территории университета дворников всегда не хватало, и теперь рано утром я должен был выходить на свой участок и махать метлой, а потом, когда наступила зима, сгребать снег и обкалывать лед). Однажды на вопрос Игоря Евгеньевича Тамма о том, как я материально выживаю, я рассказал ему, что меня лишили навсегда стипендии и что теперь я подрабатываю дворником. Тамм сделал вид, что он доволен моим ответом, сказал даже, что дворницкая повинность может пойти на пользу моему здоровью, а то я очень уж хилый (сам он в те годы выглядел крепким, не напрасно он увлекался альпинизмом). Однако через непродолжительное время та же инспектриса не без ехидства сообщила, что меня вызывают зачем-то к ректору Петровскому, ей почудилось, что ничего хорошего такие вызовы нести за собой не могут. Но когда я пришел к Ивану Георгиевичу в его приемную на 10-м этаже главного здания университета, ректор спросил меня, какие отметки я получил на последних экзаменах.

– Почему же тебя сняли со стипендии, если за тобой нет академических хвостов? – спросил он.

– Инспектор деканата сказала мне, что в СССР дважды студентам стипендий не платят, а в Тимирязевке я уже получал стипендию.

– Но ведь у тебя нет отца, да и мама твоя, по-моему, не зарабатывает много? – продолжил Иван Георгиевич. Я подтвердил правоту его слов, поразившись очередной раз, как много он помнит о своих питомцах.

В общем, со следующего семестра нужда в приработках отпала. Меня снова восстановили в списках получающих стипендию, а инспектриса при первом же удобном случае пробурчала, что я нахлебник у государства.

Был и еще один мощный повод для инспекторов вмешиваться в судьбу студентов. В Тимирязевке студент не мог быть поставлен в неравное положение с другими ни на ранней, ни на поздней стадии обучения: всё было одинаково для всех на каждом факультете – агрономы все становились агрономами, животноводы – животноводами, экономисты – экономистами и т. д. Но на физфаке равенство сохранялось только на первых двух курсах, а начиная с третьего курса студенты прикреплялись к отдельным кафедрам, и с этого момента и учебные планы, и будущая специализация привязывались к той кафедре, на какую распределяли студентов. И вот на этом этапе инспектора могли легко испортить жизнь тем студентам, которых они невзлюбили, и подфартить тем, кто подлизывался к ним. Это всем было известно, многих такой патронаж раздражал (даже преподавателей на отдельных кафедрах), но уж такая была заведена на факультете практика, что ввязываться в споры с инспекторами никто не хотел. Они взаимодействовали напрямую с парткомовскими деятелями, те давили на замдекана, и получалась почти что круговая порука.

Я был изначально переведен на кафедру биофизики, и оттереть меня от этой кафедры, которая стала с момента её создания очень притягательной для многих, никто не мог. А вот для одного из студентов, Славы Цуцкова, эта практика окончилась трагически. Слава подал заявление на нашу кафедру, заявление попало на стол инспектрисы, и она, придравшись к какому-то пункту в Славиной анкете, отказала ему. Она явно не любила Цуцкова и всегда к нему придиралась. Пошла затяжная борьба Славы за то, чтобы попасть на нашу кафедру. Кончилось это тем, что нервы у Славы не выдержали и он покончил жизнь самоубийством.