Текст книги "Очень личная книга"

И. Е. Тамм и эстафета помощи

В студенческие годы – и в Тимирязевке, и на физфаке МГУ – мне было довольно трудно материально. Ходил я, по правде сказать, в шитой-перешитой одежонке, буквально рассыпавшейся на куски. Особенно плохо приходилось зимой. Мои полурезиновые боты вконец развалились, купить новые ботинки было не на что, я мучился от того, что снег вечно залезал в дыры между подметкой и верхом бот. Появляясь в таком виде у Тамма дома, я всегда боялся оставить следы на паркете в кабинете Игоря Евгеньевича. Однажды, пока я шел от остановки трамвая до подъезда таммовского дома, я нахватал много снега в дыры и сколько ни пытался выбить снег из пазов, топчась и припрыгивая на площадке нижнего этажа перед лифтом, весь снег выбить не удалось. Предательская влага, образовавшаяся от таяния комка снега внутри бота, почувствовалась мною вскоре. Тогда я решил, что есть способ спастись от позора: постараться засунуть ноги под диван как можно дальше, чтобы лужа не была хотя бы видна.

Я стал протискивать ноги под диван, но расстояние между диваном и полом было небольшим, ступни пришлось развернуть параллельно полу, однако продвинуть их далеко, как мне хотелось, не удалось, потом ноги стали затекать, я старательно шевелил пальцами в ботах, чтобы разогнать кровь. Видимо, делал я это не очень искусно, Игорь Евгеньевич заметил мои маневры и поступил совершенно для меня неожиданным образом. Он развернул кресло к столу, открыл его средний ящик, просунул руку в дальний угол и извлек оттуда толстую пачку денег. Отсчитав 550 рублей (моя почти двухмесячная «стипуха»), он протянул их мне и сказал:

– Валера! Ваши ботинки никуда не годятся. Вы сейчас не теряйте время, выйдите на улицу Осипенко, пойдите не к трамвайной остановке налево, а заверните из двора направо, дойдите до следующего угла, увидите там обувной магазин. Зайдите в магазин (у вас еще есть минут двадцать до закрытия) и прямо перед вами на средней полке витрины увидите красивые желтые ботинки на белой каучуковой подошве. Они стоят 550 рублей, купите их и возвращайтесь назад. Потом и договорим.

Я стал решительно отказываться, покраснел и набычился, стараясь объяснить, что отдать долг мне будет нечем еще долгое время.

– Ничего отдавать не надо, – возразил Игорь Евгеньевич. – Да я у вас и не возьму этих денег. Мы устроим всё иначе. Видите ли, когда я был студентом, я дважды проиграл большие деньги в преферанс. Спас меня мой учитель (и Игорь Евгеньевич показал рукой на большой портрет, висевший над его столом справа) – Леонид Исаакович Мандельштам. Он оба раза давал мне деньги, чтобы я просуществовал, а назад их не брал, говоря, что когда я стану профессором, я должен буду таким же образом поддерживать моих студентов, объясняя им цепочку в этой эстафете помощи. Так что, когда, Валера, вы станете профессором, вы будете помогать своим студентам, рассказывая, откуда взялась эта помощь. Берите деньги и бегом в магазин.

Подумать в те годы, что когда-то я смогу стать профессором, я просто не смел, до такой степени нахальства мои мечты не доходили, но тон речей Игоря Евгеньевича был решительным, и мне пришлось и деньги взять, и ботинки купить. Всё оказалось точно так, как говорил Тамм, – на средней полке, по центру, стояли ботинки стоимостью в 550 рублей, мой размер нашелся, хотя одно унижение пришлось перенести: когда я снял боты, предательская дыра на пятке одного из мокрых носков заблистала, магазинчик был малюсеньким, я своим видом заслужить доверия у продавца не мог, и он презрительно усмехнулся, увидя мое смущение. Но так или иначе первая шикарная вещь в моей жизни появилась. Забегая вперед, надо заметить, что сноса этим ботинкам не было. Я ходил в них лет 15, и лишь каучуковая подошва как-то расплющилась и почернела. Но на этом примере я понял, что иногда не грех уплатить больше, но получить качественную вещь, которая прослужит много дольше, чем какие-нибудь «скороходы на рыбьем меху», которые через год нужно будет выбрасывать и заменять новыми.

Второй раз Тамм помог мне деньгами через три года. Я постарался завершить заочно Тимирязевку, не бросая учебы на физфаке. Заниматься теперь пришлось уже не только днем, но и по ночам. Я сумел и дипломную завершить, и государственные экзамены сдать, при этом умудрившись не завалить ни одного экзамена на двух сессиях на физфаке, но это напряжение сказалось на здоровье. Начались мучительные головные боли, глаза все время болели, при ярком свете их жгла режущая боль. Игорь Евгеньевич это заметил и потребовал, чтобы я отправился к врачу в университетскую поликлинику Диагноз «переутомление» и что-то вроде дистонии был немедленно поставлен. Игорь Евгеньевич, конечно, не позабыл поинтересоваться результатами походов к врачу Услыхав про переутомление, он решительно отправил меня к своей знакомой – врачу из академической поликлиники – сдать анализы крови. Какие-то изменения нашли в формуле крови. Врачи рекомендовали прервать учебу на год.

Зная о том, что еще в Тимирязевке я вел по вечерам научную работу – изучал анатомические структуры оболочек семян семейства тыквенных, причем обнаружил, что структуры эти сильно разнятся у представителей нескольких родов этого весьма вариабельного семейства, Игорь Евгеньевич предложил мне такой план. Я ухожу в академический отпуск, причем свободное время трачу на две вещи: начинаю самостоятельно учить квантовую механику и читать книги по данному им списку, а параллельно довожу работу по анатомии семян тыквенных до конца. Чтобы сделать последнее, потребовалось нехитрое оборудование, которое я быстро договорился заполучить в моем родном городе Горьком в местном университете. Я списался с Петром Андреевичем Суворовым. Тамм ему позвонил, проверил, что я на самом деле смогу работать в лаборатории кафедры ботаники Горьковского университета, и тут Игорь Евгеньевич огорошил меня новой идеей.

– Я узнал, что профком МГУ выделит вам путевку в санаторий в Алушту бесплатно, как успевающему студенту, которому нужен академический отпуск, а деньги на дорогу и на житье я вам дам, – сообщил он мне. – С этими деньгами вам надлежит поступить так же, как было и раньше: раздадите позже своим студентам, – категорическим тоном сообщил мне академик. Я поспорил, поспорил, но оказалось, что уже всё договорено, даже известно, когда мне надо выезжать, и в декабре 1960 г. я оказался в санатории «Дружба» в Алуште.

В процессе споров по поводу денежных субсидий и невозможности брать бесконечно деньги у академика, я услышал такое объяснение:

– Поймите, я человек не бедный. Деньги у меня есть в трех местах. Гонорары я складываю вот сюда, в ящик стола. Это мои личные деньги, которые я могу тратить на мои собственные нужды, когда захочу. Моя зарплата и академическое вознагражденье идут на сберкнижку, которой распоряжается моя жена, и откуда покрываются расходы семьи. Помимо этого у меня есть в банке открытый счет: правительство открыло его для нескольких физиков, и я могу брать с него сколько хочу Я редко им пользуюсь, но всё это я рассказываю для того, чтобы вы поняли раз и навсегда – когда я даю вам деньги, я, во-первых, себя не обделяю, а во-вторых, у меня и мысли нет вас баловать. Я уверен, что потом вы всё поймете, а сейчас вам нужна помощь. Так что перестаньте дергаться. Деньги потом раздадите своим ученикам

Надо заметить, что разработанный Таммом план я выполнил. За зиму и весну я закончил анализ эволюции семейства тыквенных, на следующую весну (в 1961 г.) съездил на курсовую практику с физфака в Ленинград в Ботанический институт АН СССР к Армену Леоновичу Тахтаджану. Через три года я защитил по этой работе диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук, так что ни время растрачено попусту не было, ни ритм жизни из-за академического отпуска утерян не был.

В последний раз финансовая поддержка была оказана уже не мне одному, а еще и Саше Егорову, когда мы отправились в Миасово к Тимофееву-Ресовскому (см. ниже)[34]34
  12 октября 2010 г. Михаил Борисович Беркинблит прислал мне письмо с таким рассказом: «В ноябре 1965 г. Тамм был в Италии. Там ему показали церковь святого Трофима. Игорь Евгеньевич в шутку сказал: „Святой Трофим! У тебя в Москве есть тезка – Трофим Денисович. Он плохой человек. Сделай ему какую-нибудь неприятность". В то время на ноябрьские праздники было принято вывешивать портреты особо важных академиков вдоль Ленинского проспекта около здания президиума Академии наук. У каждого портрета было свое место (свой столб). Было такое место и у Лысенко, и его портрет тоже был повешен. Но незадолго до этого Лысенко был раскритикован на общем собрании академии и снят с поста директора Института генетики. Группа биологов подняла шум по поводу портрета Лысенко. Портрет сняли. А на его место повесили портрет Тамма. Когда Игорь Евгеньевич вернулся в Москву, ему рассказали про этот случай. Он подумал и сообразил, что это произошло на следующий день после его обращения к святому Трофиму. „Вот какие удивительные совпадения бывают в жизни", – сказал Игорь Евгеньевич».


[Закрыть]

Письма С. С. Четверикова

До самой смерти Сергея Сергеевича мы переписывались с ним регулярно. Из-за слепоты он не мог писать сам и диктовал письма брату, тот наловчился печатать их на пишущей машинке, используя сложенные в половинку листа страницы, иногда добавляя что-то от себя, и пересылал их ко мне в Москву В конце писем Сергей Сергеевич неизменно подписывался. Для этого он вставал с постели, усаживался за стол, брат вкладывал ему в руку вечное перо, ставил руку на нужное место, после чего Сергей Сергеевич по памяти выводил «С. Четвериков», а иногда даже приписывал одно или несколько слов, стараясь, чтобы слова не налезали друг на друга и чтобы строчки получались относительно ровными. Несмотря на невероятные боли, которыми подчас «награждали» его болезни, он всегда с надеждой ждал лучших времен и лучших событий.

Сергей Сергеевич давал мне советы, иногда повторял одни и те же пожелания по нескольку раз, буквально вдалбливая их мне. Он старался как отец воспитать меня, не жалея времени, наставлял и призывал к серьезной работе.

После смерти моей мамы в 1975 г. в Горьком вся переписка нашей семьи, в том числе и большинство писем Сергея Сергеевича за 1956–1957 гг., пропала. Осталось только 12 писем и открыток, написанных между мартом 1958 и 13 мая 1959 г. и направленных мне в МГУ, когда я перешел учиться из Тимирязевки на физический факультет университета (все их, кроме одной открытки, Сергей Сергеевич диктовал брату, и они были напечатаны на машинке Николаем Сергеевичем). Я приведу их все ниже, понимая, что любые письма великого ученого представляют собой огромную ценность, к тому же они придадут моим воспоминаниям должную убедительность.

Сергей Сергеевич одобрил мой переход из Тимирязевки на физфак МГУ и придирчиво следил за мной. Кафедра биофизики физического факультета МГУ была организована за год до моего перехода туда, и на ней с самого начала возникла особая атмосфера дружелюбия. До нашего курса к кафедре уже были приписаны студенты старше нас на год, но небольшой коллектив кафедры старался проводить семинары и встречи, которые бы затрагивали всех студентов – и более старших, и младших. Мне кажется, что эту практику ввел заведующий кафедрой Лев Александрович Блюменфельд – специалист в области применения парамагнитного резонанса к изучению биологических процессов, человек во многих отношениях совершенно замечательный (не только как ученый, но и как поэт). Он был имманентно (а не поверхностно, как это иногда бывает у людей с высоким интеллектом) благожелателен и заботлив. Он был готов выслушивать всех студентов, и они льнули к нему, часто обращались за советами по разным поводам и всегда получали заинтересованный и глубокий совет по существу, а не лишь бы отвязаться. Подстать ему был и очень активный и целеустремленный доцент Симон Эльевич Шноль. Ему поручались лекции по биохимии, но он играл на кафедре важную роль объединителя всех студентов в одну общую и дружную компанию биофизиков. Практикумы вела Наталья Алексеевна Ляпунова – все мы звали её по-товарищески Туся, она была дочерью Алексея Андреевича Ляпунова, выдающегося профессора кафедры вычислительной математики МГУ.

Четвериков просил писать ему регулярно и сообщать обо всех моих делах, по сути, он вел себя как самый близкий и заботливый родной человек. Если от меня не приходили весточки вовремя, я получал от Сергея Сергеевича письма и открытки, полные искреннего беспокойства.

Горький, 8 марта 1958

Дорогой Валерий Николаевич,

Вы молчите, а я очень тревожусь. Ведь зимняя экзаменационная сессия закончилась, а с какими результатами? Ведь Ваша судьба очень близка моему сердцу. Надеюсь всё-таки, что всё у Вас благополучно. Еще и еще раз напоминаю Вам, дорогой Валерий, что время входит чрезвычайно важным элементом в усвоение математики. Запомните это очень крепко. То, что Вы затеяли, я считаю в высшей степени важным и касающимся не только Вас лично, но и меня, и брата, и вообще судеб генетики в нашей стране; надо, чтобы это дело не только дошло до конца, но было бы доведено до конца блестяще!!

О себе сообщить нечего, чувствую себя средне, время от времени бывают «беспричинные» вспышки температуры, которые затем так же «беспричинно» медленно затухают, а силы всё убывают и убывают.

Мы оба с братом шлем Вам наилучшие пожелания и еще раз повторяю, что жду от Вас вестей с большим нетерпением!!

Искренне Ваш С. Четвериков

И столь же крепко Вам преданный Н. С. Четвериков

(Два последних предложения были написаны от руки обоими братьями; все подчеркивания слов в этом и последующих письмах были сделаны в оригиналах).

С. С. Четвериков поддерживает мое желание поехать летом 1958 года на практику к Н.В. Тимофееву-Ресовскому в Миасово

Общаясь с Четвериковым и Таммом, я услышал фамилию Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского. Он был учеником Четверикова и с 1925 г. жил в Германии, куда попал при нетривиальных условиях. После смерти Ленина кто-то в советском правительстве решил, что у вождя мирового пролетариата, как они называли своего лидера, должен быть необычным мозг (эти люди лелеяли благую надежду, что у их вождя особо устроенный, гениальный мозг, что оказалось неверным, более того, последующие исследования показали, что ткани ленинского мозга были необратимо деформированы и даже редуцированы в результате тяжелой болезни). В то время увлечение морфологией мозга и его строением было довольно популярным, почему деятелям из правительства СССР и пришла в голову мысль призвать на советские средства кого-то с Запада, кто бы в деталях изучил мозг Ленина. Выбор при этом пал на Оскара Фогта, директора двух немецких институтов – Исследования мозга имени кайзера Вильгельма и Нейрологического при Берлинском университете. Как мне рассказал Четвериков, Фогт, приехав в начале 1925 г. в Москву, согласился помочь организовать Институт мозга в СССР, в котором бы предприняли всестороннее изучение мозга Ленина, а пока, не отлагая дела в долгий ящик, предложил начать нужные исследования у себя в Берлине.

Фогт был так воодушевлен достижениями Четверикова в генетике, что решил просить Сергея Сергеевича порекомендовать кого-то из своих учеников для переезда на время в Берлин в фогтовский институт с тем, чтобы поднять уровень генетических исследований в Германии. Четвериков сказал мне, что он объявил о такой возможности, и его ученик Коля Тимофеев-Ресовский изъявил желание отправиться в Германию со своей женой Еленой Александровной (урожденной Фидлер). Вскоре в Германию по протекции Четверикова поехал еще один его ближайший ученик

Сергей Романович Царапкин[35]35
  29 декабря 1990 г. сноха С. Р. Царапкина прислала мне следующее письмо в ответ на мою просьбу рассказать подробнее о жизни русских ученых в Германии:
  «Сергей Романович Царапкин был генетиком с хорошими знаниями математики, особенно вариационной статистики, что немало помогало ему в научной работе. После окончания университета он начал работать в институте экспериментальной биологии, где работал под непосредственным руководством Н.К. Кольцова. В 1926 г. он был откомандирован в Германию для работы в институте мозга. Там он встретил вновь приехавшего раньше Н. В. Тимофеева-Ресовского (далее эта фамилия будет упоминаться как Т. Р). С самого начала, еще когда занимались в группе у С. С. Четверикова, взаимоотношения у них не сложились дружескими, а дальше и совсем испортились. В 1932 г. Т.Р участвовал в Международном генетическом конгрессе в США. Сергей Романович и другие сотрудники лаборатории Т. Р. дали ему свои материалы для представления на конгрессе, Т. Р. представил их от своего имени, не упомянув других авторов. Разразился, после возвращения, скандал, даже сам Фогт высказал публично свое мнение по этому инциденту. Были и другие эпизоды, характеризующие несовпадение мнений Сергея Романовича и Т. Р, которые привели к тому, что Т. Р, будучи руководителем лаборатории, практически не давал никакой возможности работать, постоянно изменяя и отменяя тематику над которой начинал Сергей Романович работать. Затем эти направления появлялись заново в лаборатории, но с подачи Т. Р. По вынужденным обстоятельствам Сергей Романович и Т. Р. оказались в одном месте в СССР, в лагере и п/я 33/6. Отношения не улучшились, а наоборот. В итоге Т. Р. получил лабораторию в Свердловске, а семью Царапкиных выслали в г. Кустанай доотбывать ссылку. Сергей Романович не смог заниматься наукой, работал учителем всех предметов. В 1957 г., отбыв срок, Царапкины переезжают в г. Рязань, куда им было разрешено выехать. Эта ссылка окончательно подорвала здоровье свекра и 15 января 1960 г., после очередного инфаркта, он умер» (цитировано по имеющему у меня письму К. А. Царапкиной).


[Закрыть]. Об этих переговорах и рекомендациях Сергея Сергеевича свидетельствует также его письмо к Фогту, посланное 3 июня 1926 г. (Сб. «Научное наследство», т. 28, стр. 220–222). Русские ученые уехали в Германию в 1925–1926 гг. Тимофеевы и Царапкины прожили в Германии до окончания Второй мировой войны.

Николай Владимирович в годы жизни на Западе стал известным генетиком, особенно в области радиационной генетики. Сначала он просто использовал облучение как инструмент для индукции мутаций, потом включился в изучение повреждающего действия радиации. Его немецкие друзья-физики участвовали в атомном проекте Гитлера и, собираясь часто у Тимофеевых, обсуждали свои дела. Его ближайший друг Николаус Риль (сын германского инженера, приглашенного компанией Сименс работать в конце XIX в. в Россию и женившегося на русской женщине) учился до 1927 г. сначала в Санкт-Петербургском политехе, а затем в Берлинском университете имени Гумбольта. Он был специалистом в ядерной химии и также был задействован в германском проекте по созданию атомной бомбы. Он часто встречался с Тимофеевыми у них дома, и они общались по широкому кругу научных и человеческих проблем (Риль, будучи сыном русской женщины, хорошо говорил по-русски). Таким образом, пусть формально Тимофеев-Ресовский в германском урановом проекте задействован не был, но очень близкое знакомство с этим проектом у него было, тем более что его исследования процессов повреждения наследственных структур живых организмов различными видами излучений были важны немецким физикам-ядерщикам. Вместе с Тимофеевым-Ресовским в последние два года его берлинской жизни работал Игорь Борисович Паншин, оказавшийся в немецком плену и решивший сотрудничать с фашистами. Он близко сошелся с Николаем Владимировичем и его женой, а когда кончилась война, был арестован чекистами. Он свидетельствовал (см. интервью с ним в книге «Репрессированная наука», вып. 2.1994, СПБ, стр. 252–267), что Риль сразу после войны передал СССР огромный объем информации о немецких атомных разработках и был немедленно включен в советскую атомную программу (был даже удостоен звания Героя социалистического труда, дважды ему была выдана Сталинская премия, а затем и Ленинская премия; после 10-летнего пребывания в СССР он репатриировался в ФРГ). «Хозяин» зеков, привлеченных к секретной атомной программе СССР, Авраамий Павлович Завенягин знал Тимофеева-Ресовского как исключительно полезного специалиста для изучения становившихся всё более актуальными процессов повреждения генов радиацией. А Тимофеев-Ресовский, осужденный на 10 лет и помещенный в лагерь для заключенных, был уже близок к смерти.

По распоряжению Завенягина его в 1947 г. перевезли из лагеря (Тимофеев говорил мне как-то, что он был в лагере на Памире) в месторасположение «шарашки» в Сунгуле вблизи Касли на Урале («шарашками» прозвали научные и научно-производственные пенитенциарные заведения, в которых заключенные ученые и конструкторы отбывали срок, работая по специальности), где советские власти в 1946 г. начали разворачивать научный центр в составе советской атомной программы. Здесь приступили к строительству огромного научного города, тщательно засекреченного и не появлявшегося до последнего времени на картах СССР. Там был построен комбинат по производству плутония – главного компонента атомных бомб, его назвали позже Комбинат «Маяк». Неподалеку, в центре Ильменского заповедника, был создан также секретный лагерь для заключенных-ученых, «шарашка», куда и привезли еле живого Тимофеева-Ресовского (как писал М. Фонотов: «Тимофеев-Ресовский был доставлен в Сунгуль едва живым. Он не мог стоять на ногах, его внесли в корпус на простыне», журнал «Уральская новь», 2002, № 13).

В этой «шарашке» Завенягин собрал после войны не только таких арестованных русских, как Тимофеев, но и группу пленных немецких ученых, когда-то работавших с ним в Германии. В их числе были Карл Циммер, Николаус Риль, Ганс Борн, Александр Кач, Шмидт и другие. В 1960-е гг. Карл Циммер опубликовал небольшую книгу Studies on Quantitative Radiation Biology (Oliver and Bond, Edinburgh and London, 1961), переведенную на русский язык под названием «Проблемы количественной радиобиологии», в которой автор писал о местах, где ему пришлось изучать радиобиологические эффекты, и упоминал, что «на протяжении многих лет из лаборатории автора были видны то сверкающие граниты Абердина, то прекрасные сосны, окружавшие институт близ Берлина, то гряда холмов на востоке Европы, то озеро около Стокгольма» (стр. 6). Советская цензура пропустила это место, и оно раскрывало местонахождение «шарашки», в которой Циммер отбывал советский плен.

Оставаясь заключенным, Тимофеев-Ресовский в Сунгуле начал приходить в себя и работать в этой секретной лаборатории «Б», которая приобрела популярность среди физиков-атомщиков. Неудивительно, что не только прежний учитель Тимофеева-Ресовского – Четвериков, но и один из лидеров атомщиков в СССР – Тамм – хорошо знали его имя.

Услышав о нем, я загорелся мечтой попасть на летнюю практику в его лабораторию, о чем сказал и Тамму, и Четверикову. Поскольку я не таил своих планов и не старался делать всё в одиночку, я рассказал также о своих мечтах студентам Валерию Иванову, Андрею Маленкову и своему приятелю Андрею Морозкину, которого я перетянул вместе с собой из Тимирязевки в МГУ. Все они сказали, что, если я договорюсь с Тимофеевым-Ресовским, то они готовы отправиться вместе со мной на Урал. Хотя моего ближайшего друга в Тимирязевке Сашу Егорова И. Г. Петровский не согласился взять в университет, но уж в эту поездку мне хотелось увезти его с собой обязательно, и Саша на это согласился. Таким образом, мне удалось сколотить компанию из пяти человек.

Но как туда попасть? Тамм был знаком с Тимофеевым-Ресовским (он в 1956 г. пригласил его на семинар Капицы в Институт физических проблем и выступил с ним при огромном стечении народа, вызвав прилив ярости у Лысенко, о чем тот мне поведал при нашей встрече), но непосредственной связи с ним у него не было, и помочь в организации поездки он не мог. Правда, Игорь Евгеньевич сразу же сказал мне, что даст мне и Саше Егорову денег на железнодорожные билеты от Москвы до Урала и обратно и на нашу жизнь на Урале, за что я был ему очень признателен.

Поэтому надо было каким-то иным образом пробиваться к Тимофееву-Ресовскому, но как это сделать, я не знал. Вскоре после того как я поделился с Четвериковым своей мечтой о том, что хотел бы или один, или с друзьями попасть в лабораторию Тимофеева-Ресовского в Свердловске или на его летнюю базу в Ильменском заповеднике, я получил от Четверикова заботливое, совершенно родное письмо, в котором он одобрял мою мечту:

ГОРЬКИЙ, улица Минина, 5, кв. 6 апреля 2-го дня, 1958 г.

Дорогой Валерий Николаевич

Наконец-то от Вас пришла весточка. Спасибо! Я очень ждал её. У меня как-то мимо памяти прошло то, что Вам был поставлен срок по 1-ое апреля, и я думал, что Ваши экзамены должны кончиться в одно время с полукурсовыми экзаменами первого курса. А вестей от Вас всё не было, да не было, и я начал всерьёз беспокоиться и забил тревогу; раздобыл адрес Вашей мамы и её телефон; брат два раза ходил к ней на квартиру, но оба раза дверь оказалась запертой, я раз восемь звонил по телефону 3-28-13, но каждый раз никто к телефону не подходил. И вот у меня в моей фантазии сложилась картина: Вы тяжело захворали, а Ваша мама (с сестрой?) уехали в Москву, чтобы ухаживать за Вами. А иногда мне мерещилось так: Вы – человек горячий и говорили мне, что с какой-то компанией собираетесь итти громить Т.Д. Лысенко[36]36
  Я говорил Сергею Сергеевичу, что готовлюсь выступить на ежегодной конференции Студенческого научного общества биолого-почвенного факультета МГУ, на которой ожидали появления Лысенко собственной персоной. История эта и её последствия описаны выше.


[Закрыть]; но там народ «свой» и в результате получился скандал, а может быть, и драка; и в результате Вы могли жестоко пострадать… Мало ли что мерещится, когда ждешь известий, а они не приходят…

Ну, Слава Аллаху, всё обошлось к лучшему и душа моя встала на место!

Ну вот, дорогой Валерий, Вы и студент МГУ. Правда, особенно похвастаться своими отметками Вы не можете, но ведь, не в этом сила – Вы зачислены и т. д.!..

Теперь перед Вами 5 лет самой напряженной работы; во что бы то ни стало Вы должны выбиться на передовые позиции, иначе от всех Ваших грандиозных и красивых планов останется грязная лужица. Ведь не для того Вы переходили на физмат, чтобы после окончания его Вас направили рядовым работником в какую-нибудь захудалую техническую лабораторию. Вот надо, чтобы Вы насквозь прониклись этим сознанием: вперед, вперед и вперед!!! И еще, дорогой Валерий, знаю, что могу Вам надоесть, но не боюсь этого. Помните, что я Вам говорил про математику – время такой же обязательный фактор для усвоения математики, как, например, для усвоения иностранного языка. Ведь нельзя же выучить иностранный язык в один присест: для его усвоения нужно повторное, часто подсознательное упражнение, а ведь математика – это тот же своеобразный иностранный язык и мало запомнить различные термины или слова, надо научиться не только знать, но и мыслить на математическом языке! Запомните же это и никогда не штурмуйте!

Меня очень порадовало Ваше сообщение о том большом интересе, который ощущается в Москве в области генетики и вообще биофизики. Вслушивайтесь, вчитывайтесь и вдумывайтесь во всё то, что Вам приходится встречать и слышать; пускай это будут сначала обрывки, потом постепенно они начнут спаиваться, и ни один усвоенный факт не пропадет даром. Но не увлекайтесь спорами и диспутами на общие темы, особенно философские. Это путь скользкий. Вспомните, как по приказу свыше наши философы распинались за Т. Д. [Лысенко – В. С.]!

Искренно радуюсь за Вас и поздравляю в связи с появлением в печати двух Ваших работ; опять-таки для Вашей дальнейшей судьбы всякая печатная работа это ступенька к намеченной цели; пускай она даже, по существу, не соответствует теперешним Вашим интересам; всё-таки она свидетель того, что Вы умеете работать и ориентируетесь в различных биологических проблемах.

Радует меня и Ваше сообщение, что Вы с своим товарищем на лето хотели бы поработать под руководством Николая Владимировича. Я считаю его, безусловно, одним из крупнейших генетиков и, безусловно, под его руководством Вы приобретёте прекрасный опыт в генетической работе. Не знаю только, в какой области он сейчас работает. И не знаю даже, насколько он в состоянии вести работу самостоятельно – ведь он ослеп, так же как и я, хотя в значительно меньшей степени (потерял центральное зрение).

Изредка к моему брату заглядывает Ваш горьковский знакомый Ник. Ник. Солин. Я ничего не понимаю в их разговорах. Слышу только – «корреляция», «функция», «ложная периодичность» и всякие прочие страсти, но всё-таки у меня впечатление, что Ник. Ник. что-то выносит из этих разговоров, и по-видимому, мой брат дает ему больше и лучше освещенный материал, чем его непосредственное руководство.

Про себя, лично, ничего существенного сказать не могу: живу как жил, день за днем, один день лучше, другой день хуже. Жду мая месяца, когда перед домом появятся лавочки, на которых можно отдыхать, и, может быть, у меня хватит сил спускаться на землю для каждодневной прогулки, а сейчас меня радует солнышко, которое весело и тепло светит на меня с неба и которое я ощущаю всем своим существом. Сегодня наконец прилетели грачи – это ровно на две недели позднее срока. Март здесь стоял морозный (до -22 °C). Зато апрель обещает быть солнечным и тёплым, а тогда со всех пригорков вода хлынет в Волгу, а снегу в нынешнем году видимо-невидимо…

Передайте, пожалуйста, Вашему товарищу Андрею, что я ему очень благодарен за привет. С своей стороны шлю Вам обоим мое искреннее и горячее пожелание полной удачи в жизни!!

Искренне Вам преданный С. Четвериков

(Последняя фраза написана рукой Сергея Сергеевича, а фамилия Четвериков была им подчеркнута).

Через неделю из Горького мне было послано новое письмо:

ГОРЬКИЙ, 9 апреля 1958 г.

Дорогой

Валерий Николаевич

Получил Ваше хорошее письмо. Спасибо! Всё, что Вы в нем пишите, мне было чрезвычайно интересно и для уяснения обстановки, в которой Вам приходится жить, и для понимания Вашего душевного состояния. Конечно, меня крайне возмутило то, что Вы пишите о лишении Вас стипендии. С юридической точки зрения, возможно, «они» и правы, но по существу, по-человечески – это верх бездушия и глупости. Но Вы не падаете духом и стойко встречаете всё это вытье и собачий лай. В этом Вы – молодец! Через несколько лет всё это будет в прошлом, и Вы только тверже еще станете на свои ноги. Вы, наверное, не читали драмы Ибсена «Доктор Штокман». Там на этого человека сыпятся горы неудач и преследований за те смелые мысли, которые он высказывает и которыми руководится в своей жизни; постепенно все его друзья и близкие от него отходят, но он тверд в своих взглядах, тверд в своих поступках, и чем больше на него сыпятся нападки, тем сильнее он себя чувствует, и в сознании своей силы он восклицает: «Силен тот, кто стоит один!» Вот и в Вашем письме я слышу такие же нотки… Но Вы один не останетесь; всегда найдутся около Вас друзья,

которые в тяжелую минуту Вашей жизни готовы будут, чем только могут, итти Вам на помощь.

Между прочим, Ваша комбинация с дворником вовсе не кажется мне фантастичной. Ведь Вы человек молодой, сильный, и если только правильно то, что с Вас будут требовать только работы всего с 7 до 9 часов утра, то это получается нечто вроде утренней зарядки и Ваша учебная работа от этого не пострадает.

Хочется написать Вам несколько строк по поводу Ваших взглядов на философию. Я, безусловно, согласен с Вами, что философия это не начало, а конец научной работы; но не надо забывать, что мы живем не в мире с полной личной свободой, а, напротив, в условиях крайнего принуждения во всех сферах своей деятельности, и в научной работе сейчас немыслимо обойтись без «философии», вернее без достаточного знания работ Маркса, Энгельса и Ленина. Ведь Вы идете сражаться на передовых позициях, под самым жестоким обстрелом, и здесь «философия» будет играть одну из главнейших ролей, поэтому совершенно Вам необходимо держать при себе известный запас цитат, изречений, афоризмов и т. п., чтобы при их помощи можно было бы парировать наиболее грубые выходки противников. А в общем я скажу так: я очень мало сведущ в истории развития философии, но я не могу припомнить ни одного случая, когда бы философия являлась инициатором появления и развития новых плодотворных научных исследований, а ведь та область, в которой хотите работать Вы, находится еще на заре своего развития…

Очень рад был узнать из Вашего письма, что Ваша группа биофизиков пополняется новыми членами. В добрый путь! Всё это глубоко меня радует и вселяет надежду, что наша русская наука будет развиваться гигантскими шагами и через немного лет догонит другие страны и внесет свою долю нового знания в «золотой фонд» человеческой науки, и хочется вместе с А. С. Пушкиным приветствовать Вас: «Здравствуй племя младое, незнакомое…» Дорогой Валерий! Сейчас Вы, конечно, усиленно работаете и с головой ушли в свою учебу. Работайте, работайте и работайте!! Но если выпадет свободная минутка – черкните мне несколько слов о себе. Ведь Вы все-таки мой «генетический внук», и по Вам я ощущаю биение здоровой научной мысли в этой области.

Передайте мой самый сердечный привет и всем Вашим товарищам по группе и самые искренние пожелания полного успеха в работе, и хотя я до этого, конечно, не доживу, но моему воображению рисуетесь вы все полные энергии и накопленных знаний идущими стройно в бой с темными силами!! – Всего, всего вам всем хорошего!!

Искренне Ваш С. Четвериков

Р. S. Еще, дорогой Валерий, несколько слов о Вас. Я знаю Вас – Вы человек очень горячий, а это может навлечь на Вас много горя и неудач.

Сдерживайте себя всеми силами. Помните, что «они» не стоят человеческих жертвоприношений, а что лишнее Ваше слово может сильно навредить Вам в дальнейшем. Я бы напомнил Вам одну русскую поговорку, да неудобно её писать с письме… Итак, в добрый путь!..

(Слова «Искренне Ваш С. Четвериков» написаны рукой Сергея Сергеевича).