Текст книги "Очень личная книга"

Встречи с Таммом у него дома

Начав учиться на физфаке, я не перестал встречаться с Таммом у него дома. Наши встречи продолжались четыре года. В семье, кроме Игоря Евгеньевича и жены, Натальи Васильевны, были дочь Ирина и сын Евгений, который жил в соседней квартире на том же этаже. Иногда я встречал в квартире отца статного и спортивно подтянутого Евгения Игоревича, а пару раз он зазывал меня к себе на беседы по поводу того, как надо мерить ультраслабое свечение, которое должно испускаться живыми клетками в виде митогенетических лучей; по этому случаю Евгений Игоревич упоминал мощные фотоумножители[24]24
  Евгений Игоревич даже однажды достал из-под дивана какую-то коробку, вынул оттуда мощный фотоумножитель и вручил мне.


[Закрыть]. Уже было сказано, что Тамм-старший с огромным уважением вспоминал о создателе гипотезы о митогенетических лучах Александре Гавриловиче Гурвиче, с которым, как я понял, он был знаком и даже дружил: Тамм считал, что расправа с Гурвичем после воцарения в биологии шарлатански безграмотной Ольги Борисовны Лепешинской была жуткой несправедливостью.

Однажды, будучи у Тамма дома, я стал свидетелем его телефонного разговора с какой-то дамой из Прибалтики. Она утверждала, что слово «тамм» на эстонском значит «дуб» и просила подтвердить, что род Таммов уходит корнями в её народ. Игорь Евгеньевич ответил, что его предки приехали в Россию из Германии.

В какой-то момент по совету врачей Игорь Евгеньевич бросил курить. Теперь корзина для мусора, засунутая у его ног под столом, перекочевала в самый угол комнаты и была зажата между стеной и слегка отодвинутым от нее массивным письменным столом академика. Игорь Евгеньевич поудобнее устраивался спиной к столу в кожаном кресле, выдвинутым почти на центр комнаты (иногда он перекидывал ноги через высокий подлокотник кресла, а сам утопал в кресле, опираясь спиной на другой подлокотник), я пристраивался на противоположном от стола конце дивана, мы говорили, а Игорь Евгеньевич доставал из кармана ириски или леденцы, разворачивал обертку, ириску отправлял в рот, а обертку сминал в шарик. В его глазах зажигалась искорка усмешки, и, продолжая смотреть мне в лицо, он выщелкивал пальцами шарик за себя, норовя попасть в корзину. Следовал молниеносный взгляд за спину, и если шарик на самом деле попадал в цель, было видно, как удовлетворение разливалось по телу кряжистого крепыша.

Вспоминаю также, как однажды пришел к Тамму летом, в жаркую пору. Игорь Евгеньевич был в одних трусах, очень красивый и мощный, и стал мне рассказывать, что раньше он занимался теоретической физикой, а теперь вот придется заниматься физикой дипломатической. Он готовился к поездке на Пагуошскую конференцию[25]25
  Пагуошские конференции (от названия городка Pugwash, где состоялась первая конференция в 1957 г.) – регулярные международные встречи ученых, на которых рассматривают шаги к мирному развитию стран и кооперацию научных исследований. Пагуошское движение было инициировано А. Эйнштейном, Ф. Жолио-Кюри, Б. Расселом и др. Тамм принял участие во встрече 1959 г. в Баден-Бадене в ФРГ.


[Закрыть].

Как-то он заговорил о своих аспирантах и сказал, что никогда бы не взял к себе тех, кто учился в университете на круглые пятерки. «Человек, индифферентно относящийся ко всем предметам, мне не нужен. Если студент с одинаковым равнодушием учит историю партии, военное дело, философию марксизма и теоретическую физику с математикой, то это – ходячий автомат. Такие мне не подходят. А вот молодой человек, у которого по моим предметам одни пятерки, а по названным выше и сходным дисциплинам трояки – этот мне по душе».

Другой эпизод был связан с вырвавшимся как-то у меня сожалением, что в голове звучит навязчивая мелодия, от которой я никак не могу отделаться. «Ну, это просто, – заявил, улыбаясь, Игорь Евгеньевич. – Есть универсальное правило. Надо пойти к соседу и как будто невзначай пару раз напеть назойливую мелодию. Как только сосед её запоет, вы свободны».

Однажды зимой мы пошли гулять вечером с Игорем Евгеньевичем от их дома к Москве-реке, потом направились вдоль реки, и Тамм рассказал мне о впечатлениях от недавней поездки в Китай, когда он увидел воочию, как коммунисты третировали даже крупных своих физиков. Один из рассказов был о том, как он увидел на стене длинного коридора института в Китае ряд листков с чем-то вроде дацзыбао[26]26
  Дацзыбао – рукописный плакат, призыв к покаянию или обещание исправиться, вывешиваемый в публичном месте. Основное оружие пропаганды в годы китайской «культурной революции» в Китае.


[Закрыть], вбитый гвоздь и висящий на нем фотоаппарат «Смена» – самую дешевую из тогдашних советских фотокамер.

– Я спросил, – говорил Игорь Евгеньевич, – свою переводчицу-китаянку, бывшую когда-то аспиранткой в ФИАНе, что это значит, и она объяснила, что выдающийся китайский физик, недавно побывавший в СССР, сэкономил небольшую сумму денег благодаря тому, что московские коллеги по очереди приглашали его обедать и ужинать к себе домой. Денег хватило только на эту фотокамеру Но кто-то в Китае донес на него. Переводчица пояснила мне, что вчера прошло собрание, на котором уважаемого профессора заклеймили, и вот утром он сам вбил гвоздь, сам вывесил аппарат на всеобщее обозрение и написал под ним, что сделал правильно, когда накопил денег на фотоаппарат, но допустил серьезную политическую ошибку, что не отдал народу сразу же по приезде этот предмет роскоши, а попытался использовать его для своих целей, в чем он искренне раскаивается и просит его простить.

Рассказ Тамма меня потряс. В те годы советская пропаганда захваливала порядки в «младшем брате» СССР – Китае. В МГУ с нами учились тысячи китайцев, и по воскресеньям в столовой специальная бригада поваров (видимо, из китайского посольства) готовила для них особое меню, с утра толпы китайских студентов устремлялись туда и очень организованно, сменяя друг друга, работали палочками, явно радуясь возможности насладиться блюдами родной кухни. Китайский путь к коммунизму пока еще прославляли, и случаев, подобных рассказанному Таммом, в средствах массовой информации в СССР не сообщали. Примерно в это же время в Китай съездил профессор Б. Л. Астауров, который поведал мне нечто похожее, и я вспомнил при этом еще один рассказ Тамма, уже из его альпинистской жизни, когда на восхождение в горы с ними пошла группа китайских спортсменов. На большой высоте одна из хрупких китаянок полностью обессилела, почувствовала себя плохо, опустилась на камень и беззвучно плакала, так как не могла подыматься дальше.

– Все члены китайской группы прошли мимо неё, несчастной и сжавшейся в комочек, как мимо чего-то непристойного, даже головы не обернули. Как же! Она нарушила приказ Мао! – проговорил Игорь Евгеньевич и рассказал, как они организовали бригаду для спуска девушки вниз для первой врачебной помощи.

Тамм и генетический код

Вдохновленные примером Георгия Антоновича Гамова[27]27
  Георгий Антонович Гамов (1904–1968) – крупнейший физик XX столетия, давший квантово-механическое объяснение альфа-распаду и сформулировавший (вместе с венгерским эмигрантом, позже ставшим отцом американской водородной бомбы, Эдвардом Теллером) теорию бета-распада, плодотворно работавший в области астрофизики. Гамов окончил в 1926 г. Ленинградский университет, начал работать в Физико-техническом институте, дружил с Л. Д. Ландау и М. П. Бронштейном (муж Л. К. Чуковской, арестован в 1937 г., расстрелян в 1938 г.), в 1928–1931 гг. работал в Гёттингене, Копенгагене и Лондоне, а с 1933 г. остался жить на Западе (сначала в Европе, а затем в США). Сразу после публикации статьи Уотсона и Крика о двойной спирали ДНК в Nature в мае 1953 г., Гамов разработал гипотезу о триплетном коде (см. J. D. Watson. Genes, Girls and Gamow /After Double Helix/, Alfred Knopf, New York, 2002. 259 pp).


[Закрыть], который сразу после публикации статьи Уотсона и Крика в 1953 г. предложил гипотезу о кодировании аминокислот тройками нуклеотидов в ДНК, многие теоретики интересовались во второй половине 1950-х гг. проблемой генетического кода. В Nature и Science часто появлялись статьи о возможной общей природе генетического кода и схемы предположительного строения троек нуклеотидов, кодирующих отдельные аминокислоты.

Игорь Евгеньевич также задумывался над этим, но его интересовали несколько иные вопросы: как устроены отдельные слова в коде, в частности, как они следуют друг за другом, могут ли слова перекрываться и что собой должно представлять окончание записи генетической информации. Мы обсуждали также проблему стабильности ДНК на большом протяжении. Ведь две нити ДНК удерживались в составе дву спиральной молекулы ДНК лишь слабыми водородными связями между основаниями.

Конечно, никакого собственного творческого вклада в эти беседы я не мог внести в силу недостатка знаний. Всё, на что я годился, это понимать смысл говоримого Таммом, потом, после прочтения работ на затрагивавшиеся темы, являться с последующим рассказом о прочитанном. Он мгновенно заражался услышанным, начинал фонтанировать на новую тему, выдвигал не одну, а сразу несколько смелых гипотез, и я опять отправлялся в библиотеки.

Тамм не раз заводил разговор о возможных свойствах кода. Постепенно у него выкристаллизовалось представление, что элементы информации (слова в лингвистическом понимании) не должны сливаться в генетической записи (во фразе) друг с другом, а должны быть разделены пробелами. Примерно в это время (году в 1958-м или 1959-м) произошел курьезный случай, который его в этой мысли особенно укрепил. Он в то время почти что исступленно работал над общей теорией поля, исписывая килограммы бумаги формулами, причем без видимого продвижения вперед. В один из дней (по-моему, в пятницу, но, может быть, и днем ранее, я уже точно не помню) почтальон принесла Игорю Евгеньевичу телеграмму, отправленную из Киева, которая содержала четыре слова: «Дело не идет субботу». Возмутившись тем, что кто-то из друзей (конкретно подозревался Ландау) решил подшутить над отсутствием прогресса в этом изматывавшем ученого борении страстей вокруг теории поля, Игорь Евгеньевич телеграммку скомкал и выбросил. В субботу утром раздался звонок и недовольным голосом Б. И. Делоне [28]28
  Борис Николаевич Делоне (1890–1980), член-корреспондент АН СССР (с 1929 г.), работал в Москве, Ленинграде и Киеве, известный альпинист, друг Тамма.


[Закрыть] спросил, почему Игорь Евгеньевич не встретил его на вокзале, хотя заранее была отбита телеграмма, что «Делоне едет!» Только тогда Тамм понял, что никто его не разыгрывал, а просто телеграфистка не разобралась в слове Делоне и изменила смысл текста, разбив непонятное ей слово «Делоне» на два попроще – «Дело не» и изменив слово «едет» на требуемое по новому смыслу «идет».

На основании этого примера Тамм утверждал, что генетический код должен содержать инструкции о кодировке букв, знаки пробелов, запятых и точек. (Забегая вперед на четыре года, нужно отметить, что два предположения Тамма оказались отвергнутыми, когда в 1961 г. команда под руководством Фрэнсиса Крика доказала непрерывность чтения, отсутствие пробелов между словами и запятых между фразами [29]29
  См.: F. Crick, S. Brenner, L. Barnett, R. J. Watts-Tobin. On general nature of genetic code. Nature (Lond.), 1961.


[Закрыть].)

Стройность идей о природе генетического кода показалась Тамму столь интригующе важной, что он несколько раз выступил с лекциями о природе кода в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой, в Горьковском университете, на семинаре Капицы в Институте физпроблем 7 февраля 1956 г. и в Ленинграде. В 1959 г.

он выступил также на общемосковском семинаре по кибернетике, организованном А. А. Ляпуновым – профессором кафедры вычислительной математики МГУ.

Лекции Тамма злили Лысенко и доводили до бешенства. Известно, что он даже жаловался М. А. Суслову, пытаясь сорвать выступление Тамма и Тимофеева-Ресовского на Капишнике – семинаре в Институте физпроблем. Из секретариата почти что всесильного идеолога партии Суслова позвонили в секретариат Капицы и предложили назначенный семинар отменить. Эффекта звонок не принес. Тогда Суслов вроде бы сам позвонил Капице. По другим слухам, Капица, решив «подстелить соломку», набрал со своей «вертушки» – телефона прямой кремлевской связи – номер Суслова и спросил Михаила Андреевича, почему тот решил помешать чисто научному семинару. На прямой вопрос прямого ответа, как водится, не последовало, а было сказано, что это дело ученых, как проводить семинары. При огромном стечении народа, заполонившего все коридоры и лестницы здания на Воробьевском шоссе, куда вывели динамики, семинар состоялся.

«Всё новое, если хорошенько поискать, уже было кем-то открыто»

Мне казалось, что физика не испытала политических запретов, которые были рождены лысенковцами в биологии. Однажды я спросил Игоря Евгеньевича, а почему так получилось. Тамм мне объяснил, что я ошибаюсь, что перед войной и сразу после сессии ВАСХНИЛ группа политиканов (я запомнил тогда только фамилию сына физиолога растений К. А. Тимирязева) пыталась добиться и в их науке тех же безумных драконовских мер против «идеалистов», как и в биологии. Но, как сказал Тамм, физики добились огромных успехов во многих направлениях, важных для промышленности и обороны страны, особенно в создании атомной бомбы, и смогли убедить Берию и с его помощью Сталина, что без «идеалистических» теорий их успех не состоялся бы. Это и спасло физику от погрома.

Спустя много лет, я задал тот же вопрос фактическому руководителю Советского атомного проекта академику Юлию Борисовичу Харитону, особо упомянув фамилию Берии. Харитон, во-первых, несколько раз во время наших встреч повторял, что контакты физиков с Берией были в целом плодотворными: Берия помогал своим авторитетом добывать нужные средства, руками зеков строить быстро и качественно всё, что надо было для создания атомного оружия, и т. и. (по словам Харитона, после Молотова руководить атомным проектом стал именно Берия, и он старался в это время сам себе репрессиями не навредить), а во-вторых, у физиков было огромное преимущество перед биологами и агрономами в том отношении, что их практические успехи были неоспоримы, и к их мнению руководство страны прислушивалось. Харитон сказал мне, что большую роль в прекращении идеологических споров по вопросу о том, идеалистичны ли основы квантовой физики и теории релятивизма, сыграл И. В. Курчатов, твердо отстаивавший эту позицию в разговорах с Берией, а тот уже повторял услышанное при встречах со Сталиным. Примерно те же суждения я услышал однажды в беседе с академиком Яковом Борисовичем Зельдовичем незадолго до его внезапной кончины.

Еще одна интересная тема, сохранившаяся в моей памяти, была связана с тем, как сочетать теоретические поиски с практическими разработками. В то время я старался читать как можно больше о митогенетических лучах и способах их обнаружения. А. Г. Гурвич пытался выявлять митогенетическое излучение опосредовано: он считал, что делящиеся клетки (проходящие через стадию деления – митоз) испускают лучи, понуждающие делиться соседние клетки (поэтому он и ввёл термин «митогенетические», то есть лучи, рождающие деление). Гурвич клал проростки неделящихся растений рядышком с активно делящимися корешками или проростками, а затем утверждал, что рост неделящихся образцов резко ускорялся. Мне хотелось понять, нельзя ли заменить неточный метод измерения роста корешков или проростков более точными физическими методами, например, с использованием фотометров. Неожиданно я наткнулся в реферативном биологическом журнале на изложение статьи двух итальянских физиков, опубликованной в итальянском журнале «Нуово Чименто». Эти физики якобы смогли наблюдать свечение проростков во время их интенсивного роста и деления клеток. Свечение происходило в ультрафиолетовом диапазоне. Игорь Евгеньевич, оказывается, получал этот журнал, и он стоял у него дома в шкафу на полках рядом с дверью в его кабинет. Нужную статью мы тут же нашли и принялись читать. Вскоре я узнал, что десятью годами раньше в СССР Г. М. Франк также пытался измерять ультрафиолетовое свечение, связанное с митогенетическими лучами. Когда я рассказал об этом при очередной встрече Тамму, он очень обрадовался. Тезис, что чаще всего новое – это хорошо забытое старое, стал от случая к случаю повторяться в наших разговорах.

Однажды во время прогулки Тамм заговорил о том, что, по его мнению, вообще всё, что сегодня мы ищем, уже было кем-то ранее открыто, и вопрос заключается только в том, что дешевле – тратить время и средства на поиск уже состоявшихся раньше решений и открытий или на проведение экспериментов в желательном направлении. Тамм с улыбкой сообщил парадоксальную для меня вещь (с улыбкой и таинственным понижением голоса и наклоном головы, как он это замечательно умел делать), что у них принято считать так: если на добывание уже открытой кем-то истины требуется меньше миллиона, то стоит поискать это открытие, если же больше миллиона, лучше не терять время на поиски, а начать собственные опыты. Тогда я поразился только масштабу средств, отпускаемых на их опыты. Спустя несколько десятилетий, когда стало известно, что советские разведчики смогли «разыскать» информацию об устройстве и деталях конструкции американской атомной бомбы и передать их на родину, я вспомнил этот рассказ Тамма и подумал, что, может быть, он тогда имел в виду не просто чтение литературы в библиотеках, а нечто более занимательное (разумеется, я не думаю, что он намеренно приоткрывал мне строжайший государственный секрет, возможно, он и сам не был в него посвящен, но, будучи человеком удивительной проницательности и догадливости, мог кое о чем догадываться).

В 1994–1995 гг. я пытался узнать, как происходило добывание секретов в 1940-е гг., у того, кто принимал участие в обретении американских секретов прямо в США – выдающегося советского разведчика Владимира Борисовича Барковского (настоящего советского Джеймса Бонда – крепкого, четкого, собранного, испускавшего «флюиды» супермена и в свои 80 лет), жившего в 1940-е гг. в Англии, а затем в США и добывшего секреты об атомных разработках. Никаких деталей он мне, конечно, не сообщил, но то, что всё, вплоть до чертежей, советские физики раздобыли из рук разведчиков, подтвердил.

Однако, когда я задал вопрос о роли украденных у американцев, а еще раньше у англичан атомных секретов руководителю этих работ в СССР Харитону, он с горечью рассказал о том, что у советских физиков уже в то время были собственные, оригинальные разработки, превосходившие американские, но Сталин настоял, чтобы первая советская бомба была точной репликой американской (уже взорванной, а значит, работающей!) бомбы. Зато вторая советская бомба была уже в два раза легче и в четыре раза мощнее американской (я опубликовал статью «Мифы о „краже века“ – Кому выгодны обвинения в адрес советских физиков?» в газете «Известия» 7 октября 1994 г., № 193, стр. 4, после чего получил от Харитона письмо с благодарностью за эту статью).

Ликование па физфаке после извещения о присуждении советским физикам Нобелевских премий

Весть о присуждении Тамму, Франку и Черенкову Нобелевской премии в октябре 1958 г. пришла в МГУ около пяти часов вечера [30]30
  Премия Черенкову, Тамму и Франку была присуждена за открытие и объяснение так называемого эффекта Черенкова (в советской литературе часто называли эффектом Вавилова-Черенкова) – излучения света электрически заряженными частицами. Эксперименты были начаты по поручению С. И. Вавилова, и сам эффект наблюдал П. С. Черенков. Механизм явления был объяснен в 1937 г. И. Е. Таммом и И. М. Франком.


[Закрыть]. Эффект от известия был ошеломляющим: новость разнеслась в мгновение ока, предвосхищая шутку андроповской поры: «Скорость распространения стука выше скорости распространения звука». Студенты бегали в общежитии из комнаты в комнату со словами «Тамму и Франку Нобелевскую премию присудили», оповещая об этом так, будто их родные были удостоены награды.

Пора была осенняя, слякотная, находиться на улице было неприятно, поэтому «народ» сконцентрировался в общежитии на Воробьевых горах, в зоне «Б», где жили физики. Все высыпали в коридоры и рекреации, откуда-то в бедном студенческом братстве появилось невиданное количество бутылок шампанского, эмоции били через край, все приплясывали, радостные восклицания и крики «ура!» перекатывались с этажа на этаж.

Поскольку я знал домашний телефон Тамма, меня потащили к телефонной будке на 14-м этаже, я набрал номер Игоря Евгеньевича, он сам подошел к телефону, после чего, наверное с десяток ребят, вырывая трубку из рук друг друга, говорили какие-то радостные слова «нашему лауреату». Я не знаю, как это получилось, ведь Игорь Евгеньевич лекций на физфаке не читал, но почти у каждого из студентов была его книга о теории электричества, и он воспринимался как совершенно свой, родной профессор физфака.

Такой же всеобщий взрыв энтузиазма я видел в свои студенческие годы еще один раз, когда Гагарин облетел Землю.

Вскоре после присуждения премии мы с ребятами решили пригласить Тамма выступить в общежитии на Ленинских горах.

Я договорился с ним о дне выступления, поехал заранее на квартиру к Тамму, и вместе мы приехали на 14-й этаж зоны «Б» общежития, в рекреацию, вместившую порядка сотни студентов, которые из-за тесноты не могли уже сидеть, а стояли, прижавшись друг к дружке, как сельди в бочке. У меня со школьных лет жила уверенность в том, что я хорошо пишу гуашью плакаты и лозунги, и я частенько этому занятию предавался. Поэтому еще утром, вооружившись куском ватмана длиной с метр, кисточкой и краской, я написал большими буквами плакат из трех слов: «Вон там – Тамм», а снизу пририсовал жирную стрелу. «Шедевр» был приконопачен к стене перед рекреацией. Когда встреча закончилось, он попросил меня снять со стены плакат, свернул его и отнес домой. Я видел его какое-то время в прихожей таммовской квартиры. Плакат ему понравился.

По завершении выступления мы пригласили Игоря Евгеньевича отужинать с нами. Девочки напекли хрустящих оладий, нажарили картошки хворостом, человек пятнадцать уселись в тесноте, но в такой дружественной компании, что чувство радости передалось всем присутствующим. Конечно, тон задавал сам герой торжества. Игорь Евгеньевич шутил, рассказывал забавные истории из альпинистской практики. Когда поздней ночью вся компания вышла на площадь перед университетом ловить такси для Тамма, лица у ребят светились радостью, если не безграничным восторгом. Кстати, Тамм всех повеселил, рассказывая, что недавно, вместе с Дау (то есть Ландау), приехавшим в компании с девочками с физфака, они принялись кататься с горок на лыжах. «Сначала, – объяснил Тамм, – мы катались с пологих горок, потом стали выбирать склоны всё круче и круче». Его рука чертила в воздухе траектории спусков, становившиеся всё более отвесными. Наконец, рука провела в воздухе почти вертикальную линию. «Мы поехали совсем с крутого обрыва, одна из девушек начала падать, ударила меня головой в челюсть и сломала её. Вот почему я не мог приехать раньше к вам», – весело объяснял Тамм, и все смеялись еще пуще прежнего, отмечая, впрочем, и то, что головы физфаковских девушек тверже челюстей академиков, пусть даже увенчанных премиями Нобеля.

Через несколько месяцев на физфаке случилось несчастье, о котором я уже вспоминал. Студент нашего курса, Слава Цуцков, затравленный инспектором деканата, покончил с собой [31]31
  Слава Цуцков тяжело пережил отказ в приеме в группу биофизиков из-за якобы его недисциплинированности (необходимость заработка не позволяла ему посещать все занятия), и застрелился из отцовского охотничьего ружья.


[Закрыть]. Условия студенческой жизни на физфаке, как я выше писал, определенно отличались удивительным бессердечием и неуважением к личности студентов. Мы съездили в редакцию «Известий», рассказали о случившемся [32]32
  На физфаке было собрано комсомольское собрание, на котором деятели деканата и представители парткома (прежде всего Бендриков) вместе с подхалимствующими активистами стали добиваться, чтобы всякие нападки на деканат и походы «по инстанциям» были запрещены (особенно резкие слова были сказаны в мой адрес). Некоторые студенты возражали, но всё было отлично срежиссировано. В 2001 г. я получил письмо от моего сокурсника Льва Александровича Саврова (сейчас доктор наук, сотрудник Астрономического института им. Штернберга) с такими словами: «А с тобой связаны воспоминания весьма специфические – когда мы на нашем уровне пытались драться с системой; ведь это я с тобой ходил в редакцию „Известий“ к Аджубею, и мы бились рядом, дискутируя на приснопамятном комсомольском собрании курса, которое проиграли из-за инертности большинства наших однокурсников (я все отчетливо помню, как вчера). Тогда деканат якобы уволил инспектрису Веру Александровну, но её просто спрятали (будучи выпускником, я обнаружил ее на третьем этаже в затхлой лаборатории в углу за шкафами, где она обреталась в качестве лаборанта). Отыгравшись на тебе, партком и деканат нас остальных почему-то не тронули…».


[Закрыть]. Мать одного из студентов нашего курса, напечатала в газете большую статью о случившемся со Славой, в обсуждение дел на физфаке включилась известная писательница Фрида Абрамовна Вигдорова. Я побывал у нее дома, выслушал много дельных советов, один из которых сводился к тому, что надо студентам самим постараться найти достойного кандидата на место декана физфака В. С. Фурсова – ставленника Курчатова, который не смог противостоять столь отвратительным взаимоотношениям деканата с подопечными студентами. Меня уговорили поехать к Тамму упрашивать его занять эту должность.

Я приехал в воскресенье в первой половине дня, подробно рассказал о случившемся Игорю Евгеньевичу и принялся его уговаривать стать нашим деканом. Он не сразу дал отрицательный ответ, а сначала порассуждал на тему о том, что за сила – декан.

– Если под каким-то письмом подпишется внизу председатель профсоюзной организации студентов физфака, – начал говорить Игорь Евгеньевич, – то этой подписи еще мало. Надо, чтобы выше подписался секретарь комсомольской организации студентов факультета. Но и этого мало. Надо, чтобы над ним подписался секретарь парторганизации студентов. Выше должна появиться подпись председателя месткома факультета, над ней – секретаря комсомольского бюро, потом секретаря партийной организации факультета. И всё равно этих подписей недостаточно. Нужна еще одна, последняя подпись – декана. Он подписал – и бумага готова. Всё. Без его подписи остальные подписи стоят немного. А вот если появилась подпись одного человека – декана, то остальные подписи даже не нужны. Это я хорошо понимаю. Но деканом я к вам, ребята, не пойду. Не хочу. Я иногда люблю поспать подольше, иногда мне надо дома работать, особенно, если что-то важное наклевывается. А тут езди на физфак: хочешь – не хочешь. Нет, я этого не хочу. Я, кстати, поэтому уже много лет как курсов лекций на физфаке не читаю. Не хочу себя связывать обязательством, которое мне будет не под силу. А к этому есть и причина посложнее. Московский физфак был окончательно и навсегда испорчен, когда в 1906 г. министр Кассо издал реакционные постановления в отношении свободы университетов, и все сильные физики из Московского университета ушли. Университет с тех пор не смог оправиться. Вот откуда идут эти ваши беды, – закончил Игорь Евгеньевич[33]33
  Лишь много лет спустя, я узнал еще одну возможную причину такого отношения Тамма к возвращению на физфак. В 1920-е – 1940-е гг. на физфаке МГУ сгруппировались политиканствующие приспособленцы к советским идеологическим порядкам (не только А. К. Тимирязев, но Н. С. Акулов, А. А. Власов, Д.Д. Иваненко, В. Н. Кессених, В.Ф. Ноздрев, А. А. Соколов и другие). Их усилиями в 1944 г. партийцы добились снятия Тамма с должности зав. каф. теорфизики (см. об этом в прекрасной книге А. С. Сонина «Физический идеализм». История одной идеологической кампании. М.: Изд. физ-мат. лит-ры, 1994). В 1949 г. эта же группа обвинила Тамма и других крупнейших физиков СССР в преследовании ученых чисто русской национальности, антипатриотизме и пресмыкательстве перед Западом. Доцент Ноздрев, в прошлом секретарь парткома МГУ, предлагал лишить слова Тамма на одном из совещаний, где должны были распять советскую физику на манер генетики на том основании, что «в ряде своих работ он (Тамм – В. С.) отражал идеологические взгляды копенгагенской школы» (иными словами, школы И. Бора) (цит. по Сонину, стр. 152).


[Закрыть].

Так и остался Фурсов деканом физфака, хотя Игоря Ивановича Ольховского вскоре с так ему полюбившегося места замдекана сняли. «Я паренек таковский, я – Игорек Ольховский», пели мы в шутливых песенках, но веселья на самом деле было мало.