Текст книги "Очень личная книга"

Мамины родители

Мне известно про двух детей Ивана Андреевича Волкова – Павла и Анну Анна Ивановна Волкова (1879–1960), моя бабушка, вышла замуж за Александра Васильевича Кузнецова (1875–1952). Они обвенчались в Богоявленской церкви в Юрьевце в 1900 г. и прожили вместе более полувека, произведя на свет одиннадцать детей (трое из них скончались в раннем возрасте).

Мой дедушка был хорошо для своего времени образован, работал мастером на Юрьевецкой бумаго-канительной мануфактуре, выпускавшей льняные и хлопчато-бумажные ткани, а мастер в те времена исполнял роль, аналогичную обязанностям начальников цехов в наше время. У него был красивый почерк, он свободно пользовался тогдашним главным вычислительным аппаратом – счетами, и, придя с работы, нередко подолгу сидел с какими-то объемистыми бумагами, что-то подсчитывал и чертил, смотрел в разные документы, разложенные на большом столе веером от него, и сравнивал написанное в них.

Помимо этого он прекрасно знал нотную грамоту, многие годы кроме основной работы руководил церковными хорами (был регентом), записывал партитуры церковных вокальных произведений, сам писал музыку. Мне удалось сохранить довольно большую коллекцию дедушкиных нот, написанных его рукой, росписей по партиям для восьмиголосного хора таких композиторов, как Бортнянский, Рахманинов и других. У него самого был сильный голос, баритон, и я помню, что когда мы приходили в церковь вместе с ним, он, осеняя себя крестом, задерживался на секунду на паперти. Он прислушивался к хору певчих, и если вдруг слышал, что хористы фальшивят, делал несколько шагов вперед, оказываясь внутри под сводом церкви, и громким голосом, перекрывающим весь хор, подхватывал мелодию и вел её чисто, после чего замолкший было хор вступал снова и уже пел без ошибок. Старушки на паперти, наблюдавшие всю эту сцену, шептались между собой, по-волжски окая и говоря простецки:

– Вона, Ляксандр-то Василия, осерчали. Небось, неправильно пели. Вот он их и направили.

Моя бабушка Анна Ивановна (урожденная Волкова) и дедушка Александр Васильевич Кузнецов в Юрьевце после свадьбы

Мама и тетя Галя Кузнецовы вместе с их родителями у нас дома 1 мая 1949 г. Мне было 13 лет. Фото П.А. Вышкинда

В конце войны Сталин вдруг разрешил восстановить церковную службу в стране, запрещенную ранее на несколько десятилетий. Служить, конечно, разрешили только в очень малом числе храмов, да и то самых маленьких и удаленных от центров городов, или в церквях на кладбищах. Точно так поступили и в Юрьевце: служба началась в прикладбищенской церкви, а дедушку настоятель церкви попросил стать старостой и руководить советом прихожан (позже советские власти спохватились, церковные советы перешли под контроль Совета по делам религии Совмина, а в областях под контроль местных управлений по делам религии). Это доверие настоятеля церкви, Александра Ивановича Скобелева – человека высочайшей культуры и широчайшего образования – говорило о том, каким в городе уважением пользовался дедушка. Теперь все финансовые и организационные дела церкви вел он, он же был ответственным перед местными и областными властями.

Надо отметить, что когда власти разрешили возобновить службу в церкви при кладбище, её правильнее было бы называть часовней. Хотя это было довольно высокое и немалое строение, и в нем в прежние времена отпевали усопших и выполняли некоторые другие церковные нужды по православному обряду но алтаря в белокаменном и довольно внушительном строении не было. Поэтому первое, за что взялся мой дедушка после назначения его на прицерковную службу, было пристраивание к зданию алтарной части. Дедушка нашел архитектора, нанял строителей (многое делалось почти бесплатно или авансом, ведь наличных средств после возобновления службы в первое время не было, и взять их было неоткуда). Но дедушка, видимо, был хорошим организатором, и за ним еще с царских времен шла слава высокопорядочного человека. Ему удалось нанять строителей разных специальностей. За весну и лето алтарный придел был завершен, после чего служба в церкви пошла во всем нужном объеме. Однажды на моей памяти в Юрьевец даже приехал из Иванова архиерей, который, как мне кажется, и освятил вновь отремонтированную и перестроенную церковь.

Не раз я слышал, как дедушка и отец Александр печалились, что на колокольне церкви не осталось колоколов, которые украли и, наверное, переплавили местные умельцы в годы, пока кладбищенская часовня оставалась бесхозной. Мне кажется, что я слышал разговоры о колоколах не раз, и однажды, когда дедушка вместе с бабушкой приехали к нам в Горький погостить, эта тема всплыла в разговорах взрослых еще раз. А я в то время познакомился с какими-то милыми дамами из райисполкома (здание его примыкало к нашему двору, и мы с ребятами часто забегали туда по всяким надобностям). Я уже бывал не раз у них в кабинете на третьем или четвертом этаже райисполкома (я был, наверное, классе в четвертом или пятом, не старше) и занимал этих женщин какими-то рассказами. Они не были большими начальницами, но работали в начальственном здании, и в моем детском воображении зародилась мысль, что они могли многого добиться в жизни. Услышав еще раз разговор о колоколах, я с умным видом выскочил во двор, перебежал на его другую сторону, за забор, отделявший наш двор от райисполкома, поднялся в нужную мне комнату, был встречен приветливыми возгласами знакомых мне женщин и сходу взволнованно завел речь о главном: дескать, вот приехал из Юрьевца мой дедушка, он староста юрьевецкой церкви, у них кто-то украл с колокольни колокола, а теперь служба в церкви разрешена, иконы нашлись у старушек, а вот колоколов-то нет. Так не помогут ли мне эти женщины заказать для дедушки колокола? Дамы меня успокоили, обещали подумать, а я на радости побежал домой и рассказал дедушке, бабушке и маме, куда я бегал, о чем просил и что мне было обещано. Дедушку я, конечно, своим рассказом растрогал. Нередко он вспоминал позже мою выходку и приговаривал, что у него расторопный и заботливый внучек. Наверное, лет десять или даже двадцать после этого надо мной подсмеивались тетушки и поддразнивали меня, слова про колоколышки и про мою прыть не раз возникали в их разговорах. Позже я сам не раз возвращался мыслью к своему поступку и удивлялся своей бесшабашной решимости бежать куда-то и что-то пробивать и устраивать для близких и друзей. Видимо, моя собственная наивность в детстве была беспредельной, и я не ощущал, куда можно с чем обращаться, а где нужно нажать на тормоза и пригасить нереальные порывы.

Сразу же после восстановления службы в церкви дедушка начал создавать хор при ней. Я помню, что хористы собирались у него дома на спевки. Регентом была какая-то дама, но все-таки всем руководил дедушка, который и нотную грамоту, как мне кажется, знал лучше, и понимал, в каких местах надо было усилить звучание одних голосов и где более мощно должны были вступать голоса солистов. Я видел, что ко всем советам дедушки хористы прислушивались с большим пиететом.

Насколько я знаю, он никогда не учился в университете, но откуда-то он помнил немало песен из студенческого репертуара. Однажды он спел мне от начала до конца на латыни знаменитый гимн средневековых школяров «Гаудеамус игитур», известный с XII в. Помню, как он не раз распевал песню на слова Н. М. Языкова «Из страны, страны далекой», любимой студентами в XIX в.:

 
Из страны, страны далёкой,
С Волги-матушки широкой,
Ради сладкого труда,
Ради вольности высокой
Собралися мы сюда.
 
 
Помним холмы, помним долы,
Наши храмы, наши сёла,
И в краю, краю чужом
Мы пируем пир весёлый
И за родину мы пьём.
 

Встречались в его репертуаре и развеселые песни химиков, такие как «Ты возьми, возьми квасцы, а потом ты в них насцы, потом выставь на мороз – и получишь купорос». Припев, начинавшийся словами «Химия, химия, вся зал… синяя…» был вообще хулиганским.

Дедушка часто доставал с полки или из нагрудного кармана пиджака небольшой камертон, ударял его легонечко о стол, раздавался звон, он подстраивался под него и что-то пел. Нередко в 6 утра, когда советское радио начинало передачи песней «Широка страна моя родная», дедушка вместо пафосных слов агитационной песни достаточно громко напевал: «Ничего в стране у нас не стало…». Бабушка тогда говорила ему: «Ну погоди, Александр Васильевич, допоёшься. Вот посадят тебя, тогда узнаешь, где чего не стало!»

Хотя бы кратко я должен рассказать о предках дедушки. В его семье самым дальним известным родственником считался Ермил Худи́н (ударение на последнем слоге), родившийся в 1798 г. Его сын, Филимон Ермилович Худин, жил в 1825–1870 гг. Его дочь, Евдокия Филимоновна (предположительно 1850–1922), вышла замуж за Андрея Кондратьевича Девочкина (1825–1870), сына Кондратия Девочкина (1795–1850), начав еще одну боковую линию в родословной с дедушкиной стороны (мои тетушки, произносили эту фамилию, делая ударение на втором слоге – Девочкин; когда я учился в Тимирязевской академии в Москве, со мной в группе был студент с такой же фамилией, но он ставил ударение на первом слоге). Почти полувеком позже, в 1877 г., родилась внучка Кондратия Анна Петровна Девочкина, дочь Петра Андреевича Девочкина (1858–1909). Последняя сочеталась браком с Петром Васильевичем Кузнецовым (1870–1911), который вел свой род также от Ермила Худина. Он был сыном Василия Дмитриевича Кузнецова (1845–1895) и внуком Дмитрия Кузнецова (1815–1860). Анна Петровна родилась в 1877 г., и я хорошо её помню. Она была великой рукодельницей, жила в Юрьевце и до глубокой старости вышивала на пяльцах и на коклюшках, плела узорные и воздушные кружева иглой, была всегда приветлива и мила. Я был очень удивлен, услышав от своей двоюродной сестры, что тетя Аня, как мы её звали, и её сестра Клава были после революции арестованы за то, что содержали постоялый двор, были сосланы на Соловецкие острова, откуда смогли выбраться, только дав взятку охранникам (сестра сказала мне, что тетя Аня смогла утаить каким-то образом несколько дорогих вещиц, какими и откупилась от стражей, и вдвоем они ухитрилась добраться до Юрьевца).

Мой дедушка был родным братом её мужа, Петра Васильевича Кузнецова, и у них было еще четыре брата – Сергей Васильевич (жил в Москве, и его сын был личным адъютантом Ворошилова), Николай Васильевич, Павел Васильевич и две сестры – Екатерина Васильевна и Надежда Васильевна (1872–1924). Я в жизни встречал только Сергея Васильевича и Екатерину Васильевну (мы звали её тетя Катя). Тетя Катя еще в царское время закончила классическую гимназию, потом сдала экзамены на звание учителя гимназии и преподавала немецкий язык в школах, сначала в Крыму, потом переехала в Юрьевец. Её муж Георгий Иванович Паронянц был моим крестным, когда меня крестили в возрасте, наверное, лет шести или семи (крестной была моя бабушка – Анна Ивановна Кузнецова-Волкова). А Сергей Васильевич жил в Москве, и в тот год, когда я поступил в Тимирязевскую Академию, я несколько раз ездил к нему в огромный жилой дом рядом с Посольством Великобритании на Замоскворецкой набережной.

Моя бабушка Анна Ивановна Волкова

Бабушка, как я уже говорил, была любимой всеми в семье какой-то особенной, самой глубокой и самой нежной любовью. Она была великой труженицей. Когда я вспоминаю её, встававшую на протяжении десятилетий в пять утра и весь день крутившуюся в заботах об огромной семье и немалом хозяйстве, я не перестаю восхищаться и её трудолюбием, и, без преувеличения, жизнеутверждающим характером.

Ведь мало того что ей надо было накормить, помыть, обстирать всю семью, проследить за тем, чтобы все сделали уроки, но и скотину содержать. Ранним утром надо было выпроводить корову за ворота, когда пастух подгонял всё стадо близко к их дому по дороге на выгон. Я помню хорошо эти минуты: бабушка прислушивалась к тому, что происходит на улице, и когда стадо приближалось и плыл густой звон от разноголосых колокольчиков, притороченных к ремню вокруг шеи каждой коровы, надо было поспешать. Она выгоняла со двора свою корову, запирала ворота, потом надо было задать корма остальным животным, потом проводить детей в школу, потом накормить и отправить мужа на фабрику, потом растопить русскую печку и начать готовить пищу на всю ораву, потом найти время, чтобы раза два сходить на ключик под гору и принести ведра с водой, и так далее, без передыху весь день. Она знала немного грамоту и могла бы прочесть статьи в газете, но времени на это не было, а потому газету читал, возвратившись с работы, супруг.

Бабушка иногда должна была поставить свою подпись под какими-то документами, и на это был особый ритуал: из горницы извлекались очки, их надо было протереть, нацепить на нос, поправить. Потом надо было удостовериться в том, что она подписывается на правильном месте (она спрашивала кого-то рядом, чтобы они развеяли её сомнения), затем расписывалась и тяжело вздыхала, как от трудно выполненного долга.

Помимо дел в доме и заботы о животных она выращивала огромное количество картофеля и овощей на своем участке. Никакой зарплаты дедушки на содержание всего хозяйства никогда хватить не могло, выживали на подножном корме, и именно приусадебный участок кормил всю семью, а помимо этого бабушке нередко приходилось укладывать что-то в кошелку (чаше всего морковь, лук, чеснок, стручки гороха и бобов, яблоки, крыжовник или что-то еще из выращенного в огороде, а также творог или масло, приготовленные домашним способом из молока от своей коровы) и нести на рынок, чтобы выручить хоть какие-то деньги. На них покупали хлеб, соль, сахар и нехитрую одежонку.

Бабушка и дедушка у нас дома в Горьком 1 мая 1949 г. Дедушке было 74 года, бабушке – 69 лет. Фото П.Л. Вышкинда

Дедушка был в семье человеком строгим, не склонным предаваться сантиментам. Он много времени проводил на работе, а возвращался с нее часто чем-то опечаленный или даже раздраженный, поэтому дети и внуки старались держаться от него подальше. А бабушка была всегда рядом, вот и получалось, что она оставалась в семье нерушимым центральным остовом, именно вокруг нее всё совершалось и ею направлялось.

Её роль в семье простиралась гораздо дальше, чем просто накормить, обстирать, обогреть и приласкать всех детей и внуков. Она служила моральным оселком для всех, наставницей и защитницей. Она не доминировала надо всеми и не довлела над домочадцами. Все её просьбы ограничивалось одним словом или короткой фразой, и я не помню, чтобы кто-то ослушался бабушки, попытался воспротивиться её просьбам, вступить в пререкания или злостно ей не подчиниться. Её требования или наказы были понятными и приемлемыми, а потому совершенно абсолютными и императивными. Её мнение всегда было главным и самым ценным.

Домашний устрой был таким, чтобы предоставить всё лучшее детям. Когда я сейчас вспоминаю бабушкину жизнь, я понимаю, в какой бедности она жила, как отдавала детям и внукам последнюю копейку в буквальном, а не переносном смысле. У нее не было никаких украшений или безделушек. Да что там безделушек, за свою жизнь она не приобрела ни одной красивой вещи, ни одного выходного платья. Зимой она ходила в каком-то старом зипуне (её дочки, смеясь, называли его между собой «полупердончиком»), оставшемся у нее, возможно, с молодых лет, а может быть, даже из приданого, полученного от отца при замужестве. Дедушка все-таки ходил на службу, поэтому у него был приличный костюм-тройка, выглядевшее относительно новым пальто, шляпа.

На праздники 1 мая 1949 г. бабушка приехала с дедушкой к нам в Горький, и папа попросил нашего соседа Павла Абрамовича Вышкинда сделать несколько фотографий нашей семьи. Я учился в 5-м классе и помню хорошо этот случай. Дедушка обрадовался возможности сфотографироваться с дочкой и её семьей. Он причесал волосы, расправил перед зеркалом усы и выглядел молодцом. А бабушка застеснялась и поникла. Она была в старом выцветшем и поистертом платьишке и почувствовала себя неважно. У мамы было одно выходное платье, висевшее в шкафу, и она предложила своей маме переодеться в него. Дедушка тут же одобрил идею и заставил бабушку переодеться, она подчинилась, обрядилась в это платье, но была так смущена и нервирована, что даже прекрасные фотографии выдающегося мастера Вышкинда передали этот душевный дискомфорт бабушки.

Я, пожалуй, единственный раз в жизни увидел в тот день её смущенной и расстроенной. Вообще же я не помню её плачущей или печальной, а только лишь доброй и веселой. Неприятностей в жизни было немало, но она переносила все их с достоинством, повторяя, что всё идет от Бога, вот, значит, что-то мы сделали неправильно, за что Бог и послал кару и направляет нас на путь истинный. Она не теряла ни минуты днем на бесполезные сетования или пустую болтовню. Каждая секунда жизни была отдана пользе и делу, и, говоря сегодняшним языком, бабушка умела хорошо организовать свою деятельность. Она ухитрялась следить за детьми, неся что-то от стола в кухне к печке и обратно, или выбегая на минуту в огород, умела одновременно посмеиваться над проказами младших, непрерывно отпускать шутки и сыпать прибаутками, которых она знала великое множество.

Жили Кузнецовы небогато, но не были скаредными. Я помню немало случаев, когда в дом к ним стучались плохо одетые люди и просили подаяния. Бабушка никогда не захлопывала перед ними дверь и не говорила «Бог подаст», а всегда выносила что-то, чаще всего съестное – ломти хлеба или какую-то свежеприготовленную еду. В моем раннем детстве в Юрьевце не была еще открыта церковь, и те, кто отправлялся на богомолье, должны были совершить паломничество за много верст, и если в дом стучали паломники, то их приглашали к столу в кухню и непременно кормили, а потом давали что-то на дорогу. Откровенное жмотничество и мелочную прижимистость бабушка и дедушка не одобряли. Про чересчур жадных людей говорили с презрением и даже грубо: «Они за копейку в церкви пёрнут».

Бабушка по-волжски растягивала гласные и сильно нажимала на «О» во всех словах, поэтому речь её была певучей и переливчатой. Вообще над московским и нижегородским говором юрьевчане откровенно посмеивались, и я помню, что они любили поддразнивать нас присказкой, в которой вместо буквы О произносили А и нарочито «акали», якобы пародируя мАскАвский выгАвАр: «Ну, кАк же, сидел А кАшкА на зАбАре и мяукАлА». В то же самое время они иногда позволяли себе покрасоваться и подчеркнуть, что они люди городские, умудренные и опытные, и одновременно подтрунить над деревенскими жителями. Помню, как тетя Рита не раз смеялась, обсуждая повадки тех, кто, приехав из глубинки, выходили вечером на берег Волги, впервые в жизни видели плывущий по реке пароход и принимались голосить:

– Манько-о-о! Глянь-ко-о-о! Дом-от на воде. И с огням!

Вероятно, все бабушкины внучки и внуки испытывали те же чувства по отношению к ней, какие испытывал и я, но мне все-таки казалось, что уж меня-то она любит больше всех, как это, наверное, казалось каждому из нас. Она и в мой адрес отпускала шуточки, но произносились они таким тоном, что не казались мне обидными.

Пока я был совсем маленьким, она иногда не давала мне чая перед сном и объясняла это следующим образом:

– Ой, Валерко, напьешься чаю и вдруг ночью в постель напрудонишь? Вода-то, она, чай, страшную силу имеет: она ведь плотины ломит. Смотри, как бы не напрудонить невзначай.

Иногда эта присказка заменялась другой:

– Не пей на ночь горячего чая. Пузырь лопнет, так ноги ошпаришь.

Когда я сопливился (а это часто случалось, видимо, я легко простывал), она приговаривала, что это – хорошо, раз сопливый – значит, умный. Если я жаловался, что зудят зубы, она говорила:

– Ну, коли зубы болят, то выскочи-ка босиком на мостовую, да ударь ногою-то по булыжнику. Зубы-то, чай, болеть сразу перестанут, вся боль в ноги уйдет.

Если кто-то жаловался на недомогания в сердце или еще где-то, то следовал схожий рецепт: пойти к бане, удариться головой о сруб, и эта боль отступит, а придет другая. Может быть, она не будет так беспокоить.

Вообще все такие сентенции отражали важную сторону бабушкиной жизненной философии: у неё никогда не было времени на болезни и тем более на переживания о болячках. Что бы случилось, если бы она предалась им и потребовала бы себе передышку в каждодневной деятельности? Кто бы накормил семью, домашних животных, следил бы за садом и огородом? Наверное, и у неё бывали моменты, когда ломило голову, ныли зубы, проявлялись другие хвори, но она находила силы превозмогать их и делать свое дело. Эта философия многого стоила.

И становились понятными её жизнелюбие, оптимизм и склонность к шуткам.

– Валерко, – спрашивала она меня между делами. – А ты когда вырастешь, кем будешь-то?

– Моряком, бабушка, – отвечал я с гордостью.

– Ну как же, – говорила она тихо, как бы под нос себе, повторяя слово «моряк», и добавляла неспешно, – ясно дело – моряк, портки горят, задница пышет, а он ничего не слышит.

После этого она негромко, но заразительно смеялась, и я не обижался на такие присказки, потому что знал, что она со мной шутит.

Или вдруг, услышав под окном свист с улицы, она заявляла мне:

– Иди, Валерко. Чай, вон твои дружки пришли. Иди скорей, а то они уж, наверное, весь забор обоссали.

Я часто придумывал разные неправдоподобные истории, фантазировал не в меру, и, как уже вспоминал, бабушка в таких случаях говорила:

– Ну, Валерка, из тебя, как из кобыльей башки прёт.

Иногда (очень редко) в её репликах встречались слова из народной лексики (как её теперь называют), но так как всё ею произносимое было сказано добрым и даже ласковым тоном, то и эти вкрапления «некультурных» слов не вылетали из уст бабушки грубыми или пошлыми. Всё было окрашено в добротный шутливый тон. Так, чтобы ярче отчитать кого-то за лень, она говорила:

– Ну, знамо дело, всё бы себе жизнь облегчить. Чем срать, жопу драть, лучше сраного набрать.

Если кто-то забавлялся пустяками в то время, когда надо было заняться серьезным делом, она призывала:

– Ну, будя дурака-то валять. Поиграл говном, да и за щеку.

Жизнь заставляла её поторапливаться в делах, успевать всё делать вовремя, при этом она никогда не выказывала внешней торопливости, суетливости, не была задерганной или загнанной обстоятельствами в угол. Просто надо было успевать все главные дела к сроку, не разбрасываться на мелочи, не отвлекаться на пустяки. Дела вроде бы делались неспешно, но промежутков между занятиями не было, и всё получалось споро и ладно.

– Срать да родить – нельзя погодить, – приговаривала она, когда кто-то предлагал ей отвлечься от дел, присесть отдохнуть, сделать перерыв в занятиях или поговорить о чем-то несущественном дольше, чем позволял распорядок дня. Она была в высшей степени разумно организованным существом.

Будучи человеком земным, не склонным предаваться пустым мечтаниям и гаданиям о том, как могли бы сложиться обстоятельства при ином раскладе, она возражала таким «горе-теоретикам»:

– Да уж что и говорить. Чай, кабы не бы, да бы не но, то генеральшами все стали бы давно.

Не любила она и напыщенных, задирающих нос людей, она их не привечала и обзывала просто:

– Ну его, шута горохового. Его ведь и на козе не обсерешь.

В тех случаях, когда кто-то из детей или внуков пропадал надолго или болтался без дела, она спрашивала: «Где тебя носило?» А потом добавляла:

– Небось у Ветрова дым пилил. На собаках шерсть бил. Не иначе ведь?

В целом же должен заметить, вспоминая об этих бабушкиных фразах, что откровенных ругательств в семье никто не употреблял, матерные выражения были напрочь устранены из домашнего лексикона. Их как будто и не существовало.

В середине дня, перед возвращением с работы дедушки и детей из школы, бабушка старалась на полчаса прилечь и отдохнуть. Она называла это просто: «Прилягу на полчаса дурь свалить». Этим весь её отдых за день ограничивался.

Поздно вечером, помывшись и расчесав длинную густую косу (часто ей помогал расчесать её чудесную косу дедушка, присевши на стул), она уходила в центральную комнату дома (в горницу, как её звали) и с полчаса или даже больше молилась перед образами. Электричество в дом еще проведено не было, на столе горела свеча, а перед образами висели две лампады, которые дедушка зажигал, как только наступали сумерки. При их неярком колеблющемся свете бабушка произносила молитвы, крестилась, вставала на колени и кланялась, доставая пола лбом.

Кровать бабушки и дедушки стояла в кухне – главном месте в доме, кухню от горницы отделяла тонкая двустворчатая дверь. Когда бабушка шла перед сном помолиться, она за собой неплотно прикрывала створки, и в маленький оставшийся проём можно было видеть её худенькую фигурку в одной ночной простенькой рубашке, представшую перед образами. Меня часто укладывали спать в чулане в сенях, но иногда я не мог заснуть и тогда шел к бабушке, отворял тяжеленную и плотно закрывавшуюся дверь в кухню, делал три-четыре шага к двери в горницу и мог видеть, как молится бабушка, как она что-то объясняет иконам и о чем-то просит Бога, просит искренне и с полной верой в то, что Бог её мольбы слышит. Эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти и осталась, наверное, одним из самых теплых и добрых воспоминаний из детства.

Не очень часто, может быть, раз в два года, бабушка приезжала к нам в Горький пароходом из Юрьевца на пару дней. В Горьком одно время жили четверо её детей, но останавливалась она всегда у нас. Пароход шел до Нижнего всю ночь, бабушка никогда не позволяла себе тратить деньги на билет даже в третьем классе, где в трюме корабля пассажирам предоставлялось спальное место, она покупала билеты только в четвертый класс, согласно которым можно было занять сидячие места в трюме или на нижней палубе.

Конечно, нормально отдохнуть в таких условиях было невозможно. И тем не менее, приехав на отдых, она себе поблажек не делала. Стоило ей переступить порог нашей квартиры и положить свой баул в прихожей, как командным тоном, тихим, но не допускающим никаких возражений, она говорила маме:

– Нюра! Пошли, чай, в Рекорд.

«Рекордом» назывался ближайший кинотеатр, и бабушка не считала возможным терять время на что-то еще: ведь она приезжала на отдых, а значит, его надо начинать с посещения кинотеатра (у себя дома у неё времени на такие развлечения не было никогда). Мама начинала уговаривать её отдохнуть с дороги, перекусить, ну хоть чаю попить, но бабушка была непреклонна:

– Нюра! Собирайся и пошли в Рекорд.

Спорить дальше было бесполезно. Мы отправлялись на просмотр кинофильма. Сеансы в советское время начинались всегда с киножурнала – чаще всего примитивной советской агитки на злобу дня. Бабушка воспринимала всё, появлявшееся на экране, очень заинтересованно и сопереживала всем событиям. Следить за её эмоциями было и интересно, и забавно. Она была наивной, бесхитростной и доброй, радовавшейся каждому пустяку, казавшемуся хорошим, и печалившейся каждой заведомо пустячной детали, подававшейся пропагандистами в негативном тоне. Наверное, такие зрительницы были наиболее желанными для советских промывателей мозгов, не убивавшихся над приданием глубины своим творениям.

Наскоро перекусив по возвращении из кинотеатра, бабушка часто просила пойти на Откос – прогулочную набережную, выстроенную на высоком волжском берегу в центральной (нагорной) части Нижнего Новгорода. На Откосе стояло много домов прекрасной архитектуры, построенных еще в царское время – настоящих дворцов, между ними были вкраплены дома советской постройки, но не простенькие, как Дома Коммуны, в которых мы жили, а настоящие барские хоромы для крупных советских начальников. Край Откоса был отделен чугунной оградой от круто спускающегося вниз к Волге склона холма, а вдали, на противоположном берегу огромной реки, были видны уходящие к горизонту поля и луга. Бабушка любила взять под руку маму, неспешно пройтись вдоль Откоса и вглядываться в эти дали.