Текст книги "Очень личная книга"

Во время встреч с ним мы, конечно, чаще всего говорили о науке. Я старался рассказывать о новых познаниях относительно того, что собой представляют гены, как информация в ДНК переписывается в РНК, как потом РНК определяет синтез специфических белков, а те управляют развитием признаков. Этот последний этап особенно интересовал Сергея Сергеевича, потому что он десятилетиями обдумывал проблемы генетики индивидуального развития, рассказывал мне об экспериментах Шпемана, Гольдшмидта и других генетиков его времени. Он искренне удивлялся тому, как далеко шагнули вперед биохимия и биофизика, и пытался представить себе переплетение сведений из разных дисциплин в единый конгломерат современного понимания закономерностей генетики.

И, разумеется, я часто возвращался в разговорах с ним к проблеме, изложенной в его классической работе 1926 г., в которой впервые в науке был протянут мостик между появлением мутаций в геноме организмов и их ролью в эволюции видов. Я тогда находился под огромным впечатлением от его анализа, пропитанного математическими выкладками, идеями теории вероятностей и вместе с тем вполне зримым биологическим смыслом развития видов живых существ. Мне этот анализ напоминал работу Грегора Менделя, который также построил свои выводы на безупречном, чисто математическом анализе последствий скрещивания организмов, различающихся одним, или двумя, или тремя четко очерченными наследственными признаками.

Мы касались в беседах самых разных вопросов, в том числе и далеко не безобидных политических проблем. Я был немало удивлен годами позже, когда узнал, что, например, работавшая с ним с 1935 г. до начала 1940-х гг. 3. С. Никоро отмечала крайнюю замкнутость Четверикова и его постоянное отстраненное отношение к окружающим и даже недоверие ко всем им без исключения. Меня равным образом поразило недавнее заявление Т. Е. Калининой, которая навещала достаточно регулярно братьев Четвериковых дома в 1950-е гг., что она «ощущала определенную невидимую глазом границу между нами… Ведь я была членом КПСС, и, видимо, это внушало Сергею Сергеевичу некоторое опасение…». Она добавляла, что с годами эти опасения слегка рассеялись, но «я никогда не поднимала разговоров о генетике и лысенковщине… мы оба продолжали обходить некоторые темы…» (Сборник «Научное наследство», т. 28. Сергей Сергеевич Четвериков. Документы к биографии. Неизданные работы. Переписка и воспоминания. М.: Наука, 2002. С. 33).

В наших разговорах мы, напротив, о лысенковщине говорили открыто и нисколько не таясь, я никогда никаким членом КПСС не был и не чурался политических разговоров, и Сергей Сергеевич был со мной совершенно откровенен и доверителен (так, однажды на мой вопрос, доверял ли он большевикам после революции, он без обиняков сказал мне, что взгляды меньшевиков ему были ближе, хотя, вообще-то говоря, он к коммунистам любого разлива доверия не испытывал).

Лекции генетиков в Тимирязевской академии

Как я уже упоминал, в феврале 1956 г. я был удостоен второй премии Тимирязевской академии за научную работу «Анатомия семян растений семейства тыквенных», доложенной на 9-й итоговой научной конференции студентов. В конкурсе участвовало более 70 научных работ, и то, что премия была присуждена за работу, выполненную студентом первого курса, было особо отмечено руководителями академии. На следующий год, 22 февраля 1957 г., я доложил другую работу «Морфолого-анатомическое изучение кукурузы, выращенной на фоне высоких доз удобрений», также вынесенную на пленарное заседание итоговой конференции и снова был удостоен второй премии академии. Благодаря этому я стал заметным в студенческой среде. В 1955 г. меня избрали в Совет научного студенческого общества академии. К тому времени я уже достал и прочел несколько учебников классической генетики и стал в ней хоть и примитивно, но все-таки разбираться. Я хотел ознакомить студентов нашей академии с идеями генетиков, представить видных отечественных ученых, изучавших проблемы этой науки и, наконец, додумался до следующего плана. Я предложил другим членам Совета пригласить с лекциями в академию нескольких крупных советских генетиков. До известной степени странным было то, что даже те члены Совета, которые были рьяными лысенковцами (в частности, лысенковский студент И. Молчан и старшекурсник В. Шевелуха – в 1979–1984 гг. заместитель министра сельского хозяйства СССР, а в 1990-е и начале 2000-х гг. – член руководства Компартии России и зам. председателя Комитета Госдумы РФ по науке и образованию), неожиданно согласились с моим предложением. Думаю, что двигали ими простые соображения – дескать, ну пусть приедут, поболтают, а что, собственно, они могут выложить на стол? Ничего существенного! То ли дело наш великий Трофим Денисович!

Сами эти ребята из Совета ничего делать для приглашения генетиков не собирались, а взвалили на меня все хлопоты. Расклад был простым, тебе хочется, ну и работай. Доцент кафедры ботаники Анаида Иосифовна Атабекова (жена декана агрономического факультета академии Н. А. Майсуряна), как я слышал от Исаина, знала некоторых генетиков лично, поэтому я пришел на кафедру и спросил у нее, не поможет ли она мне в этом вопросе. Тут же от нее я получил домашний телефон известного генетика растений, тогда доцента Фармацевтического института Владимира Владимировича Сахарова и позвонил ему

Состоявшийся с ним разговор воспламенил меня: он сказал, что, конечно, приедет и прочтет лекцию, что сделает это в любое ближайшее время, что он приглашает меня к нему домой завтра же. Владимир Владимирович очень просто и достаточно деликатно осведомился, что я читал по генетике, и услышав, что я проработал учебник американских ученых Синнота и Денна, изданный в 1930-е гг. в СССР на русском языке, остался моим ответом доволен.

С этого момента я начал детальное знакомство с генетикой и смог у Сахарова дома встретить и лично узнать многих из оставшихся в живых генетиков и, в частности, академика Антона Романовича Жебрака, который когда-то заведовал кафедрой в Тимирязевке, Бориса Николаевича Сидорова и Николая Николаевича Соколова.

В тот год в Физическом институте АН СССР имени Лебедева академик Игорь Евгеньевич Тамм организовал биологический семинар для физиков. Генетикам тогда не давали выступать нигде, поскольку эту дисциплину Сталин запретил в СССР как буржуазную лженауку, и предоставленная Таммом возможность обсуждать биологические проблемы имела огромное значение и для физиков, и для биологов. В. В. Сахаров посоветовал мне позвонить в ФИАН и записаться для посещения этого семинара, что я и сделал.

На заседания собирались ученые со всей Москвы, и не только физики и биологи, но и химики. В частности, в первый же мой приход туда я обратил внимание на человека в генеральской форме, сидевшей на нем очень ладно. После семинара мы вышли одновременно на Ленинский проспект. Тогда еще в Москве зимы были холодными и снежными, так что вдоль тротуаров дворники наметали огромные сугробы, за которыми не были видны машины, идущие по дорогам. Генерала, видимо, на проезжей части должна была ждать машина, ему не захотелось терять время на то, чтобы обойти сугроб (от входа в проходную института до перекрестка, где сугроб прерывался, было, наверное, метров сто), и он решил взбежать на сугроб прямо от двери проходной. Он на моих глазах разбежался, чтобы набрать скорость, и попробовал взобраться на гребень сугроба, быстро семеня ногами. Однако с первой попытки это не удалось, и он съехал обратно вниз на тротуар, сгребая длинной шинелью снег со стенки сугроба. Это его не обескуражило. Он снова отбежал к двери, разогнался еще раз и безуспешно попробовал достичь верха сугроба со второй попытки. Я с интересом наблюдал за его физкультурными эксерсайзами. Тогда он обернулся ко мне и совершенно запросто прокричал:

– Чем смеяться, подтолкните меня лучше сзади, чтобы я мог перейти на ту сторону: меня там машина ждет.

Я приблизился, занял нужную позицию, генерал разбежался снова, добрался до середины ската сугроба, тут я подхватил его ладонями за заднюю часть и вытолкнул наверх. Оказавшись наверху, генерал встал во весь рост и спросил меня, а не надо ли меня куда-нибудь подвезти. Мне надо было ехать на троллейбусе до метро «Октябрьская», я робко назвал это место, и генерал проговорил:

– Так лезьте сюда, я вам протяну руку и помогу взобраться. Так я оказался с генералом в его лимузине, где мы и познакомились. Это был химик, академик Иван Людвигович Кнунянц.

Не скрою, тот контраст личностей генетиков, физиков, химиков, с одной стороны, и лысенковцев, с другой, который стал особенно заметным после моих неоднократных встреч с самим Лысенко, был для меня поразительно резким. Под влиянием этих чувств я решил написать статью о примитивизме научного базиса «мичуринцев» и глубине проникновения в тайны живой материи специалистов точных наук. Как это свойственно юнцам, написано всё было с излишней страстью и обличительностью. Но я решил всё-таки показать мою рукопись Ивану Людвиговичу (я наивно надеялся, что, может быть, при поддержке видного ученого её удастся опубликовать в каком-либо советском журнале) и через несколько дней (это было за неделю до начала каникул и моего отъезда в Горький к маме) получил от него такую записку:

Дорогой (разрешите такое обращение?) Валерий!

Я пришел в восторг от Вашей статьи. Она не только воздала должное этому типу, но и будит мысли. Однако, к сож[алению] в Москве «Китов» нет, подождем! Желаю Вам хорошо отдохнуть; в надежде на дальнейшую дружбу

Ваш И. Кнунянц.

Статья так и осталась неопубликованной, но с той поры у нас установились с ним замечательные, без преувеличения дружеские отношения, позже он стал бывать у нас дома, а я нередко заезжал к нему в высотный дом на Котельнической набережной или в его лабораторию в Институте элементо-органических соединений АН СССР. Кнунянц также заведовал кафедрой в Военной академии химической защиты имени маршала Тимошенко, и спустя лет десять после нашего знакомства, когда я уже руководил лабораторией, Кнунянц принял меня в качестве совместителя доцентом в эту академию, и я прочел там курс лекций о химическом мутагенезе. Семинар Тамма в короткое время приобрел огромную популярность, и, слушая выступления биологов и физиков, замечания Тамма, с которыми он выступал иногда в конце семинаров, я многому учился. Я стал также посещать научные семинары лаборатории члена-корреспондента АН СССР Н. П. Дубинина и познакомился с другими генетиками лично. Благодаря этим знакомствам в короткий срок мне удалось со многими из них договориться о приезде с лекциями к нам в Тимирязевскую академию.

Оставалась задача уговорить руководство академии о предоставлении залов для лекций и об оповещении студентов. Я подкараулил вечером в коридоре на втором этаже главного корпуса академии её ректора Григория Матвеевича Лозу, выходившего на улицу, и прямо на лестнице рассказал ему о возможности приглашения генетиков с лекциями. Я был готов к тому, что придется отстаивать свою идею о таких лекциях с ректором, и готовил возможные аргументы на этот счет. Сверх моего ожидания ничего этого говорить не понадобилось. Лоза немедленно с моей идеей согласился, лекции разрешил проводить в актовом зале академии и даже сказал мне, что если понадобится, то он выделит свой шикарный лимузин ЗИМ, чтобы привозить лекторов. Вообще он был настолько любезен, что я понял: затея приобретает реальные очертания.

Первым лекцию у нас прочел Владимир Владимирович Сахаров, и она произвела огромное впечатление на студентов. Зал был забит до отказа (перед началом лекции я применил одну хитрость: увидев, что зал заполняется плохо, я побежал в читальный зал центральной библиотеки и прокричал во всё горло, что в 10-м корпусе сейчас выступит живой морганист; студенты побросали занятия и заняли все места в зале, а многие стояли даже в проходах). Вместо лозунгов и неподкрепленных обещаний Сахаров спокойно и аргументированно рассказывал ошеломленным студентам об основных достижениях генетиков растений в последние годы. Его лекция закончилась триумфом. После нее несколько десятков самых смелых студентов пошли гурьбой провожать Сахарова до остановки автобуса и продолжали его расспрашивать.

В. В. Сахаров на открытии учредительного съезда Всесоюзного общества генетиков и селекционеров в Москве 30 мая 1966 г. (фото В. Сойфера, опубликовано впервые в книге В. Сойфера «Власть и наука», 1989)

Затем в академию приехали еще несколько выдающихся генетиков. Тут уже забеспокоился партком академии: там решили, что надо пригласить ведущих лысенковцев. Первым со студентами встретился заместитель министра высшего образования РСФСР В. Н. Столетов, а потом 22 ноября 1957 г. выступил и сам Лысенко.

Через неделю об этой встрече известила газета «Тимирязевец», но сделано это было до обидного плохо для Лысенко. Сообщалось о его лекции без всякого почтения к величию академика: не на первой странице, а внутри, на 3-й странице внизу была помещена маленькая фотография Трофима Денисовича в окружении его студентов-селекционеров после лекции, а две трети страницы заняла большая статья о Николае Ивановиче Вавилове «Выдающийся советский ученый» с его портретом, подписанная профессорами академии Н. Майсуряном, А. Негрулем, В. Эделыптейном и доцентом А. Атабековой. Впервые после ареста и умерщвления в 1942 г. в тюрьме в Саратове (Вавилова уморили голодом) его имя появилось опять на страницах печати в СССР, и самые любимые и уважаемые преподаватели Тимирязевки, знавшие Вавилова лично и преклонявшиеся перед ним, писали:

Из биологов нашей Родины едва ли кто имел при жизни столь широкую известность, какой пользовался Н. И. Вавилов… Являясь крупнейшим ученым, Николай Иванович всю жизнь неустанно добивался научной истины. Вероятно, именно поэтому он не боялся никакой критики… Гигант научной мысли видел то, мимо чего проходили армии исследователей.

Эту газету, развернутую на той самой злополучной странице со статьей о Вавилове и с его портретом, я увидел во время своей последней беседы с Трофимом Денисовичем на его столе, и сейчас самое время остановиться на моих встречах с Лысенко.

Встречи и беседы с Т.Д. Лысенко

На третьем курсе интерес к генетике у меня окончательно вызрел, я прочитал уже немало книг и статей, и мне становилось всё очевиднее, что за большинством громко высказываемых постулатов «мичуринской биологии» скрывается отсутствие весомых аргументов. В конце второго курса, когда я получил в качестве награды за второе место в конкурсе лучших работ студентов академии четырехтомник И. В. Мичурина, я решил прочесть все его работы и внимательно их проработал. Я увидел, что сам Мичурин не имел никакого отношения к лысенковщине, что в конце жизни он в целом даже уважительно относился к законам Менделя, так что его имя было притянуто к «лысенковской биологии» без всякого основания. Поэтому мне захотелось своими ушами услышать, что же Лысенко говорит на лекциях студентам, чему он их учит.

В. Сойфер в 1957 г. – студент Тимирязевской академии в Москве. (фото Б. Г. Сахарова)

Студентов у него было немного. Общих курсов он не читал, а вел две группы селекционеров зерновых культур на агрономическом факультете. Было в них, как мне помнится, около 20 студентов. Лысенко приезжал раз в неделю в академию и читал полуторачасовые лекции по «мичуринской генетике». Доступ на лекции в академии был свободным, и я решил прослушать этот курс. Выгнать, я считал, меня не могли, а узнать основы лысенкоизма из первых рук было важно. Свои лекции Лысенко читал студентам последнего курса. Насколько я помню, девушек среди них не было, и ребята, дошедшие до этого заключительного полугодия, были людьми отобранными поштучно, воспитанными в лысенковском духе и пропитанными его идеями. Поэтому держал себя с ними мэтр «мичуринской биологии» вполне раскованно, свободно, предельно откровенно. Заметил он чужака среди своих сразу, и, как я вскоре узнал доподлинно от его ассистентки, Беллы Давидовны Файнброн, навел обо мне справки: кто такой, с какого факультета, чем интересуется. Однако с начала семестра и до его конца я оставался для него чужаком, поэтому он никогда не задавал мне никаких вопросов, в то время как остальных студентов постоянно поднимал с места и допрашивал. Он тыкал пальцем в кого-нибудь из присутствующих, те вскакивали и должны были отвечать, как они запомнили его формулировки, что прочитали в его «Агробиологии» (пухлом томе страниц в 700). У него была замечательная память на свои фразы, и он требовал, чтобы студенты также помнили их дословно. Если кто-то ошибался или вносил в цитаты свои слова или вообще нес отсебятину, он откровенно сердился и мог даже накричать на студента. В то же время было видно, что он своих питомцев любит, привечает и даже балует (было известно, что своим студентам он никогда не ставит отметок ниже четверки, в основном все кончали его курс на пять). Ведь именно они в скором будущем должны были составить гордость его «мичуринской биологии». Мне же, как я упоминал, он никогда никаких вопросов не задавал, взгляд на мне не задерживал, будто меня вовсе и не было в его аудитории.

После завершающей курс и наиболее шумной лекции, когда из уст Лысенко летели злобные выкрики о «морганистах и всех прочих», стоящих поперек дороги им, «ортодоксальным мичуринцам», как он себя называл, я набрался храбрости и, догнав академика, вышедшего уже из аудитории, спросил:

– Правильно ли я понял, что Вы считаете наследственность свойством, а морганисты и все прочие, как Вы их называете, полагают, что есть особые структуры, несущие наследственные записи?

Лысенко повернулся ко мне вполоборота, побуравил меня своими маленькими глазками и коротко отрубил:

– Правильно!

– Но ведь Вы только что говорили, что свойство нельзя оторвать от тела? – продолжил я.

– Конечно, – быстро согласился академик.

– Так раз свойство нельзя оторвать от тела, то, может быть, вы, мичуринцы, и генетики говорите об одном и том же, только вы называете наследственность свойством, а генетики телом?

– Ах вот оно что, – прохрипел Трофим Денисович своим особым надтреснутым голосом, и, схватив меня костлявой и сильной рукой повыше локтя, буквально поволок с третьего этажа, где была лекционная аудитория, на первый этаж, где располагался его маленький, неуютный кабинетик.

Так начались наши с ним беседы, первая из которых продолжалась часа четыре или пять.

Прежде всего Лысенко сообщил мне, что Белла Давидовна Файнброн давно ему доложила, что я – морганист, что якшаюсь с Н. П. Дубининым и В. В. Сахаровым, и потому прежде чем о чем бы то ни было говорить, я должен ответить ему, верю ли я в вегетативную гибридизацию.

– Но это – не вопрос веры, – возразил я, – возможность осуществления вегетативной гибридизации давным-давно доказана.

Этим ответом я его очень порадовал и даже удивил. Но мои последующие слова о том, что еще в первой четверти XX в. немецкий биолог Винклер наблюдал слияние ядер вегетативных клеток, не менее сильно его раздосадовали.

– Опять ядра! – взорвался он.

– А как же иначе. Ведь если стоять на материалистических позициях, то нельзя допускать мысль, что такое сложное свойство жизни как передача наследственных задатков родителей потомству возможно без структурированности материальных факторов, обеспечивающих такую передачу

Затем я стал рассказывать ему о новых успехах биохимической генетики. Мы говорили с ним в 1956 г., а незадолго до этого академик И. Л. Кнунянц дал мне корректуру статьи Ф. Крика о структуре наследственного вещества, которая должна была появиться в редактируемом академиком «Журнале химической науки и промышленности», и я изучил, как устроена ДНК, по первоисточнику Поэтому я стал рисовать на листе бумаги модель двуспиральной молекулы ДНК и рассказывать о роли нуклеотидов в записи наследственной информации. Было видно, что он впервые слышит о ДНК и о её роли в синтезе белков.

Впрочем, рассказывать ему было непросто. Вначале он всматривался в картинки, которые я рисовал на бумаге перед ним, и слушал мои пояснения. Он признался, что впервые слышит об этом, но по ходу рассказа у него стало проявляться нетерпение и даже нежелание выслушивать объяснения о каких-то химических новинках. Он стал прерывать меня, переходить на крик, яростно спорить. Но я не собирался сдаваться и стал тоже повышать голос, чтобы заставить его хоть на секунду замолкнуть и услышать, что я ему объясняю. Мне помогало то, что я хорошо представлял себе модель молекулы ДНК. По мере того как я всё более определенно стал отстаивать свои взгляды, парируя его выпады, он стал снова слушать всё более внимательно и всматриваться в мои рисунки более пристально. Когда что-то оставалось ему непонятным, он уже не перебивал в середине фразы и не раздражался, а ждал, когда я завершу мысль, и спокойно говорил:

– Простите, я тут не согласен.

Или:

– Извините, это непонятно.

Когда я закончил свой рассказ, уже стемнело, Белла Давидовна зажгла свет в кабинете и удалилась. В какое-то мгновенье Лысенко вдруг затих, потупил голову и замер. Я тоже сидел не двигаясь, ожидая, что он скажет. Мне показалось, что прошло много минут, прежде чем Трофим Денисович поднял голову и устремил на меня свой взор. Его сухопарое скуластое лицо напряглось, складки на лбу углубились еще больше, и наконец он замедленно выдавил из себя фразу, показавшую, над чем он думал и какое возражение сказанному искал.

– Нет, это не имеет отношения к наследственности. Скажу даже больше: это не биология. Это химия. А наследственность – это биология, а не химия.

Дней через десять ко мне в комнату в общежитии вбежал запыхавшийся старшекурсник из лысенковской группы, как я помню, Игорь Молчан, и прерывающимся от волнения голосом прокричал, что меня вызывают на кафедру к САМОМУ Трофиму Денисовичу и я немедленно должен к нему бежать. Для Молчана такое приглашение, видимо, было чем-то из ряда вон выходящим, но я уже стоял в дверях с маленьким чемоданчиком и торопился идти в баню с друзьями (в общежитии не было душевых кабин, и мы ходили раз в неделю в баню попариться и помыться). Я объяснил Молчану, что смогу придти только часа через два или лучше в другой день.

Мои слова о бане и ждущих меня друзьях произвели на него совершенно невероятное впечатление. Он не просто был ошарашен или оскорблен. Великий Трофим Денисович – и какие-то друзья, какая-то баня. Наверное, он подумал, что я сошел с ума.

Когда я пришел на кафедру к Лысенко, его уже там не было, но секретарь назначила мне время, когда я должен буду прийти к академику (меня предупредили, что опаздывать нельзя), и с этого момента начались наши встречи и беседы с Лысенко. Их было пять или шесть, каждая продолжалась больше часа, а затрагивались в этих разговорах в основном вопросы зарождавшейся тогда молекулярной генетики. Нельзя сказать, что я был совершенно свободен в обсуждении этих вопросов, но я знал больше Трофима Денисовича, и его это устраивало вполне.

Он пытался также вдолбить мне некоторые постулаты его теоретических построений, в основном касаясь переделок одних озимых культур в другие, попыток увеличить жирномолочность коров путем правильного воспитания, роли малых доз удобрений в повышении урожайности.

Однажды, стараясь убедить меня, что в зависимости от условий выращивания можно превращать одни виды в другие, он встал с кресла, отодвинул его в сторону и позвал меня посмотреть на стенд высотой метра в полтора, установленный позади кресла. На нем, в хорошей раме под стеклом был помещен пшеничный куст, с отмытыми от земли корнями и с несколькими стеблями. Каждый из стеблей заканчивался колосом разного вида, один был явно от растений однозернянки (Triticum dicoccum), третий – от мягкой пшеницы (Triticum vulgare), четвертый – твердой (Triticum durum), пятый – от ветвистой пшеницы (Triticum turgidum).

– Вот, посмотрите, – это всё из одного зерна выращено, повторяю: из одного зерна, однако все выросшие из него растения принадлежат к разным видам. Причем имейте в виду: это не на показ сделано, а специально для меня, тут никакого обмана нет.

В ответ на это я сказал, что готов потратить время на то, чтобы убедиться, что ловкие умельцы не сплели корни разных растений в одну корневую систему и не сфабриковали этот «муляж». Я предложил Лысенко провести простой опыт: он откроет сзади рамы всю конструкцию, мы осторожно отделим скальпелем по одному зерну от каждого колоса, а я в теплице начну выращивать растения из каждого зернышка, тщательно изолирую бумажными изоляторами каждое из соцветий, когда они появятся (как это принято в генетических и селекционных экспериментах, чтобы избежать перекрестного опыления), а потом посмотрим, какие же в конце концов колосья получатся при таком выращивании. Предложение Трофиму Денисовичу явно не пришлось по душе. Не говоря больше ни слова на эту тему, он придвинул кресло к своему столу и перевел разговор на другой предмет, как будто ничего до этого и не было сказано вовсе.

Вообще же дискутировать с ним было нелегко. Когда я ссылался на какие-то его собственные высказывания или строки из его работ, он нередко с возмущением возражал мне:

– Да, где это я такое говорил?

После чего дословно повторял фразы из его работ, иногда вспоминая на память целые абзацы. Эти нередко витиеватые, а иногда попросту корявые фразы означали именно то, что я ему приписывал, но он видел в своих словах иной смысл и обвинял меня в том, что я нарочито извращал их, не забывая, впрочем, каждый раз добавлять при этом:

– Это вы не сами придумали. Это вас ваши учителя-морганисты подучили, а я такого никогда не утверждал.

Но он замирал, когда я рассказывал что-либо для него неизвестное, когда ссылался на данные только еще зарождавшейся молекулярной генетики, и, замолчав на мгновенье, искал аргументы против этих представлений. Причем было видно, что когда в его мозгу возникали такие возражения, он радовался как ребенок и выпаливал их с видом победителя. Ему хотелось отбросить новые факты, отвести их от себя любыми доводами, только чтобы сохранить уверенность в правоте привычных для него старых воззрений.

Во время одной из встреч я упомянул о каком-то докладе на семинаре академика Тамма. Это вызвало взрыв негодования Лысенко. Он, как оказалось, знал об этом семинаре, но ничего поделать в стенах неподведомственного ему Физического института не мог и очень по этому поводу злился. В крайнем раздражении он закричал, что напрасно Тамму придают такое значение в научном сообществе, что никакой Тамм не крупный физик, а ничтожество (дело было за несколько лет до присуждения Тамму Нобелевской премии):

– Вон в «Правде», – хрипел он своим будто простуженным голосом, – рассекретили список лиц, принимавших участие в создании Обнинской атомной станции. Все крупные физики принимали в этом участие, а фамилии Тамма среди них нет! Никакой он не крупный физик! Он никто! Только нападками на меня и знаменит! Я скоро на Тамма и Дубинина в суд подам! – кричал мне Лысенко, распаляясь всё более.

Он вообще умел себя разогреть до такой степени, чтобы окружающие думали, что он неистовый и беспредельно решительный. Неудивительно, что кое-кто из генетиков, видевший Лысенко в таком состоянии, считал, что он клинический психопат и параноик, каковым он, по-моему, не был. Во время встреч с ним я понял, что он – неплохой актер, умевший принимать вид «неистового» в зависимости от обстоятельств.

Наши одна или две первые встречи проходили при закрытых дверях. Но потом каждый раз, когда я приходил по его вызову, я заставал в его кабинете кого-то из сотрудников кафедры, чаще всего двух молодых доцентов-мужчин. Кабинетик Лысенко в Тимирязевской академии был небольшим, размером около пятнадцати метров, в глубине лицом к двери стоял письменный стол, за которым он обычно сидел, а к нему примыкал длинный простецкий стол с несколькими стульями. Присутствовавшие на наших встречах сотрудники усаживались на стулья, придвигая их к стене между двумя окнами, но не садились за стол, а располагались отдельно, в разговор никогда не встревали, сидели молча и не выражали никаких эмоций.

В завершение одной из таких бесед Лысенко неожиданно предложил мне поступить к нему в аспирантуру после получения диплома. При этом он сказал следующее: «Все мои ученики либо проходимцы, либо – дураки» и даже провел рукой в сторону сидящих у окна сотрудников. Те не шелохнулись. Я же поступил недипломатично и с несдержанностью сказал что-то вроде того, что разбавлять своей персоной их ряды не собираюсь.

Лысенко тут же сменил прежде дружественный и доверительный тон на сухо сказанную фразу о том, что упускаю важнейшую в жизни счастливую возможность, и стал прощаться.

Однако он, вероятно, еще надеялся переломить мое упрямство, и меня приглашали к нему на беседы еще несколько раз, но проходили они уже без прежней приветливости, а формально и заканчивались скоро. Он, видимо, терял интерес к моей персоне, а во время последней встречи сказал мне, переходя на ты:

– Да, знаешь, если мы с тобой где-нибудь встретимся, и я тебя не узнаю, ты не сердись. У меня память на лица плохая.

Позже я узнал, что это было его обычной манерой в общении с людьми, которые переставали быть ему интересными. Но, как я узнал случайно, меня он не забыл. Когда, спустя лет десять, я начал работать в Институте общей генетики АН СССР, ко мне в лабораторию пришла дама и спросила, не сын ли я биолога Сойфера. Я спросил её, почему она об этом спрашивает, и она объяснила, что работала библиотекарем лично у Трофима Денисовича и что он выдал ей список ученых, все публикации которых он хочет видеть и которые библиотекарь должна разыскивать. В списке была фамилия В. Н. Сойфера, и она приносила академику Лысенко некоторые из публикаций этого ученого. Я был молод, и она была очень удивлена, узнав, что именно я и являюсь тем В. Н. Сойфером, за работами которого Лысенко приказал следить.