Текст книги "Очень личная книга"

Годы службы папы в Царской и Красной армиях

В январе 1917 г. папу призвали в Царскую армию и отправили служить в 56-й запасный пехотный полк в Москве. Буквально через три недели за агитацию среди солдат 10-й роты он был посажен в Покровскую гауптвахту на 30 суток с выдачей горячей пищи через день. Освободила его от заключения Февральская революция, и, как он пишет, «с освободившими нас рабочими и студентами принимал участие в освобождении политических заключенных из Бутырской и Таганской тюрем», а затем был назначен уполномоченным по гостинице «Метрополь» и Художественному театру. В конце марта 1917 г. вместе с рядовым Субботиным и прапорщиком Новицким он был избран членом ротного, а затем и полкового комитетов солдатских депутатов в Москве. В марте 1917 г. с маршевыми ротами его направлили на Рижский фронт (в 14-й особый пехотный полк 12-й армии), там также он был избран в солдатский полковой комитет и оформил свое фактическое членство в партии «РСДРП-болыпевики», стал одним из функционеров большевистской организации в армейских частях этого региона, подстрекал солдат на восстание против правительства Керенского, «в результате чего полк отказался выполнять приказ Керенского о майском наступлении» (автобиография 1949 г.). В более ранней автобиографии (1931 г.) он писал, что «14-й особый пехотный полк находился на линии Штокмансгоф – Рига» (сейчас город Штокмансгоф в Латвии называется Плявиняс). Ближе к лету 1917 г. их часть была перемещена на передовую под Петроградом, и там он был ранен, короткое время лечился, а затем быстро вернулся в строй. После большевистского переворота в октябре того же года (через неделю после него) оказался в Москве, где был переведен в верные большевикам военные части, начавшие мятеж в городе. Папа рассказывал мне о том, что не упоминалось в официальной истории советского государства, в частности, говорил, как они навели тяжелые орудия на московский Кремль и начали его расстреливать. По его словам, только такими методами удалось быстро подавить сопротивление правительственных войск и захватить власть в Москве.

В декабре 1917 г. его направили служить в действующую армию на Смоленское направление (еще продолжалась Первая мировая война), там его контузило, он пролечился месяц в военном госпитале в Смоленске, в феврале 1918 г. был демобилизован из старой армии и уехал на родину в Мариуполь, а 21 июня 1919 г. вступил добровольцем в 1-ю Конную армию, где быстро продвинулся по службе (до заведующего литературно-экспедиционным отделением Реввоенсовета Западного фронта). Он участвовал в боях под Киевом, и был снова ранен под Броварами в августе 1919 г. (он тогда состоял в рядах 1-го Киевского сводного полка), быстро вернулся в строй, а затем был переброшен под Петроград и там в бою против Юденича на ст. Волосово ранен еще раз. В 1921 г. в течение девяти месяцев он был слушателем «Курсов красного права» (они назывались также партшколой), которые успешно окончил и получил соответствующее удостоверение на право работы в судебных органах РККА.

Папа во время службы в Первой Конной армии. 1922 г.

Политический уровень и мое общее развитие позволили быстро продвинуться по службе, – писал папа в автобиографии, – от члена коллегии Реввоентрибунала дивизии до председателя Выездной сессии Реввоентрибунала СКВО [Северо-Кавказского Военного Округа] и 1-й Конной армии…

Я был еще мал при жизни папы, и он почти не делился со мной сведениями о своей службе под руководством С. М. Буденного, но уже после его смерти мы с мамой нашли среди развалов бумаг, хранившихся в диване в нашей квартире в Горьком, объемистую папку с вшитыми и пожелтевшими от времени документами о службе в Красной Армии, начиная с 26 августа 1919 г. и до 7 августа 1922 г. На красивой обложке папки крупными буквами было выведено «Приложение к послужному списку на Сойфера Николая Ильича – Политического Руководителя Штаба 37-го полка 13-й Дагестанской Стрелковой дивизии». Среди подшитых документов находятся и те, что относятся ко времени его службы в Первой Конной армии.

Папина карьера в Первой Конной была неожиданно сломана в 1923 г. Мне кажется, что именно эта крупная неудача в жизни, которую папа, видимо, переживал все последующие годы, оказалась по прошествии времени самой крупной удачей, потому что спасла его от ареста и гибели в годы сталинского террора.

Как однажды папа поведал мне, в 1920 г. Советское правительство приняло решение о введении особого знака отличия тех, кто способствовал победе красных в Гражданской войне. Был учрежден Орден Боевого Красного Знамени. В числе первых восьми командиров, награжденных этим орденом в Первой Конной армии, оказался и мой отец. Ордена привез из Москвы член Реввоенсовета армии – Клим Ворошилов, который вызывал к себе по одному каждого из награжденных и с приличествующей моменту серьезностью вручал их отличившимся коммунистам. Папе только что исполнилось двадцать пять лет, фактически он был еще совсем молодым человеком, но прошедшим уже «огни и воды» и приобретшим в силу этого солидную самоуверенность. Подозреваю, что его отношение к Ворошилову, с которым он постоянно соприкасался по работе, было не очень дружеским. Во всяком случае, как папа рассказывал мне, Ворошилов вызвал его и стал с пафосом и громким голосом разглагольствовать о том, как страна и партия отметили его столь высокой наградой, на что папа ответил ему (я привожу буквально слова, сказанные папой):

– Хватит, Клим. Остановись. Я не за эти цацки сражался, а за Советскую власть!

Получить награду он отказался, а Клим, разумеется, тут же сообщил, кому следует в Москву, и вскоре папу из Первой Конной убрали, переведя на низкую должность в Крым под начало родного брата Владимира Ленина – Дмитрия Ульянова.

Я уверен, что эта выходка папы спасла ему жизнь. Сохранись он в ранге одного из руководителей Первой Конной армии, он, несомненно, пришел бы к конфликтам с руководителями. При его независимом характере, незаурядной храбрости и отсутствии лизоблюдства он мог не уцелеть в годы разгула сталинской тирании, когда почти все старые большевики были уничтожены.

Папа работает в Симферополе и Севастополе и знакомится с будущей женой

Папа как-то рассказал мне, что брат Ленина Дмитрий Ильич Ульянов, который был, по его словам, в то время командиром санитарного военного поезда, всё время проводил в пьянках и гулянках с медперсоналом его «боевого поезда». Папе это не нравилось и вскоре после переселения в Крым ему удалось уйти на другую работу Переходы с одного места на другое сильно его расстраивали, стали пошаливать нервы, к тому же нередко возникали приступы кровохарканья. При каждом таком серьезном приступе ему приходилось прекращать работу и лечиться. В так называемом «Скорбном листе Симферопольской городской больницы» (сейчас такой документ назвали бы выпиской из истории болезни) в октябре 1923 г. было записано следующее:

Болен давно. Жалуется на кашель с мокротой, плохой аппетит, иногда потеет… (отец и мать умерли от туберкулеза в возрасте от 35–40 лет). У больного несколько раз было кровохарканье. Перенес сыпной и возвратный тиф и малярию в течение 1914–1922 гг.

За пять лет в Крыму он сменил шесть должностей. Эти пертурбации сильно сказались на здоровье отца, он тяжело заболел, был комиссован из рядов армейских, в 1927 г. попал даже в санаторий и пробыл там несколько месяцев. Он, видимо, морально страдал от того, что оказался выброшенным из числа руководителей.

В 1927 г. папа перебрался в Севастополь. Он работал в Севастопольской деткомиссии, и не оставлял надежды повысить уровень образования. Ведь кроме четырехклассной школы и девятимесячных курсов судебных работников он ничего не закончил. Наверное, этим объясняется то, что в 1927 г. он прошел в Севастополе полный курс «Нормальной школы политграмотности» и получил 15 мая того года удостоверение об успешном завершении этой школы. Потом он опять попал в санаторий с болезнью легких, где и встретил свою будущую жену.

Папа с сестрой Катей в детдоме «Красная звездочка» в Сочи.7 апреля 1924 г.

Я нашел в его бумагах дневник, который он начал вести 15 января 1928 г. и в который продолжал записывать свои переживания до начала 1930 г. В записи 26 августа 1928 г. он впервые поведал, что встретил свою будущую жену.

Отошла в область преданий моя скучная и одинокая жизнь… /обстоятельства/ помогли встретить и приблизить человека, которого я жажду любить. Проведенное время обеспечивает мне эту возможность: любовь и ласку. Хочется верить, что моей заветной мечте удастся осуществиться. Но так долго еще кажется время, пока проблески жизни превратятся в действительность.

На другой день его возлюбленная уезжала к себе домой в Юрьевец, и в дневнике появилась почти паническая запись:

Вчера проводы любимого человека прошли ужасно тяжело. Заботы сделать прощание приятным подношением букета цветов закончились тем, что я опоздал к поезду и к проводам дорогого для меня человека. И вместе с тем чувствую, что удаляется моя радость будущего. А как хочется жить еще и душевно. Ведь личная жизнь еще не наступала. Прошли лишь годы детства в горестях, заботах о других. Своя жизнь как-то не складывалась.

За последующие тридцать девять дней записей в дневнике нет. Но им обоим жизнь друг без друга уже возможной не представлялась. Расстояние не развело их. Следующая запись датирована 5 октября 1928 г. и состоит из четырех слов:

Женитьба в Юрьевце. Приезд в Севастополь.

Женитьба родителей и первые годы их совместной жизни

Папа с мамой поженились 6 октября 1928 г. в Юрьевце, куда папа приехал из Крыма, чтобы оформить брак с мамой в Юрьевецком ЗАГСе. В свидетельстве о браке было отмечено, что оба супруга сохранили свои фамилии Сойфер и Кузнецова. После заключения брака они поселились в Севастополе, где папа проработал до сентября 1929 г. В его бумагах я нашел справки о том, что в те два года, пока он был сотрудником «Комиссии по улучшению жизни детей при Севастопольском райисполкоме», он действительно занимался борьбой с беспризорностью, а не выискиванием «врагов среди несовершеннолетних» по линии ЧК. Так, он организовал первую в стране государственную фабрику по изготовлению детских игрушек и стал ею заведовать. Он верил в силу печатного слова и, стараясь улучшить снабжение фабрики оборудованием, машинами и материалами, даже опубликовал 1 февраля 1929 г. в севастопольской газете «Маяк Коммуны» (№ 24) заметку «Игрушками боремся с беспризорностью». Он писал:

10 месяцев существует фабрика игрушек «Деткомиссии»… На фабрике работает 100 ребят. Часть из них беспризорные, а большая часть сироты.

На фабрике вырабатывается до 100 различного сорта игрушек мягких, бумажно-мастичных, металлических и деревянных. Спрос на игрушки по всему СССР огромный, так как ни одной государственной игрушечной фабрики в СССР нет. Если есть снабжение игрушками, то только частно-кустарными производствами.

Родители жили в Севастополе, снимая квартиру, мама в это время забеременела и всеми силами стремилась перебраться на родную Волгу. Папа ходатайствовал о переводе в один из крупнейших городов страны – Нижний Новгород, который был всего в ста с небольшим километрах от Юрьевца. В нем было легче найти работу, чем в Юрьевце. В конце концов просьба о переезде туда была утверждена, и в сентябре 1929 г. они уехали из Крыма. В то время несколько областей центральной зоны европейской части СССР были объединены в одно административное образование – Нижегородский край. Тем самым Нижний Новгород, став столицей края, приобрел особое значение в стране. Папа был принят на работу членом-докладчиком Краевой судебной земельной комиссии. В январе 1930 г. в Нижнем Новгороде родился мой старший брат Володя.

Мама рассказывала, что в молодости папа был довольно азартным человеком, в частности, находил особое удовольствие от преферанса и был успешным игроком [4]4
  Играл папа в преферанс и в Горьком. Я помню, что папины друзья иногда собирались у нас в квартире, усаживались за центральный стол в большой комнате и проводили несколько часов за этим занятием. Партнерами часто были известный хирург-фтизиатр Л. К. Богуш (ставший директором клиники института туберкулеза АМН СССР и академиком медицины в Москве через несколько лет) и наш сосед – журналист и преподаватель пединститута Б. С. Рюриков, после войны переехавший работать в Москву, в аппарат ЦК ВКП(б), редактировавший «Литературную газету» в 1953–1955 гг. и журнал «Иностранная литература» в 1963–1969 гг.


[Закрыть]. Как-то вскоре после женитьбы он выиграл у одного нэпмана большую сумму денег, нэпман не унимался и пошел ва-банк: поставил на кон принадлежащую ему фабричку. Папа выиграл и фабричку и довольный ушел спать. Через несколько часов проигравший пришел к ним, разбудил стуком в дверь маму, она впустила пришельца, и несчастный игрок бросился к ней в ноги, умоляя отдать расписку о проигрыше папе фабрики.

– Зачем вашему мужу фабрика? Ведь он коммунист и товарищи не погладят его по головке за то, что он стал фабрикантом. А что делать мне? Ведь у меня несколько детей. Чем их кормить? Простите меня, я больше играть не буду, – умолял на коленях этот не умеющий побороть азарт человек.

Мама рассказала, что он был настолько противен ей в своем унизительном плаксивом виде, что она нашла на столе около кровати, на которой спал её счастливый муж, злополучную расписку, разорвала её на глазах застывшего на коленях игрока и выгнала его с глаз долой. Когда папа проснулся и услышал мамин рассказ, он сначала рассердился, сказав, что она лишила их обоих безбедной в будущем жизни, но дело было сделано, а очень скоро и НЭП кончился, и фабрикантов пересажали. Получилось, что мама спасла папу от ненужных трудностей.

Папа становится профессиональным журналистом

В 1929 г. Сталин приступил к поголовной коллективизации сельского хозяйства в стране. Эти действия на самом деле привели к разорению крестьянства и гибели важнейшей отрасли экономики страны. Чтобы обеспечить идеологическое обрамление коллективизации, власти приняли решение издавать в каждом крупном сельскохозяйственном районе страны специальные газеты, которые бы проводили «партийную линию» в деревне. Идеологические требования к пропаганде этой «линии» приобретали особое значение, и в ноябре 1930 г. в Нижегородском Крайкоме партии решили, что папу надо мобилизовать для решения этой задачи: направить заслуженного большевика Сойфера заведующим массовым отделом краевой газеты «Советская деревня» (он был зачислен 16 ноября 1930 г.). Издание создавалось как ответвление от краевой газеты «Нижегородская коммуна», и папа впервые вошел в коллектив её редакции. В этой должности он проработал до мая следующего года, когда добился зачисления студентом в Горьковский комвуз (коммунистический вуз) на факультет журналистики (на газетное отделение), который он закончил в 1933 г. В годы учебы папа продолжал активно заниматься общественной деятельностью, был избран членом парткома вуза, стал редактором двух многотиражных газет (одна из них «За заочную учебу» считалась органом ЦК ВКП(б), другая – «Нижегородский Комвузовец» издавалась от имени парткома и бюро комсомола института).

Поскольку комвуз он закончил хорошо, ректорат ходатайствовал перед ЦК ВКП(б) принять папу студентом Коммунистического института журналистики (который вскоре был переименован во Всесоюзный коммунистический институт журналистики – ВКИЖ имени «Правды») в Москве. С первых дней создания института в 1921 г. в нем преподавали ведущие советские журналисты: редакторы «Известий» – Ю.М. Стеклов, журнала «Журналист» – С. Б. Ингулов, газеты «Рабочая Москва» и сатирического журнала «Перец» – Б.М. Волин, руководитель РОСТА – Я. Г. Долецкий, видные политические и общественные деятели – Л. Д. Троцкий, К. Радек, А. В. Луначарский, М. С. Ольминский, Н. Н. Батурин, Л. С. Сосновский и др. (см.: http://www.portalus.ru). Для поступления туда требовалось согласие ЦК партии, но надо было к тому же пройти через экзамены. Их папа успешно выдержал и с разрешения ЦК ВКП(б) был принят сразу на второй курс этого высшего партийного журналистского института в стране. Папа и во ВКИЖе был хорошим и активным студентом. Они выпускали многотиражную газету своего института, и папа много писал в эту газету (у меня сохранилось несколько выпусков газет с его статьями), стал одним из её редакторов.

Папа в типографии в начале 1920-х гг.

Однако закончить ВКИЖ ему не дали. В результате коллективизации трудолюбивых и успешных крестьян зачислили в кулаки и подкулачники и по всей стране арестовывали и ссылали. В колхозах стали верховодить те, кого традиционно называли голытьбой и кто ленился, горлопанил на сходках и пьянствовал. Они не могли, да и не умели эффективно трудиться в колхозах и совхозах. Добавила бед и засуха в южных районах РСФСР и на Украине 1931–1932 гг. Несмотря на все приказы из Кремля, к 1934 г. ситуация не была исправлена. Вместо предоставления свобод индивидуальным крестьянам, как они обещали в 1917 г., партийные власти под нажимом Сталина решили согнать в колхозы еще большее число крестьян и главное – усилить процесс механизации на селе. Но, чтобы лучше контролировать процессы механизированного сева, выращивания и сборки урожая, было решено не передавать технику объединениям крестьянских хозяйств (то есть колхозам), а создать специализированные предприятия, подчиняющиеся напрямую областным и районным партийным комитетам и обслуживающие техникой колхозы и совхозы по их заявкам. Властители считали, что с помощью этих «машинно-тракторных станций» (МТС) можно будет легче влиять на нерадивые, с их точки зрения, колхозы и давать больше техники тем, кто был более послушен партийным князькам на селе.

Чтобы охарактеризовать масштаб этого централизованного контроля за работой колхозов, достаточно упомянуть такие цифры: если в 1930 г. в стране было 158 МТС, располагавших 31,1 тысячей тракторов, то к концу 1932 г. их стало 2 446 (в них было сконцентрировано только тракторов 74,8 тысячи), а в 1937 г. число МТС достигло 5 818 (они владели уже 365,8 тысячами тракторов). Партийные руководители с пафосом провозглашали, что произошла подлинная техническая революция на селе, и наступило то время, о котором якобы мечтал Ленин, заявлявший: «Если бы мы могли дать завтра 100 тыс. первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами (вы прекрасно знаете, что пока это – фантазия), то средний крестьянин сказал бы: „Я за коммунию“».

Перед началом посевной кампании во вновь организованном колхозе «Революция» в селе Ивково Гагинского района Нижегородского края 1 мая 1930 г. Из архива Н.И. Сойфера

Централизация всей техники в подконтрольных партийным органам МТС была встречена в деревне без восторга, и тогда власти решили, что во всех сельскохозяйственных районах страны нужно срочно создать особые надзирающие органы – политотделы МТС, напрямую подчиняющиеся областным и краевым комитетам ВКП(б). Политотделам было предписано наладить выпуск в каждой области специальных газет «МТС», а, поскольку редакторов для таких изданий взять было негде, то лучших студентов ВКИЖа просто мобилизовали по партийной линии и отправили на село. Папа по распоряжению отдела печати ЦК партии с третьего курса был направлен редактором одной из таких газет. Семья была вынуждена покинуть Москву и переселиться в Мантурово Курской области. Папа начал создавать газету Мантуровской МТС, которая стала ежедневной и распространялась в центрально-черноземных областях.

Ровно через год папу перевели из Мантурово в Курск, после того, как в избу, в которой они жили, поздним вечером кто-то несколько раз выстрелил. Одна пуля пробила окно в кухне, но, правда, стрелявший никого не ранил. Мама настояла на том, чтобы папа добился перевода в другое место: ведь газету он наладил, дело идет хорошо, можно и уехать с женой и маленьким сыном. Так, 26 января 1935 г. они переехали в Курск, где в соответствии с решением Курского обкома ВКП(б) папа возглавил областное книгоиздательство.

Но маме по-прежнему хотелось перебраться на родную Волгу, и папа отправил ходатайство в Горьковский крайком партии, прося предоставить ему работу там. Ведь с 1929 г. он работал в этом городе, и руководители нижегородских партийных органов хорошо его знали. В конце апреля из Горького пришел запрос крайкома на папу. С 22 апреля 1935 г. он был откомандирован в распоряжение Горьковского крайкома партии, а в Горьком он считался назначенным уже с 10 апреля «уполномоченным краевого управления по печати при издательстве „Горьковская коммуна“».

Дома Коммуны

Наездами родители появлялись в Горьком систематически, а в самом конце апреля 1935 г. они переехали туда окончательно. Жизнь на новом месте была, как я понимаю, интересной, но надо было обзаводиться собственным жильем, и решение проблемы было найдено. В самом центре города, позади одного из крупнейших и старейших в России Академического театра драмы городскими властями был освобожден огромный земельный участок для строительства пяти шестиэтажных корпусов Домов Коммуны. Для этого комплекса снесли старые деревянные дома, жителей отселили на окраину города, а те, кому было позволено, внесли деньги для строительства кооперативных квартир. Стал пайщиком и мой отец. Всех, кого приняли в кооператив, заставили отрабатывать выходные дни на подсобных работах (горьковские писатели, профессора и доценты, руководители крупных предприятий вынуждены были возить тачки с землей или передавать друг другу по цепочке кирпичи и выполнять другие подсобные работы). Папа, конечно, организовал новую многотиражку «Дом Коммуны», выходившую раз в неделю, и подшивка этих интересных свидетелей эпохи хранится у меня в архиве.

Стоит заметить, что вскоре после окончания строительства власти отменили «самоуправство»: дома перестали считаться кооперативными. Их объявили государственной собственностью, лишив владельцев права на купленное ими же жилье. Законных оснований для экспроприации не было, власти по всей стране объявили без зазрения совести, что коммунисты не должны владеть собственностью, и потому она переходит в руки государства. На освобождавшуюся жилплощадь стали с этого момента вселять людей по усмотрению местного начальства.

Дома Коммуны в городе Горьком. Фото В.Н. Сойфера

Архитектура всех корпусов была слегка диковатой для той части города, в которой их возводили. Так называемый «социалистический конструктивизм» завладел умами большевистских руководителей не только в Москве, где творилось то же самое и куда пытался перенести свои идеи знаменитый француз швейцарского происхождения Ле Корбюзье. Многоэтажки, лишенные всяких архитектурных деталей, с вырезанными прямоугольными нишами окон, напоминали по форме спичечные коробки, поставленные на бок. Они были самими дешевыми из всего, что можно было придумать (Хрущев в годы своего правления вообще обзывал любую лепнину, отделку и украшения стен и потолков «архитектурными излишествами»[5]5
  В годы сталинского правления помпезный «имперский» стиль был возрожден в строительстве некоторых зданий государственных учреждений и жилья для высшего начальства, а Хрущев, в значительной мере «в пику Сталину», утвердил повсеместно самый дешевый стиль примитивных построек (знаменитых «хрущевок»).


[Закрыть]). Безликие коробки, похожие на московские здания Госплана, ряда институтов и прочих «шедевров соцреализма», обезобразили лик многих городов России.

Дома Коммуны в Горьком спроектировал московский архитектор Медведев. По его замыслу, стены домов обляпали снаружи слоем чего-то похожего на зернистый асфальт. Привычных крыш на корпусах не было, вместо этого вся огромная площадь над верхними этажами была оставлена плоской, её окружили парапетом в метр высотой, так что с улицы нельзя было понять, что на крыше устроен своеобразный солярий. Пол был залит гудроном, и жильцы могли пользоваться благами природы и принимать солнечные ванны, улегшись на принесенные из дома половички. Но под них надо было подстилать газеты, иначе в жару гудрон плавился и половички влипали в него. Мальчишки и девчонки любили забраться на крыши и играть в салочки, но бегать следовало осторожно, топать нельзя, потому что перекрытия этажей были крепкими (железобетонными), но тонкими и хорошо проводили звуки. Поэтому стоило нам расшалиться, как кто-то из жильцов верхнего этажа прибегал на крышу и начинал нас ругать за топот над головами.

Поскольку дома были многоэтажными и многоподъездными, было решено оборудовать их лифтами. По делу, их следовало установить в каждом подъезде. Однако чудо-архитекторы нашли иное решение проблемы. Было построено всего два лифта, один для жильцов корпусов номер один и четыре, а другой для корпусов два и три. На уровне второго и пятого этажей каждого дома шли коридоры, между домами их соединили повисшими в воздухе переходами, и, поднявшись на лифте до пятого этажа, нужно было проделать немалый путь, чтобы попасть в свой корпус, а потом многим надо было либо подняться на шестой этаж, либо спуститься на четвертый или третий. На эти коридоры ушло, конечно, огромное пространство, много большее, чем место, потребное на лифты в каждом подъезде. Экономия на стоимости самих лифтов занимала архитекторов больше, чем потеря жилого пространства.

На пятых и вторых этажах, по которым тянулись бесконечные коридоры, квартиры были одно– или двухкомнатные. Каждая однокомнатная квартирка была размером в семь квадратных метров (их так и звали – семиметровки). В них не было ни туалетов, ни умывальников, а для удовлетворения нужд жильцов этих квартир в центре коридоров были оборудованы помещения с тремя туалетами и тремя умывальниками. Неудивительно, что по утрам около них стояли очереди жаждущих попасть или в одно, или в другое «место удобств».

В двухкомнатных квартирах малюсенькие туалетные комнаты были предусмотрены, но душа или ванной в них установить было невозможно (такой была наша 179-я квартира в четвертом корпусе). На первом этаже в лифтовой башне, соседствующей с четвертым корпусом, были установлены шесть душевых кабинок для всех жильцов. Желающие должны были за неделю записаться в очередь на свободное время и прийти туда всей семьей, чтобы быстро принять душ. Вообще же считалось, что в городе работают общественные бани, и в них горожане могли мыться вволю.

Когда началась война, это банное отделение было вообще закрыто, в нем сломали все кабинки, провели ремонт и поселили какого-то крупного чинушу из администрации города (все-таки Дома Коммуны торчали в самом престижном районе города).

Папа в 1930-е гг.

По мысли «отцов города» жильцы Домов Коммуны должны были участвовать в переустройстве общества и личным примером показывать, как должны жить люди «коммунистического завтра». Для воплощения этой цели были предусмотрены разные новшества, в основном нелепые. Согласно одному воспитующему принципу, всем жильцам надлежало питаться в специально созданной общей столовой. Для нее в пространстве между третьим и четвертым корпусами был построен двухэтажный обеденный зал (на втором этаже столы и стулья можно было сдвигать, тогда образовывался танцевальный зал, где в первые годы действительно устраивали танцы). Предполагалось, что процесс питания будет цементировать всех в один коллектив первопроходцев социализма. Соответственно этому, в малогабаритных квартирах на втором и пятом этажах кухонь не было. Правда, рядом с туалетными комнатами на этих этажах были устроены общие кухни, в них были возведены кирпичные плиты с четырьмя конфорками и отделением для выпечки на два подноса. По праздникам наши мамы устанавливали между собой очередь и пекли там пироги, готовили другие блюда, а завораживающий дух чего-то необыкновенно вкусного разносился по всему коридору и лестницам. Почти все обитатели домов жили скромно, и Новый год, 7 ноября и 1 мая воспринимались всеми как настоящие праздники.

Мне кажется, что идея «общепита» для жильцов Домов Коммуны умерла сразу же после завершения строительства. Денег на общественное питание у большинства не было, и столовая чаще всего пустовала. Перед войной её вообще закрыли, а двухэтажное строение заняло Горьковское отделение Центрального Статистического управления СССР. На этом первый «воспитующий» социалистическое сознание принцип были похерен.

Другой принцип касался воспитания по-коммунистически малолетних отпрысков всех живущих. Всех детей жильцов Домов Коммуны нужно было определить в пансионат, который хотели создать в пятом корпусе, который стоял отдельно и с остальными не соединялся. Из коммунистического воспитания детей, отнятых от родителей, также ничего не вышло. Родители предпочитали держать детей возле себя, властям не удалось заставить законными методами отрывать их от семей, и мы росли под присмотром своих пап и мам. Поэтому в пятом корпусе в подвале создали ателье одежды, в остальных помещениях разместили какие-то конторы.

Конечно, эти большевистские выдумки о тотальном контроле за жизнью семей, общем и одинаковом питании, воспитании детей в отрыве от семей не были присущи только горьковским коммунистам. Они, во-первых, не были ими придуманы, а кочевали из века в век, а во-вторых, были широко распропагандированы по стране. Я обнаружил в книге воспоминаний Анатолия Мариенгофа, кстати, тоже родившегося в Нижнем Новгороде, известного поэта-имажиниста, друга Есенина и Качалова, такие слова, вложенные в уста директора нижегородской гимназии (именно той, которая стала позже нашей 8-й школой имени Ленина), в которой Мариенгоф когда-то обучался:

Если толком разобраться во всем, что происходит, можно прийти к выводу, что большевики осуществляют великие идеи Платона и Аристотеля. «Все доходы граждан контролируются государством»… Так это же Платон!.. «Граждане получают пищу в общественных столовых»… И это Платон! А в Фивах, как утверждает Аристотель, был закон, по которому никто не мог принимать участия в управлении государством, если в продолжение десяти лет не был свободен от занятия коммерческими делами… Разве не правильно? Какие же государственные деятели из купцов?

Мошенники они все, а не государственные деятели!»

(А. Мариенгоф. Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги / http://reliquarium.by.ru/html_ru/fiction/mariengoff/moivek.shtml/).

Надо однако сказать, что в те времена высокие дома с центральным отоплением, канализацией, с телефонами во многих квартирах, лифтами и с другими удобствами воспринимались теми, кто переехал из хибар и бараков в центр огромного города, в очень красивое и ухоженное место, совсем не так, как описываю я. Из кранов лилась чистая вода, и её не надо было нести в ведрах от колодцев или уличных колонок. В тридцатиградусный мороз не надо было, полуодевшись, выскакивать из дома в кабинку уборной, запрятанную где-нибудь в углу двора, а потом, содрогаясь от холода, бежать назад. Свет в домах горел, старики могли благодарить небо за поднимающий их наверх лифт, дома стояли в центре города, рядом были магазины: живи и радуйся. В целом жизнь в Домах Коммуны в бытовом смысле была для тех, кто совсем недавно ютился в лачугах и землянках, даже первоклассной. Но назойливое желание коммунистических «организаторов быта» насадить новые правила, которые, по их мнению, воспитали бы строителей коммунизма из тех, кто поселился в Домах Коммуны, затрагивало всех. Эти потуги провалились, причем довольно скоро. И, конечно, нельзя не заметить тяги создателей этих новостроек к халтурному примитивизму, наплевательскому отношению к людям, объяснимому стремлением к дешевке, ко всему наскоро сляпанному под победные марши «строителей коммунизма».